Жилистые санитарки взяли Пилипчука за руки, за ноги и мешком взгромоздили на каталку. Подобрали с полу розы и присыпали сверху. Так и закатили в отдельную двухместную палату. Спасибо, не вперед ногами. Большая санитарка тут же вышла, санитарка поменьше, которая оказалась мужиком, помогла снять ботинки и перелезть на свободную койку. – Доктор велел вам побыть сегодня тут, – сказал санитар, – заодно и за дочерью присмотрите. Все равно за палату уплачено. Пилипчук махнул в сторону Аси: – Спит она или чего? – Наркоз. Кесарево делали, через часок должна проснуться. – А ребенок? – Про это я ничего не знаю, спросите регистратуру. Открылась дверь, вошла вторая санитарка с трехлитровой банкой, наполовину заполненной водой. Она достала из кармана ножницы и ловко, одна за другой, обрезала концы стеблей роз. – Сервис, – усмехнулся Пилипчук. – А то, – сказал санитар, – что мы, зря деньги берем? Пилипчук поманил его пальцем, достал из кошелька купюру и сунул в руку. Санитары с шумом выкатили каталку и закрыли за собой дверь. Андрей Григорьевич слез с кровати и в одних носках подошел к кровати, на которой неподвижно лежала Ася. Мерно капала жидкость в капельнице. – Доня, – тихо позвал он, – ты меня слышишь? Ася не отозвалась. Даже ресницы не дрогнули. Лишь продолжали ритмично шевелиться ноздри аккуратного, материнского носа. Синева под закрытыми глазами и бледное лицо на серой подушке придавали еще больше сходства с покойной женой. Пилипчук присел на краешек кровати и осторожно сжал бесчувственную руку дочери. Когда Ася была маленькая, ее рука тонула в его ладони без следа. Сейчас в его руке покоилась большая, такая же крестьянская, как у него, ладонь, с тонкими, как у матери, пальцами. Нелепая доня даже во внешнем облике скомбинировала две противоположные сущности. Андрей Григорьевич выдохнул и выпрямился на кровати. Три дня до сентября, жарит как летом, а у дони рука холодная как лед. Невидимая рука сжала тисками сердце, забилась, застучалась в виски кровь. Память накрыла душным одеялом. Он знал, он сразу знал, что дальше будет только хуже. Врачи говорили, дело может пойти на поправку, небольшое ухудшение может оказаться признаком скорой ремиссии. Самыми тяжелыми были последние три месяца. Жена никого не узнавала и пугалась каждого резкого звука. Сухими, потрескавшимися губами шептала такие вещи, от которых волосы дыбом вставали. Он говорил с ней спокойным, терпеливым тоном, как говорят с неразумными младенцами. Таким она временами и была. В тот день он оставил жену с трехлетней Асей наедине. Ненадолго. Вернулся с тарелкой горячего супа из кухни и замер в дверях. Неизвестно, что подкосило больше: звериный оскал на тонком, нежном лице жены или донин хрип. Бросился к ним сломя голову. Поразила сила, которая еще жила в изможденном недугом теле жены, тонкие пальцы на шее дочери показались стальными. В отчаянии наотмашь ударил жену по лицу. Потом еще. Аськины глаза закатились под веки. В последний момент жена пришла в себя, обмякла, перестала биться под руками. Потрясение в ее глазах сказало ему, что она все поняла. Осознала, что произошло, и ужаснулась. А у него словно выключилось что-то внутри. Жена умерла через полтора месяца. Осталась Аська. Доня с багровыми следами на шее. Остались ожоги. На руках и на душе. Глава 10 Май 1993 Ленинградцы, как и жители Туманного Альбиона, умеют ценить хорошую погоду, которой так редко балует их природа. Таврический сад был набит гуляющими горожанами. Солнце припекало почти по-летнему, воздух был на редкость прозрачным и душистым. – Еще «Крокодила», – прокартавил Рома, раскрывая книжку на первой странице. На соседнюю скамейку присели две пожилые дамы. Дама в лиловом пальто достала из сумки небольшой тетрапак и разогнула уголки. В пакете вместо кефира оказались хлебные крошки. Дама высыпала на ладонь немного хлеба и бросила на асфальт. Вторая дама, одетая в длинную куртку и модные кроссовки, присоединилась к приятельнице, и вскоре вокруг скамейки закишела птичья толпа. Пронырливые воробьи таскали крошки из-под голубиных носов, голуби сердились на нахалов и отмахивались крыльями. – У тебя есть булка? – спросил Рома. – Проголодался? – спросила Женя. – Сейчас поедем домой. – Для птичек, – сказал Рома. Женя нырнула в сумку с конспектами, библиотечными индекс-карточками с названиями книг для диплома и достала пакетик с сушками. – У голубей есть зубы? – Рома открыл рот и постучал пальцем по передним зубам. – Какой у вас малыш разговорчивый, – сказала лиловая дама, – сколько ему? – В августе будет два, – ответила Женя. – Надо же, как хорошо он говорит, – присоединилась к разговору модная дама в кроссовках, – моему внуку два с половиной. Совершенно не разобрать, что он там такое лепечет. – Моей внучке четыре, – сказала лиловая, – в два с половиной она с удовольствием декламировала стихи, и тоже любила «про Крокодила», особенно то место, где Ваня спасал Лялечку. Но мальчики обычно развиваются позже, чем девочки. – Как зовут вашего мальчика? – перебила приятельницу дама в кроссовках. – Рома, – сказал сын раньше, чем Женя успела открыть рот. – Какое у тебя имя красивое, – засмеялась лиловая. – Замечательный малыш, – сказала модная дама, – и какой черноглазенький. Наверное, в папу? Начинается, болезненно усмехнулась Женя. Поначалу она откликалась на такие досужие разговоры, но быстро перестала, не хотелось ни непрошеной жалости, ни поджатых губ. Хуже всего было то, что неуловимо менялось отношение к Ромке, из обычного ребенка он превращался в диковинную зверюшку в зоопарке. Женя захлопнула книгу и стала засовывать ее в сумку. Обтрепанный по краям библиотечный том, казалось, сопротивлялся изо всех сил. Лиловая дама протянула Роме пакет: – Хочешь покормить голубей? Рома улыбнулся, на щеке прорезалась ямочка. – Нам пора бежать, – сказала Женя, – время сна, а он еще не ел. – Режим надо соблюдать, – согласилась модная дама. – До свидания, Ромочка, – сказала лиловая и тихо, чтобы услышала только Женя, добавила: – У вас замечательный сын, все остальное – мишура. Глава 11 Июнь 1993 – Да сделай уже с ним что-нибудь! – Ася в сердцах швырнула на диван охапку мягких игрушек. Малиновая подушка-думка в форме распластанного бегемота выпучила бессмысленные пластмассовые глаза. Наталья подошла к кричащему Сереже и остановилась в нерешительности. Малыш сидел на высоком стуле и извивался всем телом. Он плакал и бил себя ладошками по ушам. – Что с ним? – закричала Ася. – Почему он так делает? По ее ненакрашенному лицу потекли слезы. Огромные бледные губы скривились от плача, показалось, что рыдает резиновая лягушка. И голос у нее был такой же, резкий и квакающий. – Сама родила, сама и разбирайся, – пробурчала Наталья. – Я не могу-у-у, – Ася зарыдала еще больше, – он тебя лучше слушается. Наталья закрыла ладони ушами, подошла к дивану и взяла с него малинового бегемота. – А кто у нас тут плачет? – загулила она, раздражаясь квохчущими интонациями собственного голоса. – Серёня? Маленький Лалик? А кому дать бегемота? Смотри, какие круглые у бегемота глазки. И темные, и круглые. И рот как у Лалика, большо-о-ой!