– Сука! – кричал он, нанося удары. – Купи себе правила дорожного движения! Это пешеходная зона, понял?! По ней ходят пешеходы!!! Слыхал про таких?! Это те лохи, у кого нет машин!!! Понял?! Повтори!!! Но водитель уже ничего не мог повторить. Ему повезло – он почти сразу отключился. Помню, мы рванули в ближайшую подворотню, а потом еще час отсиживались в каком-то грязном подъезде, где пахло кошачьей мочой. Гвоздев выговаривал мне за трусость: – Ты должен был мне помочь! – Но как? – оправдывался я. – Он же почти сразу вырубился. – Все равно, – упорствовал Гвоздев. – Ты мог бы из солидарности хотя бы поссать на него. Я бы тогда не чувствовал себя так одиноко. Дальше мы пили водку в дешевой забегаловке на Петроградке и закусывали шпротным паштетом – Гвоздев сказал, что нужно снять стресс. Водка шла легко, а паштет, напротив, никак не лез в горло – вкус у него был отвратительный. Помню, про этот шпротный паштет Гвоздев тут же сочинил стихотворение: “Паштет шпротный, / Он же – рвотный”. А вот что было потом, я, откровенно говоря, помню смутно. Закрывалось метро, я боялся опоздать и еще боялся, что меня туда пьяного не пустят. – Соберись! – внушал мне Гвоздев. – Зайдешь – и сразу дуй к турникетам, пока не остановили. Держи! Вот тебе жетон. Главное – не промахнись, когда будешь совать в автомат. Я все сделал, как надо. И даже жетон опустил, куда положено. Но у самого эскалатора мне перегородил дорогу крупный пожилой мужчина в синей форме. – Это ж надо, молодой человек, так напиться! – огорченно произнес он. – А что… случилось? – говорить мне было трудно. Все силы уходили на то, чтобы поддерживать равновесие. Он грустно покачал головой: – Хабарик-то уж можно было выкинуть? И тут только я заметил, что держу сигарету, которой меня на прощание угостил Гвоздев. Закуриваю, смотрю на сигарету, зажатую пальцами правой руки, – и тут только меня осеняет: “Она его любовница! Катя и этот футболист – любовники!” Воспоминания о Гвоздеве сдувает, как сигаретный пепел. Ну конечно! Как он со мной разговаривал! Так вальяжно, покровительственно, словно одолжение делал. И она с ним очень уж по-свойски… И смотрела на него: так смотрят на остатки ужина и на бывших. Всё понятно… Я надоел ей своими жалобами, своей ревностью, вот она позвонила бывшему и… О’кей… так даже лучше. Свалю в Париж, к Гвоздевым. Заодно схожу в Помпиду. В любом случае сейчас надо вернуться в ресторан. Они, пока меня нет, наверное, уже целуются. Если они вообще там… Черт! Один в городе, без вещей, без денег, без друзей… Когда я захожу, вернее забегаю, в ресторан, бывший игрок сборной России по футболу и Катя сидят ровно так же, как я их оставил – напротив друг друга. Присаживаюсь на свое место. – Ваши полчаса, – говорю, – уже прошли. Замолкают. Футболист приветливо улыбается, поднимает голову и начинает разглядывать потолок, а Катя принимается сосредоточенно, резкими движениями разрезать стейк. Видно, его только что принесли. Из надрезов сочится кровь, смешиваясь с бурым соусом. Словно прошлое с усилием прокладывает себе путь, выбираясь наружу из-под власти ничего не стоящего безмятежного настоящего. – Короче так… – глядя в тарелку, говорит Катя. – Витины косяки – это Витины косяки. Так и передай этим уродам. – Хорошо, – футболист смущенно улыбается, пожимает плечами и откидывается на спинку стула. – Но они хотят поговорить, понимаешь? Имеют право. Если у тебя что-то застряло – лучше верни по-хорошему. – Ага, – участливо кивает Катя. – Разбежалась со всех ног. И волосы по ветру. – А вот хамить, Кать, не надо… – Я вам не мешаю? – говорю. – Ты же знаешь, я всегда тебе помогаю, – говорит футболист, садясь к ней вполоборота и не обращая на меня никакого внимания. Улыбка на его лице пропадает. – Между прочим, все уже знают, что ты здесь. Господи! Нашли, где поселиться! Тут же всё как на ладони. Он поворачивается к столу, и его широкая ладонь резко опускается на скатерть с тяжелым стуком. Рядом с нашим столиком тут же вырастает официант: – Desserts? – Ноу! – резко отвечает Катя, не поднимая взгляда, и официант исчезает так же внезапно, как появился. – Вы вообще о чем думали?! – начинает заводиться футболист. – Могли бы просто… – Так, ладно! – отвечает Катя неожиданно громко. Она поднимается со своего места и встает во весь рост. – Знаешь что? А ну-ка доставай телефон! – Чего? – Ничего! И ты тоже! – Катя поворачивается ко мне. – Я-то, – говорю, – тут при чем? – Делайте оба чего сказано! Мы с футболистом обиженно достаем телефоны. – Так, мальчики… достали? Супер! А теперь удалите-ка мой номер! Оба! Чтоб я видела! Ага… вот так. Молодцы! – Она садится обратно, берет в руки вилку и нож и снова принимается за стейк. Футболист сует телефон в карман, поднимается, снимает пальто с вешалки, влезает в рукава, потом медленно, не сводя глаз с Кати, застегивает пуговицы, одну за другой. Укоризненно качает головой. – Мое дело – предупредить, – произносит он наконец. На его загорелом лице снова появляется прежняя улыбка. Катя ставит локти на стол и соединяет вертикально ладони, подперев большими пальцами подбородок. – Спасибо, дорогой… – Ладно, – вяло улыбается он. – Когда теперь увидимся-то? – Увидимся… – Катя опускает левую руку, отводит правую от лица и быстро перебирает пальцами в знак прощания. – Тогда пока, ребята! Бай! – он разворачивается и идет к выходу. – И тебе – бай, – произносит Катя, но почему-то еле слышно, словно обращаясь к самой себе. Всю дорогу обратно до отеля мы оба молчим. Заходим в номер. Я снимаю куртку, встряхиваю ее, сбрасываю ботинки. Катя сразу же берет пульт, включает телевизор и как есть, не раздевшись, прямо в уличных туфлях падает спиной на постель. Некоторое время лежит молча, а потом вдруг сообщает: – Завтра же переезжаем в район Виктории! – Катя, а зачем тебе было нужно, чтобы я удалил твой номер? Молчит. Стряхивает на пол туфли. Растопыривает пальцы на левой руке и начинает внимательно разглядывать ногти. Они длинные и ярко-красные. – Катя? – Есть такая пословица, милый: меньше будешь знать – дольше проживешь. По телевизору идут европейские новости. Такое впечатление, что они тут идут круглые сутки. На экране – центральные улицы Барселоны: толпы людей шагают колоннами, размахивают каталонскими флагами и что-то хором кричат. В различных регионах европейских стран, комментирует ведущий, отмечается рост сепаратистских настроений. – Тебе что-то угрожает? Она вздыхает, неопределенно кивает и начинает переключать каналы. – Это все из-за Витиных денег? – Да… из-за Витиных денег, – отзывается она. Дю Морье, как видно, была права: мертвые куда опаснее живых. – Может, лучше отдать? – Заткнись! Мне становится не по себе. Опускаюсь в кресло. Доигрался! Это только со мной такое бывает: приехал в Европу – и тут же угодил в какие-то русские разборки. Теперь вместо несостоявшегося психологического романа будут детективные догонялки. Надо поскорей отсюда сматываться. Пусть сама выплывает. Я ей не нянька, в конце концов. Таскается, понимаешь, везде, по парижам, трахается направо-налево, а у меня проблемы! – Что-то, – говорю, – Гвоздев твой давно не звонил, а? Катя поворачивает голову и смотрит на меня с нескрываемым презрением. – Катя?! – я повышаю голос. – Чё вообще происходит?! Она выключает телевизор, вздыхает и отворачивается. – Знаешь что? – говорю. – Мне все это осточертело! Слышишь?! Эти тайны! Этот твой… Откуда этот хмырь вообще взялся?! Ты с ним что, трахалась?! Катя ложится на бок, подпирает рукой подбородок и начинает разглядывать меня с интересом. – Какой еще хмырь? – Футболист этот… – прежняя решимость меня покидает. – Мне надо… – А мне плевать, – огрызаюсь я на всякий случай, – что тебе там надо! Катя поднимается и смотрит на меня в упор.