– Тихо. Надо обмозговать утреннюю раскраску. Пораздумав, Джо сказал: – Думал тут, не слишком ли для твоего босса, если появишься в одних стрингах. Всё, дотумкал. – И? – Нарисую лифчик. – Милый, но ты все испортишь! Русалки не носят лифчиков! – Думал. Плохая эмпатия. Пусть будут раковины. Такие выгнутые, ребристые, сама знаешь. – Извини, милый, но я не знаю. В Айове нет моря. – Не важно. Раковины уберут плохую эмпатию, все символы один к одному. – Джо ухмыльнулся. – Красотуля моя, я нарисую лифчик из раковин так натурально, что твой босс весь день будет гадать, правда это лифчик или все-таки нарисовано. Если сломается и спросит – я выиграл! Юнис весело засмеялась: – Джо, да ты гений! 4 Не успел доктор Бойл выйти из операционной, как мистер Саломон вскочил: – Доктор! Бойл чуть замедлил шаг: – Ох. Опять вы. Валите к черту в ад! – Когда-нибудь обязательно, но подождите минутку, доктор. Хирург ответил со сдержанной яростью: – Послушайте, любезный… я оперировал одиннадцать часов с одной короткой передышкой. Теперь я ненавижу всех, особенно вас. Оставьте меня в покое. – Я думал, вам не помешало бы выпить. Бойл неожиданно улыбнулся: – Где ближайший паб? – В двадцати шагах отсюда, на этом этаже. В моей машине. Австралийское пиво на любой вкус – холодное и комнатной температуры. Виски. Джин. Чего изволите. – Чертовы янки, умеете убеждать! Ладно, только переоденусь. Врач развернулся, но Саломон остановил его: – Простите за вольность, доктор, но я распорядился сложить вашу верхнюю одежду к вам в сумку и отнести в машину. Не будем тянуть с выпивкой. Бойл тряхнул головой и усмехнулся: – И впрямь вольность. Отлично. Если запах вас не смущает, помоюсь и переоденусь в гостинице. Смелей, Макдуф! Саломон ничего больше не сказал, пока они не оказались в машине с бокалами пива – крепкого австралийского для хирурга и слабого американского для Саломона. В юности будущий юрист как-то перебрал австралийского пива и с тех пор относился к нему с опаской. Огромный автомобиль мягко тронулся с места и дальше ехал плавно – Рокфорда предупредили, что пассажиры будут выпивать. Когда гость наполовину осушил бокал и блаженно вздохнул, Саломон спросил: – Доктор, как прошла операция? – А? Да как по маслу. Мы готовились, отрабатывали, сделали, как же еще? Команду вы мне подобрали отличную. – То есть вы хотите сказать, что операция прошла успешно? – «…но больной умер». Вторая половина присказки. Джейкоб Саломон почувствовал разом горечь и облегчение. – Что ж, я этого ждал. Спасибо, доктор. Знаю, вы сделали, что могли. – Да подождите! Я не сказал, что этот больной умер, просто закончил присказку. Операция прошла по плану, состояние больного, когда я оставлял его команде ассистентов, было удовлетворительным. – Так вы полагаете, он выживет? – Не «он», а «оно». Сейчас это не человек, и не факт, что когда-нибудь станет человеком. Умереть оно не может, если только суд не разрешит отключить систему жизнеобеспечения. Тело молодое и здоровое. При нынешней поддержке оно будет существовать – не как человек, а как протоплазма – сколь угодно долго. Годы. Мозг, когда я уходил из операционной, тоже был жив; наблюдался сильный альфа-ритм. Он тоже не умрет, поскольку его питает кровь здорового тела. А составят ли мозг и тело живого человека… вы в какую церковь ходите? – Ни в какую. – Жаль. Я хотел посоветовать вам позвонить Господу Богу и спросить у Него, поскольку сам ответа не знаю. Я сумел сохранить сетчатку и внутреннее ухо – первым из хирургов, кстати, хоть меня и называют жуликом, – а значит, оно, возможно, будет видеть и слышать. Возможно. Если спинной мозг срастется, не исключено, что восстановятся некоторые моторные функции, и тогда оно будет обходиться без части систем обеспечения. Но скажу вам чистую правду: скорее всего, этот мозг никогда не обретет связи с реальностью. – Надеюсь, ваши опасения беспочвенны, – мягко ответил Саломон. – От этого зависит ваш гонорар. В договоре указано, что пациент должен как минимум видеть, слышать и говорить. – Чушь собачья. – В ином случае я не смогу выплатить вам деньги. Извините. – Ошибаетесь. Да, упоминалась премия, до смешного большая сумма, о которой я и не думал. Ваш брат-крючкотвор может брать гонорар только в случае успеха, а у нас, мясников, другие правила. Мне платят за то, что я оперирую. Я прооперировал. Точка. Я добросовестный хирург, что бы ни говорили эти сволочи. – Кстати. – Саломон достал конверт. – Вот ваш гонорар. Хирург сунул конверт в карман. – Не хотите пересчитать? – спросил Саломон. – Зачем? Либо здесь условленная сумма, либо я иду в суд. Сейчас мне и то и другое глубоко фиолетово. – Еще пива? – Саломон открыл новую бутылку убойного пойла из страны антиподов. – Ваши деньги – точнее, золотой эквивалент – в швейцарском банке. В конверте – документ с номером счета. Плюс уведомление, что мы оплачиваем все ваши издержки, все положенное вашей команде, все компьютерное время, все счета клиники и что там еще потребуется. Но я надеюсь позднее вручить вам и ту «до смешного огромную премию». – От подарка не откажусь. Медицинские исследования дороги, и я намерен их продолжать. Хочется, чтобы в истории науки мне достался уважительный абзац, а не слава шарлатана. – Конечно. Но у меня мотивы несколько иные. Бойл хлебнул пива и несколько раз задумчиво моргнул: – Кажется, я снова ляпнул бестактность. Извините. После операций я всегда бываю злой. Я забыл, что он – ваш друг. Саломон вновь ощутил прилив горечи напополам с облегчением. Он осторожно ответил: – Нет, Иоганн Смит мне не друг. – Вот как? Мне показалось иначе. – У мистера Смита нет друзей. Я юрист, которому он платит, а значит, служу ему верой и правдой. – Ясно. Хорошо, что вы не испытываете к нему особых чувств. При трансплантации мозга прогноз всегда плохой, кому, как не мне, это знать. – Бойл снова задумался. – Хотя в этот раз может и получиться. Ткани совпали хорошо, на удивление хорошо, учитывая огромную разницу между донором и реципиентом. Группа крови одинаковая, что тоже плюс. Вдруг нам повезет? Даже разница в размерах черепной коробки не вызвала затруднений, как только я увидел мозг. – Так отчего вы настроены настолько пессимистично? – Знаете, сколько миллионов нервных связей затронуто? Думаете, я могу соединить их все за одиннадцать часов? Или за одиннадцать тысяч часов? Мы даже не пытаемся; просто вставляем мозг в голову и состыковываем концы спинного мозга, а дальше остается только вращать наши молитвенные ступы. Может, срастется, может, нет – и никто не знает почему. – Это я понял. Мне непонятно другое: как вообще могут восстановиться эти миллионы нервных связей. Но вроде бы с шимпанзе у вас что-то получилось. – Что-то! У меня все получилось, черт вас дери! Простите. Нервная система бесконечно изобретательна в самозащите. Вместо того чтобы восстанавливать старые связи, она находит новые – если может – и учится их использовать. Слышали о психологическом эксперименте с переворачивающими очками? – Боюсь, что нет. – На студента надевают очки с переворачивающими линзами. День-два он видит все вверх ногами: его водят за руку, кормят с ложечки, провожают в туалет. И вдруг он снова начинает видеть нормально – мозг переключил несколько сотен тысяч соединений и теперь верно интерпретирует новую информацию. Тут мы снимаем с добровольца очки, и он опять видит все вверх ногами, уже невооруженным взглядом. И вновь дня за два его мозг научается видеть мир правильно. Нечто подобное произошло с моими ненаглядными шимпанзе, Абеляром и Элоизой. Сперва я думал, что эксперимент опять провалился. А потом они задергались, и пришлось их обездвижить, чтобы не поувечились. Их движения были бесконтрольными, как у новорожденного. Но со временем их мозг научился управлять новым телом. Не спрашивайте меня как; я хирург и не строю догадок. Спросите психолога, они это дело любят. Или священника – получите ответ ничуть не хуже, а то и лучше. Кстати, мне кажется или ваш водитель возит нас кругами? От клиники до гостиницы пять минут езды. – Должен сознаться, что позволил себе еще одну вольность, доктор. Ваш багаж упакован, счет за гостиницу оплачен, а ваши вещи перевезены ко мне домой, в гостевую комнату.