Допиваю кофе. Резо возвращается к ним. Рику там, кажется, налили еще одну. На воздух выходим синхронно, хоть и не сговариваясь. Под конец пыльного, знойного дня на Курфюрстенштрассе дикая загазованность, но я с мрачной, отчаянной жадностью конченой токсикоманки вдыхаю воздух. Рик протягивает ко мне руку, как если бы хотел обнять и стукнуться кулачками в знак успешно провернутого дела. Я же тяну устало и совершенно раздолбано: — А-а... — и вместо кулачка сую ему Кэмел. А сама, не дожидаясь его, сажусь в машину. Хрен же кто станет дверь открывать. А вообще: моя тачка — в приглашении не нуждаюсь. Рик с секунду смотрит на пачку, потом сует ее куда-то за пазуху и тоже садится — за руль. Пусть сам везет, хоть и бухал. Пусть у него права заберут — мне похер. Он «догоняет», трогается. Не поясняю, что пить сегодня с ним я никуда не поеду. «Любовь-секс-...» — прощается со мной угловое «ЛСД», а я с безразличием думаю, что так и не выяснила, что это за «Дэ» такое из аббревиатуры. — Ну че... — начинает Рик. — Да, мам. Да, ты была права, — соглашаюсь как раз в голос со своей соткой. — Он ни в какие ворота не лезет. Лавируя большим пальчиком над повисшим голосовым, бросаю ему испытующий взгляд — как, мол, отправлять, не отправлять? Его не проймешь, конечно, и его глаза «отвечают»: «Как хочешь». — Чего? Ты ни в какие ворота не лезешь, — говорю максимально неприязненно. Не люблю устраивать истерик, орать или дуться. Не имею привычки. Усмехнувшись, нажимаю на символ «корзина», откидываюсь назад и прикрываю глаза до щелочек. Пусть «лампочки» Курфюрстен щекочут веки. — Он это специально так, — сообщает мне Рик просто и серьезно. — Он знал, что ты будешь сегодня. Ждал, что тебя перекосит и ты пойдешь на попятную. — Мгм. Надо было, я полагаю, — замечаю так же просто. — И ни хера б мы сегодня не подписали, а подписали б, когда захотелось бы ему. Если б вообще подписали. Да ты все классно сделала, — настаивает Рик. Мол, пора бы мне уже перестать сердиться, портить «праздник». — Все заебись сделала, — у него в голосе реальное восхищение и уважуха. — Молодец. — Сама знаю, — говорю безэмоционально, не открывая глаз. Пошел он. Пошел ты — надеюсь ему видно. Надеюсь, сквозь мои полузакрытые веки вопит то, что я хочу сейчас ему сказать. Надеюсь, ему видно, что мне остохренело играть «большую девочку», «профи» и «классного партнера», а просто хочется грубить, злить его и провоцировать, тем самым по-максимуму испортив радость от успешно заключенной сделки. Ему видно?.. Ему не видно или плевать — о том мне мямлит поцелуй, который чувствую на губах и на который не думаю отвечать. Заставляю себя, однако, посмотреть на него. Взгляд у него оживленный и внимательный. Предприимчивый. Горящий энтузиазмом. Недавно такой же был на Котти, когда он «представил» меня своей комьюнити, как своего партнера. Из него говорит сейчас не восхищение даже — удовлетворение. Он доволен мной. Пусть идет на хрен. — Иди на хрен, — объявляю ему и снова закрываю глаза. Чувствую, что не в силах больше молчать, да и не хочется. Мое недовольство несколько огорчает его и, надеюсь, омрачает его радость. В этот момент он напоминает мне Миху — тот тоже испытывал максимальную досаду от подобного, правда, откалывала я с ним такое нечасто. — А че случилось-то? — Ни хрена не случилось, — и, прежде чем он успевает что-либо предположить, прибавляю: — Наоборот — я давно хотела... побывать. Спасибо, блин, что предоставил возможность. — Если хочешь знать, там тоже люди. Его заявление неожиданно и не лишено смысла, тем более что я и сама так считаю. — Эти самые женщины. Тебе ж их так жалко или противно от них, — говорит он и спокойно, и хрипловато-вдумчиво как-то. — Они все добровольно там работают. Их устраивает работать там. Там нормально. Есть места в разы хуже. Ты ж сама из Берлина — неужели не слышала? Все равно — пожимаю плечами вместо ответа. Не собираюсь двигаться ему навстречу и даже не забочусь о том, куда двигаюсь вместо того. Куда движемся мы. Непривычно, однако, что он предпринимает какие-то там попытки. Непривычно и не лишено своей прелести. Пусть подергается. — Думаешь, я у них там клиент? «Привет, дорогой...» — А нет? — Ну, бывал. По делам. — Хрен тебя проверишь, — ворчу. — И я не стану. — Знаю. Черт его знает, рад он этому или не рад. — Если хочешь знать, раньше я себе никогда позволить не смог бы ничего там. Раньше. Он это о ценах? Там так дорого? Что, прямо элитный такой пуфф? — Хорошо, вы сегодня хоть «после» посидели... — замечаю. Он не подхватывает стеба. Курить у меня в «мини» строжайше-строго запрещается, но он будто забывает — достает, зажигает, затягивается, после нескольких затяжек, не докурив, выбрасывает в окно. Я даже понять ничего не успеваю, да он, кажется, и сам ничего не понимает — за сигаретой полез машинально, потому что прижало его. Проняло. Он считает, что мне не на что сердиться, но я сержусь все равно, и его это достает. Прищуриваюсь, кошусь на него с недоверием. У него за спиной лентами вьется ночь. Сквозь ленты пугают-вспыхивают фонари. Его два «фонаря» то и дело поворачиваются ко мне и не только на светофорах. А может, такому, как ты, «за так» давали. За удовольствие. Там тоже люди. Как бы ни раздражала, мысль эта вызывает на моем лице улыбку. Приполз, бедный, голодный, обездоленный... классный, чертяка. А что?.. Со мной тоже сработало когда-то. Беру его за руку, и он тут же стискивает мою. Он втирает мне, что ни в чем не виноват, сегодня оказался здесь случайно, а знают они его там все, потому что раньше он у них приходил... снимать показания со счетчиков?.. Нет, не в смысле рэкета. И что место, блин, нормальное, а по берлинским меркам — так вообще мейнстрим. Дорогой мейнстрим. И там тоже люди. Работают. И его не возбуждают. А если меня странным образом возбудило?.. Бросаю ему насмешливый взгляд, которого он, надеюсь, не понимает. Черт его... нас знает, думаю. Черт знает... с ним. «Ты создан для любви». А пусть думается — не боюсь этой мысли. От соприкосновения с ним в меня вселяется некая бесшабашность. Чем меньше стану выяснять, тем меньше врать, может, будет. Хотя мне почему-то кажется, что врать он не привык. «Забыть» поставить в известность, правда, может. Когда дома начинаю его домогаться, то есть, притягиваю к себе, цапнув пояс джинсы, он недоверчиво косится на меня — мол, я ли это? Куда подевалась та мегера из машины?.. Кроме того, я редко делаю первый шаг навстречу нашим шалостям — к чему, если он всегда «тут как тут»? — Так тебя все это подогрело, м-м-м? — осведомляется он. — А че? — я, пробравшись к нему в джинсы и ущипнув за задницу. — Думаешь, устал, значит, ниче не будет? Думаю, устал. Наверно, даже очень. Прищуривается на меня, будто только что как следует разглядел. Проводит рукой по моим волосам. Сегодня утром я долго с ними возилась, результаты моей возни продержались до вечера и даже от похода в бордель не пострадали. Рик тоже это заметил и теперь отдает им должное — приподнимает пряди, будто чтобы полюбоваться ими на свету, и говорит с хрипловато-мягким восхищением: — Красивые. — Я думала, блондины брюнеток любят. Девушек южного типа. — Может и любят, — пожимает плечами Рик, едва заметно осклабившись. Читай: «я не блондин» или «я не люблю южных девушек»?.. Или «мне всякие нравятся»?.. Не знаю и не переспрашиваю. Пока Рик принюхивается к моим волосам, глубоко и шумно вдыхая, моя рука у него в штанах оглаживает его и успевает описать полукруг. Таким образом с упругой задницы она переключается на потвердевший член. Пусть он там определяется, думаю, каких он любит, а сама сдергиваю с него все, что ниже пояса и чуть ли не коленом толкаю на кровать. Он не боится за свое достоинство, доверяет его моим рукам. Знает, что я не обижу. Или может, подстраховывается и отвлекает: сладостно заполняет языком мое горло. Я отрываюсь только, чтобы облизать свою руку, затем возвращаюсь ртом к его рту. Моя рука отправляется скользить по его члену, а он сквозь поцелуи одобрительным мычанием приветствует ее там.