– При этом дух тоже жаждет взаимодействия с человеком. И делает в этом направлении, что может, в рамках условий текущей игры. Может он даже в этих невыносимых условиях дохрена, но это – ну как сказать. С одной стороны, хорошая новость. А с другой, на практике не понравится никому. – Потому что мир (от слова «мирское»), вся эта наша майя, вся эта убедительная материальность так нас занимает, так ослепляет своей убедительностью, так убаюкивает и отупляет рутинами, что не до духа нам. То есть потрындеть – да (да и то немногим), а так – не. – Чтобы отвлечь человека от мирского, проще всего сделать это мирское невыносимым. Прожечь в этом мирском как можно больше зияющих дыр, заполнить эти дыры таким невыносимым страданием, чтобы ничем мирским оно не исцелялось. Эти дыры в перспективе могут быть заполнены небесным светом, иных отделений для небесного света в человеке, извините, нет. Но для начала надо просто уцелеть (выжить физически и не сойти с ума больше какой-то допустимой нормы). Короче, история избранника духа всегда история Иова. Но не потому что злой боженька с чортиком на мешок благодати поспорил, а потому что с нами (сознаниями, заключёнными в человеческие существа) иначе нельзя. Иначе до нас просто не доходит – технически. Мы таковы. – Нет ничего мучительней и страшней, чем богооставленность. То есть, жизнь сознания вне даже фрагментарного присутствия взаимодействия с духом. Неосознанная богооставленность порождает чудовищ, осознанная – несчастных безумцев и настоящих деятельных святых. Плюс «Кофеин» Открылся летний «Кофеин», не настоящая кофейня, а сезонная будка на Лукишской площади, и я теперь там сижу, хотя надо бежать по делу. Но какое может быть дело, когда на Лукишской площади нелепым железным крокусом расцвёл Кофеин, один из моих любимых, потому что, во-первых, сезонный, про лето, а во-вторых, потому что Лукишская площадь – мемориальное место («мемориальное кладбище», – подсказывает Т9, и оно почти право, Лукишская площадь у нас напротив бывшего здания КГБ и вся целиком – памятник погибшим от этой угрюмой херни). Так вот, когда Лукишскую площадь отстраивали заново, «Кофеин»-будку закрыли, и многие интеллигентные горожане говорили, что это хорошо, негоже в таком знаковом месте кофий хлебать. Но будка благополучно вернулась, а зимой на Лукишской площади был смешной маленький каток с музыкой и цветными прожекторами; надеюсь, линди-хопперы тоже вернутся, чтобы по четвергам, или какой там у них был день недели, напротив кофейной будки плясать. Потому что всё это – кофейня, каток, танцы на улице – и есть настоящий памятник павшим, наглядное свидетельство того, что жизнь и радость в очередной раз победили угрюмую сволочь. А потом догонят и победят ещё. Поговорили – …в начале года была большая выставка в Штутгарте. И представляешь, мои работы повесили в одном зале с Бойсом. Его там была видеоинсталляция; на самом деле, просто фильм, документальная запись, как он ползает, красит какую-то коробочку… – Прикинь, у нас когда-то тоже была выставка вместе с Бойсом! Кажется, в Эрфурте. То есть, это были две отдельные выставки, на одном этаже ранняя графика Бойса, на другой наш пластилин. Но всё равно, я думаю, считается, что вместе. Музей-то один! Так мне, представляешь, долгие годы было об этом как-то неловко рассказывать. Так-то я очень даже люблю хвастаться, а тут – нет, не могу. Словно это враньё какое-то – выставка вместе с Бойсом. Это всё равно что, не знаю, с Аллахом поужинать: даже если однажды такое каким-то чудом случилось, сиди и молчи. Тебе вот сейчас рассказываю, и то немножко неловко. А ведь сколько лет прошло. Срок давности! Было бы это преступлением, меня бы уже не смогли осудить. – Так мне тоже неловко! Ну вот, тебе похвастался, что висел в одном зале с Бойсом. А больше пока никому не говорил. * * * – Ты вообще говори заранее, когда у тебя выставки в других городах. Я человек свободный, люблю не пойми где шляться, могу взять и специально поехать туда, где у тебя выставка. Вот, в Штутгарт, если бы ты сказал, вполне можно было слетать. – Вот скоро в Париже будет… – Ёлки. Это мне придётся из-за тебя ещё раз в Париж ехать! – А тебе неохота? – Да вот именно в Париж как-то не очень. Но я, наверное, съезжу, раз выставка. Только из-за тебя. – Ну извини. Ты тогда составь мне список, куда тебе ещё неохота ехать. Чтобы я случайно сдуру не согласился сделать выставку там. * * * – Помнишь, я тебе рассказывал про прижизненную реинкарнацию? Что так иногда случается, изредка, с избранными, если очень повезёт, можно переродиться, не умирая. Выйти на новый уровень развития сознания. И совсем другим человеком стать. – Естественно помню. Мне это многое объяснило и расставило по местам… – Так вот, забудь! Я имею в виду, забудь, что изредка, с какими-то «избранными» и только если повезёт. Для художника это просто нормально. Настоящий художник всегда много жизней, одну за другой живёт. Целых три года ты один и тот же? Непорядок. Так не должно быть. Что-то пошло не так! * * * – Мой учитель когда-то говорил мне, что сон – это маленькая смерть, а пробуждение – это маленькое рождение. Я тогда слушал, кивал с умным видом и, в общем, верил, но понял только сейчас. Настоящая жизнь начинается, когда каждый день засыпаешь с нетерпением и любопытством: кем, каким я завтра проснусь? – Ёлки. И ты тоже? – Это ты тоже, а не я! Я старше, я раньше начал. И вообще, чур, я первый! Первый я! * * * – Мои старые фотографии, тьфу-тьфу, хорошо продаются. А новые никому особо не нужны. То есть, выставку сделать ещё туда-сюда, а покупать – нет. Что там продавать? Файл? Так я на деньги за старые фотографии издаю книжки с новыми. – С другой стороны, а зачем ещё деньги нужны? – Тоже правда. Чтобы делать новые книжки, такие, как сам хочешь, а не как кто-то другой себе представляет. И на сдачу кофе в городе пить. – Получается, ты как будто оставил себе наследство. Старый художник – новому. И можешь на эти деньги вовсю кутить. – Точно. – Я же тоже примерно так и живу. На наследство, оставшееся от прошлого человека, которого давным-давно нет. Твой прошлый ты оставил тебе старые фотографии, которые покупают коллекционеры, мой мне – имя, под которым всё что угодно можно творить… ну, ещё какое-то время точно можно, а там поглядим. * * * – Мне то, кто я сейчас есть, очень нравится. Такой хороший внезапно получился писатель. И хулиганьё до кучи. Хочу в таком состоянии подольше пожить… – Твоё «подольше» это ещё аж два месяца? Или целых полгода? – Правильно всё понимаешь. Страшный ты человек. * * * – Помнишь, я часто пёк дома хлеб? – Ещё бы. Крутой у тебя был хлеб. – Да. Но однажды я подумал: неужели я теперь всегда, до конца жизни буду человеком, который печёт домашний хлеб? И перестал. – У меня когда-то то же самое случилось с «наполеоном»… – С чем?!