– Это еще п-почему? – удивился Фандорин. – Когда в августе мы искали плохих людей, забросавших гранатами городскую улицу, мы быстро вышли на след красного подполья. Но вы объявили: мы берем только тех, кто виноват в смерти прохожих. Мы поймали двух акунинов, дали им посопротивляться и потом со спокойным сердцем убили. А дальше идти вы не захотели. Вы сказали: в гражданской войне мы не участвуем. Теперь те же самые люди, которых мы тогда оставили в покое, – люди чекиста Заенко – устроили новый взрыв. Так кто в этом виноват, если не мы с вами? Вы знаете закон самурая: или исправь свою ошибку, или разрежь себе живот. – Не надо про живот, – попросила Мона. – Эраст, ты не рассказывал, что вы тогда кого-то убили. Я думала, просто арестовали. – Кое у кого слишком длинный язык, – буркнул Эраст Петрович, подумав, что японец, в сущности, прав. Взрыв наверняка устроили люди чекистского палача Заенко, которого можно было обезвредить еще в августе. – А кое у кого слишком короткий ум! – огрызнулся Маса. – Или вы забыли, что настоящее расследование по одной линии не ведут? Вы займитесь источником утечки в штабах, а я зайду со стороны красного подполья. Так дело пойдет быстрее. – А Мона будет сидеть в гостинице одна? Стыдись. Я считал тебя ответственным ч-человеком! – Мона не будет сидеть в гостинице, – перебила жена. – Ты еще не выслушал мое второе условие. В этом оно и состоит. Я чувствую себя значительно лучше и нуждаюсь в свежем воздухе. Молчи! Это не обсуждается. Зая и Шуша Алексей открыл глаза, вскинулся. Звонит телефон. На часах половина восьмого. До глубокой ночи Романов был на рабочем месте, лишь перед рассветом вернулся к себе в «Швейцарию». Гостиница дрянь, «третьего класса», совершенно ничего швейцарского, зато с телефонным аппаратом в номере – на такой службе без круглосуточной связи нельзя. Лавр. – Беда, Леша. На двенадцатой версте диверсия. Взорван «Добрыня». Одевайся и дуй в Отдел. – Я и не раздевался. Сейчас буду, – озадаченно ответил Романов. Белый бронепоезд «Добрыня» был лучшим бронепоездом во всей белой армии. Гай-Гаевский с наглостью цыгана-конокрада угнал эту махину у Кавказской армии барона Врангеля, рассчитывал перебросить под Орел, где красные перешли в контрнаступление. Если «Добрыня» не остановит их огнем своих 152-миллиметровых орудий, может перемениться вся ситуация на фронте. Оказывается, на свете бывают и хорошие новости! Полковник уже ждал перед входом в здание Особого отдела Добровольческой армии – так официально называлось армейское управление контрразведки. Раньше, при красных, здесь же располагалась ЧК, где товарищ Заенко жег эксплуататоров раскаленным железом красного террора. Горожане прозвали страшное место «Черным Домом», потому что те, кто сюда попадал, живыми не возвращались. Контрразведка заняла бывшее чекистское логово, потому что очень уж удобное помещение. Трехэтажный дом фасадом выходил на улицу, а двором, замкнутым высокой каменной стеной, нависал над оврагом, куда при Заенко скидывали расстрелянных. Единственное – Козловский велел перекрасить стены в белый цвет, чтобы забылось прежнее жуткое название. Князь говорил, что обыватели должны относиться к контрразведке как к своей защитнице, а не как к пугалу. «Мы – белые, нам надо быть в белых одеждах, – любил повторять он. – Только этим и победим». – Зараза, сапог каши просит! – вместо приветствия сказал князь, сердито показывая на свою хромую ногу. Рожа у него была мятая, веки красные, изо рта несло перегаром. Рядом фырчал пыльный разъездной «форд». – Придется переобуться в парадные. Пойдем, Леша. По дороге расскажу. Козловский жил в двух шагах, только пересечь Сумскую улицу и пройти дворами. Снимал бывшую дворницкую в доходном доме. Квартирка крошечная, зато с отдельным входом. Лавр был равнодушен к удобствам, а спал урывками и чаще всего прямо в служебном кабинете. Впрочем, на более комфортабельное жилье у него не хватило бы жалованья. Офицерам платили скудно. Главком говорил, что рыцари Белого Дела должны быть аскетами, и сам подавал пример: ходил в латаной гимнастерке, которую, говорят, ему стирала жена. Правда, из тылового начальства мало кто следовал этому возвышенному образцу, почти у всех имелись какие-то гешефты. Давно известно, что Русь-матушку одним личным примером от лихоимства не вылечишь. Но полковник Козловский был из тех немногих, кто верил в принципы. «Парадные» сапоги, в которые он переобулся, оказались немногим лучше, чем вышедшие из строя. Слушая рассказ князя, Романов вдруг подумал, что его белый начальник удивительно похож на красного – Орлова. Для того тоже не существует ничего кроме идеи. – Опять измена, вне всяких сомнений! – говорил князь, зло щеря железные зубы. В семнадцатом году его до полусмерти избили революционные солдаты – просто за то, что офицер. Дальше – ясно: бегство на юг, добровольческий полк, Ледяной поход. – Расписание движения знали только в штабе армии, и кто-то проболтался или, хуже того, шпионит на красных! Мы плохо работаем, Леша. Это моя вина! Я слишком ушел в разведку, а всё контрразведывательное дело бросил на тебя. Обещаю: так больше не будет. Бедняга, подумал Алексей. Какой бы ты ни был профессионал, ничего у тебя не выйдет, если твой ближайший помощник – враг. Результаты деятельности добровольческой контрразведки были странными. Она отлично выявляла петлюровскую агентуру, лихо ловила махновских лазутчиков и обычных бандитов, но никак не могла уничтожить красное подполье. Романову приходилось идти на всякие ухищрения, чтобы замаскировать этот слишком очевидный факт. Например, третьего дня, накрыв в Змиевском уезде подпольный склад «Революционной Повстанческой армии» батьки Махно, он доложил, что оружие принадлежит красным. – Ты чего морду воротишь? – спросил князь. – От тебя несет, как из винной бочки, – заставил себя улыбнуться Романов. – Не Рюрикович, а Челкаш. – Кто это – Челкаш? – насторожился полковник. – Персонаж Максима Горького. – А, слышал. Сволочь. Пахнет от меня не вином – коньяком. Потому что я полночи пил коньяк с Владимиром Зеноновичем и его адъютантом, как его, Макольцевым. Хоть я гвардеец и с предметом знаком, но столько, сколько они, пить не могу. Устал. Стал проситься баиньки. И тут появляется полковник Скукин. Говорит: «Добрыню» подорвали. Генерал в крик. Орет мне: «Паршиво работаете, контрразведка! Красные подпольщики совсем обнаглели, а вам бы только коньяк хлестать!» Каково, а? Сам чуть не насильно вливает, и еще попрекает! Скукин, собака, тоже давай ябедничать. Чистоплюйничаете, говорит. Каленым железом жечь надо, облавы устраивать, показательно вешать, из подозреваемых выколачивать признание любыми средствами, хоть иглами под ногти. И командующий туда же: «Мне все равно, какими средствами действует контрразведка, я требую результата». Ну, я вспылил. Говорю: «Вы, ваше превосходительство, меня моей службе не учите, я в ней понимаю больше вашего. Контрразведчик не мясник, а хирург. Грязными руками и топором не работает». Он мне: «Если хирург плохо оперирует, его гонят в шею!» В общем, поговорили… – Князь вздохнул. – Плохо, что Владимир Зенонович прав. Если мы эту операцию провалим, нас надо гнать. – Потопал сапогами. – Всё, я готов. Едем. На месте предполагаемого крушения, на двенадцатой версте железной дороги, стоял невредимый бронепоезд. Паровоз сердито попыхивал, у полотна собралась толпа военных. Князь решительно вклинился в нее, через пять минут вынырнул обратно довольный. – Не всё так ужасно. Взрыв произошел прежде нужного, а состав шел на малой скорости и успел затормозить. Еще двадцать метров – скатился бы под откос, но повезло. Алексей тоже времени не терял и успел сам разобраться, что к чему. Криворукие диверсанты то ли перенервничали, то ли плохо знали свое дело: лишь попусту разворотили рельсы. Ремонтная бригада восстановит движение за два часа, и грозный бронепоезд понесется в сторону фронта. Красное контрнаступление обречено… – Кретины, – пробормотал Романов словечко, в последнее время слетавшее с его губ часто. – Всё не слава богу… А князь сообщил новость совсем поганую: – Нам повезло и с другим. Через четверть часа после взрыва в версте отсюда казачий патруль остановил двух мастеровых – просто для проверки документов. Один кинулся бежать. Станичники его зарубили. Под тужуркой обнаружили моток бикфордова шнура. Видно, прихватил с запасом, а излишек пожалел выкидывать. Второго взяли живьем. Потолкуем с клиентом? Романов кивнул. Господи, они еще и попались. С бикфордовым, мать его, шнуром на пузе! Арестованный стоял в сторонке, меж двух конвоиров. Немолодой, с землистым лицом, наискось рассеченным нагайкой. – Я добрый, ты злой, – шепнул полковник и крикнул. – Этого ко мне в автомобиль! Посадили между собой, на заднее сиденье. Козловский сразу приступил к обработке. – Я начальник Особого отдела, а значит, в людях разбираюсь. Вижу, что главным был тот, который убегал, а ты даже не сопротивлялся. Так что не вешай нос, дядя. Погоди прощаться с жизнью. Бронепоезд цел, никто не убит, не ранен. По законам военного времени тебе, конечно, все равно положена петля, но я не люблю лишних смертей. Я – Козловский. Ты, верно, обо мне слышал? – Не дождавшись ответа, продолжил: – И так много народу гибнет, а ведь все свои, русские. Поэтому тех, кто нам не лютый враг, я казнить не даю. Особенно если у человека семья, дети. Задержанный смотрел прямо перед собой широко расставленными светлыми глазами не мигая. Алексей хорошо знал этот русский тип, тверже камня. Был у него в оперативной группе такой же точно унтер, погиб в шестнадцатом. – Молчишь, сука?! – взорвался Романов, как следовало по немудрящему сценарию. – Что вы перед ним бисер мечете, господин полковник? Отдать его Черепову, пусть гаду кишки на кулак намотает! – Спокойно, капитан. Так сразу и Черепову. Дайте сначала поговорить с человеком. Войсковой старшина Черепов, по приказу штаба армии недавно назначенный заместителем начальника (Романов числился всего лишь помощником), был кубанский казачий офицер, из «шкуринцев» – белых партизан генерала Шкуро. Козловский заместителя к расследованиям не подпускал, держал на так называемой «боевке»: арестах, захватах, акциях против зеленых и красных повстанцев. «Ликом грозен, мозгом пастозен», – говорил он про Черепова. Внешность у войскового старшины была устрашающая. Иногда его приглашали на допрос попугать упрямого арестанта. На робких действовало. Но этот арестант робким не был. Как Лавр к нему ни подкатывался, как Алексей ни стращал – молчал намертво. Не помог и Черепов, которого князь вызвал, как только прибыли в управление. Войсковой старшина явился в кабинет для допросов, похожий на смерть: долговязый, костлявый, с черной повязкой на лице – глаз ему вышибло красной пулей. Наклонился над неподвижным, безмолвным подпольщиком, с полминуты сверлил его грозным оком. – Господин полковник, просто оставьте меня с этим куском мяса наедине. Сходите пообедайте. Через часок возвращайтесь – получите мягкую отбивную с кровью. Он всегда так говорил. Обычно срабатывало, очень уж Черепов был жуток. Но задержанный даже не поднял головы. – Видимо, придется, – пригорюнился князь. И арестованному, с упреком: – Зачем вы меня вынуждаете к крайним мерам? Просто не оставляете выбора. Ступайте в камеру, подумайте. Когда остались вдвоем, Романов сказал: – Крепкий орех. И Черепов не разгрызет. – Я и не дам ему никого грызть, у нас не зверинец. Есть более действенный способ. – Какой? – Мужик крепкий, основательный. У таких развито чувство ответственности. Посмотрим, которое сильнее. – О чем ты? – Ненаблюдательный ты стал, Леша. Видал у него на безымянном белая полоска? Это от обручального кольца. Само-то кольцо, верно, казачки прибрали. Надо искать семью. Дать свидание с женой, с детьми – если есть. И пусть решает, перед кем он больше в ответе – перед своими родными или перед Интернационалом. – Да как мы найдем семью, если он даже имени не говорит? – спросил Романов, хоть уже знал ответ – не новичок. – На нем железнодорожная тужурка. Значит, работает или раньше работал в службе движения. Сейчас поеду доложу командующему, что с «Добрыней» всё в порядке, а после повозим нашего Муция Сцеволу по железнодорожным конторам и мастерским. Авось опознают.