Со всех плакатов на Алису глядел уже знакомый мрачный, полуголый… все-таки парень. На правой руке выбиты замысловатые шипы, а вокруг талии обвилась татуированная черная змея. И в довесок какая-то надпись на ребрах. Алиса сощурилась и разобрала буквы. All I loved, I loved alone[8]. Эдгар По. Ну что сказать: готичен от макушки до пят. Обработанные фотошопом снимки не скрывали слегка неровного привкуса. Это едва уловимое несовершенство оставляло в его образе загадочную незавершенность. Ее бывшая коллега просто обожала его. Алиса привыкла, что на протяжении полугода рядом выл этот Люк, задавая сотрудникам морга темп работы и настроение. Но она не могла запомнить ни одной его песни. Они выпадали из памяти сразу после прослушивания. — Правда он зайчик? — осведомилась Оля. Ее вопрос уже содержал в себе верный ответ. «Так и становятся подружками», — мрачно подумала Алиса, настороженно наблюдая за ней, но поддакивать не стала. — Немного похож на Дэвида Боуи. — Ой, замолчи! Боуи вообще уже умер! — закатила глаза Оля и добавила на случай, если Алисе придет в голову сказать о нем что-то оскорбительное: — И он не женщина и не гей, что бы про него ни говорили! Затем ее взор обратился на дорогу, и Алиса решила больше не спорить. Смысла в этом все равно не было, как и в этой дурацкой поездке. Она и сама не поняла, как согласилась. В манере Оли требовать присутствовало что-то очень цепкое. Остаток пути прошел в молчании. В голове хаотично проносились отвлеченные эпизоды прошедшего дня: поврежденные кожные покровы, череда скальпелей, иглодержателей и расширителей, ловящих свет галогенных ламп на потолке… Приглушенные разговоры коллег из-под масок, обсуждающих, чем лучше удобрять цветы… И длинные аллеи на пути к дому, кладбищу, университету. Вся ее жизнь была прошита ими, но ни одна из них не кончалась. Иногда Алисе казалось, что она видит себя со стороны, идущей вдоль бесконечной вереницы ухоженных деревьев. И ей хотелось окликнуть себя, поймать и спросить: «Эй, куда ты идешь?» Однако это один из тех вопросов, которые стараешься себе не задавать, потому что не знаешь, что ответить. У Алисы не было друзей. До смерти Якоба она, слегка кривя душой, пыталась общаться с эпизодическими знакомыми, в глубине не чувствуя в этом особой потребности. Но мир вокруг, по крайней мере, казался интересным. Это было верное слово, оно выражало и ее отношение к жизни. Когда Якоб умер, Алиса словно попала в фильм с отключенным звуком. Все вокруг нее пребывало в движении, но она перестала ощущать с этим какую-либо связь. После его смерти реальность стала избыточной. Якоб, Якоб, Якоб. Привидение, нависшее над изголовьем ее кровати и смотрящее за ее сном. Тень в уголках глаз, ждущая своего часа. Якоб, Якоб, Якоб, отпусти меня. Но Якоб держит. Потому что Якобу страшно. А Алисе страшно за него. И все повторяется. Аллея, кладбище, письмо. Ее просьба отпустить. И его тень, медленно начинающая выплясывать по ее глазному яблоку. Алиса предпочитала думать, что выбрала весьма своеобразный способ взаимодействия с тем чудовищным чувством вины, которое осталось после его смерти. И втайне чувствовала умиление ко всем одержимым людям. Ведь она так хорошо понимала, каково это — быть во власти каких-то абсурдных мыслей или чувств. …Так, отчасти она понимала и Олю, которая поклонялась своему Люку, но боялась ехать к нему в одиночку. У всех свои заскоки. Происходящее сейчас возвращало ей подзабытое чувство, что вокруг есть и внешний мир. Несмотря на внутреннее сопротивление этому идиотскому плану девчачьей поддержки, она по-своему ценила такие редкие вылазки в люди. Потому что на мгновение переставала бежать в своей голове вдоль ряда одинаковых деревьев без ощущения конечности этого пути. Но, сидя среди груды календарей с полуголым Янсеном и слушая изрыгающую проклятия однокурсницу, Алиса остро почувствовала свою чужеродность, словно могильный камень, поставленный посреди детской площадки. *** Они все-таки опоздали. Концерт уже начался, со стадиона доносились вопли и музыка. Оля размашистым шагом понеслась вперед, волоча Алису за собой. — Это очень-очень плохо, — верещала она. — На концерты надо приходить за пять часов, а на такие — вообще за сутки, потому что настоящие фанаты должны быть в зоне танцпола: только там можно видеть его близко… Твою же мать… Значит, будем пробиваться как черти. — Разве сначала не играет какая-нибудь левая группа для разогрева? — Да, но хочешь получить место у сцены — лезь первой и слушай их. Кстати, надеюсь, ты ничего не пила, потому что назад хода нет, и в туалет попадешь только после концерта… Последняя вереница людей уже утекала внутрь. Где-то впереди ревела музыка и плескалось море криков. «Сколько же их там?» — с ужасом подумала Алиса. Их пропустили, и Оля снова вцепилась в Алису железной хваткой. — Готова? Вперед! И она тараном понеслась в толпу, работая локтями. В ответ на все возмущенные крики Оля махала своим билетом и орала: — Я выиграла «Инфернальную встречу», мое место у сцены! Пошли вон! Все пошли вон! — Да где это написано?! — Э-э-э… полегче… Они пробивались сквозь толпу, и та смыкалась за ними, толкая по инерции вперед. В итоге обе девушки оказались где-то недалеко от сцены. Стоило признать — Оля в жизни не пропадет. В небе мелькали лучи прожекторов, посылая привет далеким звездам, в то время как происходящее на земле напоминало дьявольский обряд. Зрителями были преимущественно девушки во «вдовьих» нарядах, с вульгарным макияжем. Множество корсетов, ошейников, латекса. На каждом втором болталось что-нибудь с символикой группы. Сережки и кулоны с надписью «Inferno № 6», майки с лицом Янсена. Сигны на щеках, татуировки, шапочки с эмблемами. Добро пожаловать в готы. Здесь носят темные очки после полуночи, а отсутствие пульса считается эротичным. По сцене носились какие-то размалеванные ребята, внешне не сильно отличающиеся от публики. Отыграв минут сорок, они убежали под рев людей, скандировавших имя Люка. Прошло еще минут сорок саундчека Inferno № 6. Это ожидание всех выматывало: поклонники орали, стучали и хлопали, а небо с каждой минутой становилось все темнее. И вот оно, долгожданное зрелище: Люк Янсен с тлеющей в уголке рта сигаретой выходит на сцену, и татуированная змея вокруг его торса ползет вместе с движением мышц, когда он хватается за микрофон. В небе грохочет последний хит про мертвую невесту, и толпа в ритуальном упоении подхватывает его. Оля, как и другие, начала подпевать, уткнув невидящий взор в фигуру на сцене. Девушки синхронно раскачивались из стороны в сторону и как околдованные смотрели вперед. У некоторых по щекам текли слезы, смешанные с грубой черной подводкой. «Олимпию» окутывала бешеная энергия. Яростная толкучка, слезы и визги только усиливали атмосферу сакрального безумия. Алиса была настолько оглушена чудовищной громкостью, что происходящее едва казалось реальным. В тисках разгоряченных тел ей оставалось только смотреть вперед, потому что другие движения были невозможны. В голове некстати всплыла недавно прочтенная статистика смертей во время массовых сборищ. Люк Янсен без устали носился со своей несовершенной улыбкой, обнажающей чуть выпирающие резцы. Голос периодически срывался, выдавая слабоватую дыхалку. Но он не терялся и судорожно обрушивался снова вне ритма. — Уо-о-оу! Пара тупых слэмеров навалилась на нее, мотая во все стороны патлатыми головами. Правда о концертах была такова: на них под музыку калечили людей. Когда Алиса наконец-то пришла в себя от окружающей истерии, в воздухе отгремел уже третий по счету похоронный марш. И настала короткая пауза. — Привет-привет, Берлин! Они взревели, как стадо раненых бизонов. Люк с улыбкой возвышался над этим энергетическим катаклизмом и бросал краткие слова благодарности в микрофон. Татуировка на ребрах словно ожила вместе с его дыханием. All I loved, I loved alone. Внезапно Алиса поняла, что эта надпись была слева, то есть под сердцем. Он коротко прикрыл глаза, ненадолго отрешившись от них всех. Эти срывы явно давались ему не так легко, как могло показаться. Вопреки окружавшему его пафосу из него все равно бил свет, похожий на бледное мерцание далеких звезд. «Почему же ты поешь только о тьме?» — мельком пронеслось в мыслях Алисы. Через легкое внутреннее сопротивление пришлось признать наличие у него мрачного обаяния, выражавшегося больше в его манере держаться, чем в монотонном пении. Этакая смесь макабра и самоиронии. Люк же начал новую песню. В этот раз медленно, иногда понижая голос до такой степени, что он превращался в мелодичный рык. На заднем плане, как капли воды, разбивались чистые звуки клавишных. Эта мелодия читалась словно книга, в ней трепетала чья-то пойманная душа. В этот момент Алиса впервые почувствовала себя причастной к концерту. То, что сейчас звучало, было настоящей музыкой. — Мне нравится эта песня! — с удивлением прокричала она Оле.