миссионерское дитя, слуга Господа, благословение. И потому некоторое время спустя, в особый день она шла за путеводной звездой, которая привела ее к приюту, и к колыбели в приюте, и к младенцу в колыбели. К младенцу, у которого было слишком много волос. Она сказала: «Это дитя мое от Господа». Она забрала младенца, и семь дней и семь ночей младенец плакал от страха и незнания. Мать пела младенцу колыбельные песни и отбивалась от демонов. Она понимала, как алкает Нечистый плоти. Такой теплой нежной плоти. Теперь ее плоти. Плоти, появившейся на свет из ее головы. Ее видения. Не толчок под тазовой костью, но вода и слово. Теперь у нее есть выход — на многие и многие годы вперед. Мы стояли на холме, и моя мама сказала: «Этот мир полон греха». Мы стояли на холме, и моя мама сказала: «Ты можешь изменить мир». Когда мы вернулись домой, папа смотрел телевизор. Показывали матч между Зубодробителем Уильямсом и Одноглазым Джонни Скоттом. Мама пришла в ярость: по воскресеньям мы всегда накрывали телевизор. У нас была скатерть с изображением Ветхозаветных деяний — нам подарил ее один прихожанин, занимающийся вывозом старых вещей из домов. Скатерть была очень красивая, и мы хранили ее в особом ящике, куда не полагалось класть ничего кроме скатерти, осколков от витража Тиффани[7] и старого пергамента из Ливана. Не знаю, почему мы хранили пергамент, — мы думали, это фрагмент Ветхого Завета, но это была закладная на овечью ферму. Папа даже не потрудился сложить скатерть, и я видела смятого Моисея, принимающего Десять заповедей, под вертикальной складкой. «Жди беды», — подумала я и побыстрее сказала, что пойду в Армию спасения[8] на урок игры на бубне. Бедный папочка, он вечно не оправдывал ожиданий. Тем вечером в церкви проповедовал приехавший к нам из Стокпорта пастор Финч. Он был экспертом по части демонов и прочел пугающую проповедь о том, как легко поддаться их власти. Мы все были под большим впечатлением. Миссис Уайт заявила, что ее соседи — одержимые, все признаки налицо. Пастор Финч утверждал, что одержимые выдают себя вспышками ярости, внезапными взрывами буйного смеха и редкостным очарованием. Сам дьявол, напомнил он нам, может явиться в облике ангела света. После службы был банкет, моя мама приготовила двадцать порций бисквитов с заварным кремом и свою обычную гору сэндвичей с луком и сыром. — По сэндвичам ее узнаете добрую женщину, — объявил пастор Финч. Мама зарделась. Потом он повернулся ко мне и спросил: — Сколько тебе лет, маленькая девочка? — Семь, — ответила я. — А, семь… — пробормотал он. — Благословенно число семь! Семь дней творения, семисвечный подсвечник, семь тюленей… Семь чего? Тюленей?[9] В домашнем чтении я еще не дошла до Книги Откровения и решила, что он говорит про каких-то амфибий из Ветхого Завета, которых я пропустила. Я неделями старалась их отыскать на случай, если они всплывут в блиц-опросах. — Да, — продолжал он, — благословенны, — тут его чело омрачилось. — Но и прокляты. С этими словами он бухнул кулаком по столу, и один сэндвич подскочил и плюхнулся в сумку для пожертвований. Я видела, как это произошло, но так отвлеклась, что забыла рассказать (сэндвич нашли неделю спустя во время собрания сестринской общины). Все за столом замолкли, кроме миссис Ротуэлл — глухой как тетерев и вечно голодной. — Дьявол может вернуться СЕМИЖДЫ! — взгляд пастора обошел собравшихся за столом. «Шкряб-шкряб» — это ложка миссис Ротуэлл. — СЕМИЖДЫ! — Кто-нибудь будет этот кусок пирога? — спросила миссис Ротуэлл. — Лучшие могут обратиться в худших, — он взял меня за руку. — Это невинное дитя, сей цвет Завета… — Ну, тогда я съем, — заявила миссис Ротуэлл. Пастор Финч воззрился на нее свирепо, ведь он был не из тех, кого можно так просто сбить с мысли. — Эта маленькая лилия сама может быть пристанищем демонов! — Э… придержи коней, Рой, — встревоженно сказала миссис Финч. — Не прерывай меня, Грейс, — твердо ответствовал пастор. — Я лишь пример привожу. Господь даровал мне шанс, а дарованное Господом не должно пропасть втуне. Известно ведь, что самые святые люди внезапно преисполняются зла. И во сто крат верно это в случае женщины, и во сто крат верно это в случае ребенка. Бдите своих детей, родители, ищите знаки. Бдите своих жен, мужья. Благословенны будьте именем Господа. Он отпустил мою руку, которая теперь стала влажной. Свою он вытер о штанину. — Не надо тебе так переутруждаться, Рой, — сказала миссис Финч, — съешь пирожное. Оно пропитано хересом. Мне было немного неловко, поэтому я пошла в комнату для занятий воскресной школы. Там лежал набор игрушек «Веселый войлок», из которого можно складывать библейские сценки, и только я начала получать удовольствие, переиначивая историю Даниила в логове львов[10], как явился пастор Финч. Убрав руки в карманы, я уставилась в линолеум. — Маленькая девочка… — начал он, и взгляд его упал на войлочных зверюшек. — Это еще что? — Даниил, — ответила я. — Но это же неправильно! — пришел в ужас он. — Ты что, не знаешь, что Даниил спасся? В твоей картинке львы его проглатывают. — Извините, — со смиренным видом ответила я. — Мне хотелось изобразить Иону и кита[11], но в «Веселом войлоке» нет китов. Я делаю вид, будто львы — это киты. — Но ты же сказала, что это Даниил? — подозрительно спросил он. — Я запуталась. Он улыбнулся. — Давай-ка все исправим, а? — В одном углу он расставил львов, в другом — поместил Даниила. — Как насчет Навуходоносора[12]? Давай сложим теперь сценку чуда на восходе? Он стал рыться в коробке в поисках царя. «Без толку», — подумала я. На Рождество Сьюзен Грин стошнило на сценку с тремя волхвами, а в коробке только три царя. Я оставила его за игрой. Когда я вернулась в зал, кто-то спросил меня, не видела ли я пастора Финча. — Он в комнате воскресной школы. Играет в «Веселый войлок», — честно ответила я. — Не выдумывай, Дженет, — произнес чей-то голос. Я подняла взгляд. Это была мисс Джюсбери. Ее голос всегда звучал не так, как у всех, наверное потому, что она учила играть на гобое. От этого что-то со ртом делается. — Пора домой, — сказала моя мама. — Думаю, на сегодня уже достаточно развлечений. И что только люди не считают развлечением… Вместе с нами ушли Элис и Мэй («Тетя Элис и тетя Мэй для тебя»). Я плелась позади, думая о пасторе Финче и о том, какой он гадкий. Зубы у него выпирали, голос был визгливый, пусть даже он и пытался говорить низко и строго. Бедная миссис Финч. Как она с ним живет? Тут я вспомнила цыганку. «Ты никогда не выйдешь замуж». Возможно, это не так уж и плохо. Домой мы шли мимо квартала Фэктори-Боттомз. Там жили самые бедные из тех, кто работал на заводе. Там были сотни детей и шелудивых собак. Раньше тут жили Те, Кто По Соседству, у самого завода по производству клея, но какой-то их родственник умер и оставил им дом прямо рядом с нашим. — Дело рук дьявола, помяни мое слово. — Мама считала, что подобное посылается в испытание. Одной мне ходить в Фэктори-Боттомз не разрешали, и тем вечером, когда начался дождь, я была уверена, что знаю почему. Если демоны и жили где-то, то, несомненно, тут. Мы прошли мимо лавочки, в которой продавали ошейники от блох и отраву для насекомых. Она называлась «Аркрайт от грызунов и букашек». Я однажды была внутри, когда у нас случилось нашествие тараканов. Сегодня миссис Аркрайт стояла за кассой. Когда мы проходили мимо, она увидела Мэй и крикнула ей, чтобы та зашла. Моей маме это не слишком понравилось, но, пробормотав что-то про то, как Иисус водился с мытарями и грешниками, она втолкнула меня внутрь, впереди всех. — Где ты пропадала, Мэй? — спросила миссис Аркрайт, вытирая руку о тряпку. — Ты целый месяц не показывалась. — В Блэкпул отдохнуть ездила. — Ха, так тебе деньжат на курорте привалило? — Бинго в «Бинго», раз-два-три. — Надо же! — в голосе миссис Аркрайт прозвучали восхищение и досада разом. Некоторое время разговор продолжался в том же духе: миссис Аркрайт жаловалась, что торговля идет плохо, что ей придется закрыть лавочку и что на грызунах и тараканах больше денег не заработаешь. — Надеюсь, лето будет жарким, тогда изо всех щелей полезут. Мама явно расстроилась. — Помните, какая жара стояла два года назад? О, вот тогда я поторговала! Тараканы, древоточцы, крысы, что душеньке угодно, и всех я травила. Нет, дурные времена настали, совсем дурные.