– Вы ко мне обращались? Я поднял взгляд и увидел не солнце, но его антропоморфное воплощение. Он был одновременно и белокурым, и оранжевым, и огромным, и свеча, стоящая на книжной полке за ним, освещала его гриву, превращая ее в подобие гало. – Мы знакомы? Меня зовут Роланд де Маршелье. – Я Уолли Марс, – ответил я. – Так и думал, что это вы. Диана мне вас показала. – Меня всем показывают. Чувствую себя каким-то призовым хряком, – посетовал он, улыбаясь. – Жена только что сказала, что нам пора. Мне удалось выторговать еще стаканчик. – Вы женаты? – Уже семь лет. – И она не против? – Ну, была не против. Сейчас я уже не уверен. Что сказать о его лице? Оно было открытым. Привычным к тому, что на него смотрят, в него вглядываются. Кожа имела здоровый абрикосовый оттенок. Брови цвета того же абрикоса, кустистые, словно у старого поэта. Благодаря им лицо не выглядело чересчур мальчишеским. Томасина смотрела в это лицо. Она посмотрела на него и сказала – ты принят. – У нас с женой двое детей. В первый раз нам долго не удавалось зачать, так что мы понимаем, каково это. Тревоги, время уходит, все такое. – Ваша жена, видимо, очень свободомыслящая женщина, – заметил я. Роланд прищурился, явно проверяя, насколько искренне я говорю, – очевидно, он не дурак. (Возможно, Томасина предварительно проверила его аттестат.) Все же он решил поверить мне. – Говорит, что польщена. Я-то точно польщен. – У нас с Томасиной был роман, – сказал я. – Мы жили вместе. – Правда? – Теперь просто дружим. – Хорошо, когда так. – Когда мы были вместе, она о детях не думала. – Так оно всегда и бывает. Сначала считаешь, что все еще впереди, а потом раз – а время-то вышло. – Видимо, тогда все было по-другому. Роланд взглянул на меня, не понимая, о чем я, а потом посмотрел в другой конец комнаты, улыбнулся кому-то и приподнял стакан. – Не сработало, – сказал он мне. – Жена хочет домой. Приятно было познакомиться, Уолли. Он поставил свой стакан. – Продолжайте пахать, – сказал я, но он то ли не услышал меня, то ли притворился, что не слышит. Виски уже кончился, и я взял себе еще и отправился искать Томасину. Пробился через гостиную, протиснулся через холл, оправил костюм. Несколько женщин взглянули на меня и отвернулись. Дверь спальни была закрыта, но мне захотелось ее открыть. Она стояла у окна, курила и глядела на улицу. Она не слышала, как я вошел, а я ничего не сказал. Просто стоял и смотрел на нее. Какое платье надеть на Праздник осеменения? Ответ: именно то, что выбрала Томасина. Оно даже не было особенно вульгарным – закрывало ее от шеи до лодыжек. Однако между этими двумя пунктами ткань была искусно украшена множеством дырочек, позволявшим видеть то кожу бедра, то гладкий таз, то белый фрагмент груди. При взгляде на платье вам приходили на ум потайные отверстия, темные каналы. Я пересчитал видимые участки кожи. Два моих сердца – одно сверху, одно снизу – тяжело стучали. Потом я сказал: – Познакомился с призовым жеребцом. Она повернулась ко мне и улыбнулась, хотя и не вполне убедительно: – Роскошный, правда? – Мне до сих пор кажется, что Айзек Азимов был бы лучше. Она подошла, и мы чмокнули друг друга в щечки. Ну то есть я чмокнул. Она скорее поцеловала воздух. Ауру моей спермы. – Диана говорит, что мне надо забыть про эту спринцовку и просто переспать с ним. – Он женат. – Да все они женаты. – Она сделала паузу. – Ты ж понимаешь. Я не подал никаких знаков того, что понимаю. – Что ты здесь делаешь? Она два раза подряд коротко и сильно затянулась, словно для того, чтобы подкрепиться. Потом ответила: – Психую. – Что случилось? Она прикрыла лицо рукой: – Уолли, это такая тоска! Не так я хотела забеременеть. Мне казалось, что будет весело, но на деле получилась тоска. – Она опустила руку и взглянула мне в глаза. – Ну что, считаешь меня сумасшедшей? Да? Она умоляюще приподняла брови. Я уже рассказывал вам о ее родинке? У Томасины на нижней губе родинка, вроде шоколадной крошки. Все пытаются ее стереть. – Да нет, Том, я не считаю тебя сумасшедшей. – Правда? – Правда. – Я тебе доверяю, Уолли. Ты недобрый, так что я тебе доверяю. – В смысле – недобрый? – Ну не в плохом смысле. В хорошем. Я не сумасшедшая? – Ты хочешь ребенка. Это естественно. Вдруг Томасина подалась вперед и уткнулась мне в грудь. Для этого ей пришлось нагнуться. Она закрыла глаза и глубоко вздохнула. Я положил руку ей на спину. Отыскав пальцами дырочку, стал поглаживать кожу. – Ты все понимаешь, Уолли, – сказала она благодарно и нежно. Она выпрямилась и улыбнулась, оглядела свое платье, поправила его так, чтобы был виден пупок, и взяла меня за руку: – Пойдем, надо вернуться на вечеринку. Дальнейшего я не ожидал. Когда мы вышли, все зааплодировали. Томасина держала меня за руку, и мы принялись махать присутствующим, словно монаршья чета. На мгновение я забыл, зачем мы здесь собрались. Просто стоял рука об руку с Томасиной и принимал аплодисменты. Когда все утихли, я услышал, что по-прежнему играет Джексон Браун. Я наклонился к Томасине и прошептал: – Помнишь, как мы под него танцевали? – Мы под него танцевали? – Ты не помнишь? – Да у меня уже сто лет этот альбом. Я миллион раз под него танцевала. Она отпустила мою руку. Мой стакан снова опустел. – Можно задать тебе вопрос, Томасина? – Какой? – Ты вообще думаешь о нас с тобой? – Уолли, не стоит. Она отвернулась и опустила взгляд, после чего сказала: – Я тогда была сама не своя. Вряд ли была способна на отношения. – Голос ее звучал нервно и резко. Я кивнул. Я сглотнул. Велел себе не задавать следующий вопрос. Оглядел камин, словно он очень меня интересовал, а потом все равно спросил: – А о ребенке нашем ты думаешь?