– Не знаю. Может быть, ужи. – А-а-а! – завопила, заколотила руками по воде она. – Вытащите меня отсюда! Скорей! Глаза закройте и тащите! Он послушно зажмурился. С силой, но бережно потянул. Мона перекинула через корму одну ногу, другую. Встала на колени. Сделала вид, что не может удержать равновесие. Ухватилась мокрыми руками за шею Эраста Петровича. Его покрасневшее лицо с закрытыми глазами было совсем близко, и она решила, что хватит разводить китайские церемонии. Он не подросток, она не институтка. Прошептала: – Поцелуйте меня. И ни о чем не думайте. Глаза открылись. – Но… – пробормотал Фандорин. – Вы… уверены? А Моне вдруг пришло в голову, что всё это сон. На самом деле утром ее расстреляли. Сейчас ее мертвая башка торчит на шесте и наслаждается фантазиями. Хотя какая разница? Сон так сон. Ммм, какой поцелуй… А какой запах! Мужчины всегда пахнут как-то не очень, а этого она выжала бы в флакон, чтоб получился одеколон «Фандорин», и потом душилась бы каждое утро. Правильно написала одна умная романистка: будем учиться любви у зверей, они любят не глазами, а носом. Она любила его всем, что в ней было, без остатка. Река, солнце, воздух, мир не мешали, терпеливо ждали. Мгновение длилось и длилось. Очнувшись после блаженного полуобморока, Мона не позволила себе почивать на лаврах. Нужно было развивать первый успех, двигаться дальше. «Эраст для меня, дурочки, был слишком сложен», – вздыхала бедная мама, дитя невинного века. Но слишком сложными бывают только слабые мужчины. Чем они сильнее, тем с ними проще. Мона решительно перешла на «ты», потому что любовники всегда одного возраста – пусть он сразу себе это уяснит и не смеет относиться по-отечески. – Ты совсем еще не освободился от телесности. – Слишком долго к-копилась энергия Ки, – непонятно ответил он. Мона положила ему голову на плечо и скоро уснула. Это связывает еще прочнее страсти. Солдат спит, а служба идет. Сквозь сон слышала, что завелся мотор, но просыпаться не стала, потому что его плечо никуда не делось – как-то он, значит, дотянулся до рычага, не потревожив ее. Мона чмокнула бицепс (хорошо бы, чтоб был помягче), снова крепко уснула. В следующий раз они любили друг друга уже под звездами, и ночной мир был ничуть не хуже дневного. А еще в темноте очень хорошо разговаривать. – Мне больше нечего делать в России, – печалился Эраст Петрович, перебирая ее распущенные волосы. – Я столько лет пытался как-то изменить ее злосчастную карму, отвести б-беду, но карму не изменил и беду не отвел. Я выиграл столько боев, а войну проиграл. И теперь уезжаю, потому что не знаю, с кем воевать. С землей? С воздухом? Она слушала, терпеливо дожидаясь, пока он заведет речь о главном. Самой наводить его на эту тему будет неправильно. Попредававшись мужскому самобичеванию, посетовав о печальной судьбе России, Фандорин наконец задал вопрос, которого Мона ждала с замиранием сердца. – Я довезу тебя до Ростова, а оттуда до Севастополя. Что потом? Отправишься в Швейцарию, к родителям? Про мать она ему пока не говорила – оставила на потом, когда первые радости начнут приедаться и настанет время вывести отношения на новый, провиденциальный уровень. Пусть Фандорин тоже проникнется трепетом перед высоким замыслом судьбы. Умнее, конечно, было бы сейчас удивиться и ответить: «Ну да, в Швейцарию, а куда же еще?» Пусть бы он поразмыслил о том, понравится ли ему с ней расставаться. Через день-другой такой идиллии сам предложил бы остаться вместе, а она согласилась бы с видом великой милости. Но сейчас, под звездным небом, Моне не хотелось быть умной. И она сказала: – Я хочу остаться с тобой. Хочу быть там, где будешь ты, а остальное мне все равно. Фандорин заворочался, и она испугалась, что всё испортила. Но оказалось, что он тревожится по другому поводу. – В Севастополе меня ждет мой друг Маса. Мы сорок лет неразлучны и, надеюсь, не расстанемся до смерти. С ним тебе будет непросто. У него всегда был неважный характер, а с годами стал хуже. Да и ты, з-знаешь, тоже не рукавица. – Я люблю всё, что любишь ты, – кротко молвила она, вспомнив, как Кити разговаривала с Левиным. – Значит, полюблю и твоего японца. Сама же подумала: какие пустяки. В ее распоряжении имелись рычаги влияния, не доступные никакому другу. И прибавила, свирепо: – Я люблю тебя так, как никто никого никогда не любил! И тут вместо того, чтоб ответить столь же страстно или по крайней мере неизобретательно прошептать «я тоже», он пробормотал нечто загадочное: – Елизавета Т-Третья? Это уж будет чересчур… Мона села, взяла его двумя руками за горло и потребовала немедленно объяснить, что значат эти слова. Объяснял он долго и нескладно, несколько раз пытался по-черепашьи спрятаться в панцырь или по-ежиному ощетиниться, но Мона, конечно, не отстала, пока всего не выяснила. Тогда отодвинулась и стала думать. Что обеих его жен тоже звали «Елизаветами» – это хорошо. Значит, у него такая, как ее, карма. Что оба брака паршиво закончились – это плохо. Хотя разве было бы лучше, если б они оказались удачными? И вообще: бог любит троицу. А еще надо дать ему то, чего Елизавета Первая дать не успела, а Елизавета Вторая не смогла или не пожелала. В ту же секунду Мона с легкостью решила вопрос, над которым веками ломали голову мистические философы: как воплотить бесплотное и уловить неуловимое. А очень просто. Крепко обволакиваешь неуловимого, берешь маленькую его частицу в плен своего тела и выращиваешь из этой крохи полную свою собственность. Конечно, придется пересмотреть свои принципы, изменить отношение к проблеме размножения, но принципиальность – удел умных мужчин и глупых женщин. Волнуясь из-за затянувшегося молчания и сильно заикаясь, он робко спросил: – Я не д-должен был г-говорить про «Елизавету Третью». Я всё испортил? Что я могу сделать, чтоб ты меня п-простила? Мона повернулась, погладила его по щеке. – Я, может, и Третья, зато последняя. А прощу я тебя при одном условии. Если у тебя осталось еще немножко энергии Ки. Мгновение остановилось На следующий день они плыли через владения какого-то атамана Ковтуна. Здесь недавно прошла война, и встречные деревни были трех видов: безлюдные, мужские и женские. От безлюдных пепелищ Мона отворачивалась, не хотела омрачать свое нескончаемое прекрасное мгновение. В мужских деревнях на берег выходили люди с оружием, приказывали пристать. Эраст предъявлял им пропуск директора Жовтогуба, и баркас следовал дальше. В женских деревнях – тех, где никто ружьями не размахивал – Мона выходила на берег. В одной купила на остаток зеленошкольских денег еды, в другой обменяла дурацкое цветастое платье на стеганое одеяло – чтобы мягче лежалось на дне лодки. А близко к вечеру, с правого берега, из-под свисающих над водой ив, закричали: – Гли, барин с барыней на лодочке! Эй, шляпа, греби суды! Там трое каких-то поили лошадей, трясли карабинами. – Не волнуйся, – сказал Эраст. – Покажу бумагу, поплывем дальше. Направил баркас к берегу. – Мы плывем с заданием от директора Жовтогуба. Вот пропуск. Один взял документ, небрежно глянул, швырнул на песок. – Плевать на твово директора. Мы сами по себе. Мамзель, прыгай к нам. А ты давай, спинжак сымай. И чоботы. Фандорин вздохнул, встал, снял пиджак. – Извини. Это недолго. Страшно Моне не было. Скорее интересно. Эраст Петрович легко перескочил на берег, одной ногой едва коснулся земли, а вторая, описав дугу, ударила грубияна в скулу. Тот выронил карабин и еще не успел свалиться, как Фандорин, прокрутившись на каблуке, двинул второго локтем в глаз. – Браво! – крикнула Мона. – Бис! Но биса не вышло, потому что третий бандит (а это без сомнения были обычные бандиты, раз «сами по себе»), кинув оружие, бросился наутек через кусты. Ушибленные лежали тихо, но убегающий голосил: – Братцы! Братцы!