Дальше можно обойтись без черновика. Остальное будет легко. Она перечитала написанное и решила, что этого достаточно. Вырвав новый лист из блокнота, начала переписывать письмо на чистовик. Если повезет, она успеет как раз до того, как кончится фильм и двойняшки, собрав свое вязанье, отправятся спать. Она продолжала строчить и спустя полчаса, закончив письмо, с облегчением увидела, что фильм подошел к последнему смертоубийству и заключительному объятию. В ту же минуту Гудейл оторвала глаза от своих конспектов, сняла очки и закрыла учебник. Открылась дверь, и на пороге показалась Джулия Пардоу. — Я вернулась, — объявила она и зевнула. — До чего отвратительный фильм! А кто-нибудь делает чай? Никто не ответил, но двойняшки тут же вонзили свои спицы в клубки шерсти и присоединились к ней у двери, по дороге выключив телевизор. Пардоу никогда не обременяла себя приготовлением чая, если могла найти кого-нибудь, кто бы это сделал, и двойняшки обычно шли на такое одолжение. Выходя следом за ними из гостиной, Дэйкерс оглянулась на неподвижную фигуру Фэллон, оставшуюся теперь наедине с Маделин Гудейл. Ей вдруг захотелось заговорить с Фэллон, сказать, как хорошо, что она вернулась к занятиям, спросить, как она себя чувствует, или просто пожелать спокойной ночи. Но слова словно застряли в горле, момент был упущен, и последнее, что она видела, закрывая за собой дверь, было бледное лицо Фэллон, которая сидела, все еще устремив застывший взгляд на телевизор, как будто и не знала, что экран уже погас. II В больнице само течение времени документировано: секунды измеряются ударами пульса, каплями крови или плазмы, вводимой через капельницу; минуты — остановкой сердца; часы — подъемом и падением кривой на температурном графике, продолжительностью операции. Когда пришла пора документировать события, происшедшие в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое января, лишь немногие из главных действующих лиц в больнице Джона Карпендара не знали, что они делали и где находились в каждый отдельный момент бодрствования. Возможно, они не хотели говорить правду, но по крайней мере знали, где ее искать. В ту ночь неистовствовала буря, то усиливаясь, то затихая, при этом сила и даже направление ветра все время менялись. В десять часов он едва превышал всхлипывающее легато среди вязов. А час спустя вдруг поднялся до бешеного крещендо. Огромные вязы вокруг Дома Найтингейла трещали и стонали под натиском бури, а ветер завывал среди них дьявольским хохотом. Вдоль безлюдных тропинок кучи опавших листьев, все еще тяжелых от дождя, лениво шевельнулись, потом распались на мелкие кучки и взвились, закружились сумасшедшими вихрями подобно стайкам безмозглых насекомых, чтобы потом прилепиться к темной коре деревьев. В операционной на самом верхнем этаже больницы мистер Кортни-Бриггз продемонстрировал свою невозмутимость перед стихией, тихо заметив своему ассистенту, как сильно разыгралась буря, прежде чем вновь с удовлетворением погрузился в размышление над сложной хирургической задачей, пульсирующей меж разверстых краев раны. Под ним в тишине тускло освещенных палат бормотали и ворочались во сне пациенты, словно чувствуя смятение природы. Рентгенолог, которую вызвали из дома, чтобы срочно сделать рентгеновские снимки пациента мистера Кортни-Бриггза, закрыла аппарат, выключила свет и задумалась, выдержит ли обратную дорогу ее маленькая машина. Ночные сестры бесшумно двигались среди своих больных, проверяя окна, плотнее задергивая шторы, словно стараясь не впустить в палаты какую-то страшную постороннюю силу. В сторожке у главных ворот дежурный привратник неспокойно поежился в своем кресле, потом поднялся, скрючившись, на ноги и подбросил еще пару кусков угля в камин. Здесь, вдали от людей, ему очень не хватало тепла и уюта. Его маленький домик сотрясался от каждого порыва ветра. Но незадолго до полуночи буря притихла, словно в предчувствии колдовского часа, той глухой ночной поры, когда слабеет пульс и умирающий больной наиболее безболезненно уходит в забытье, из которого нет возврата. Минут на пять установилась жуткая тишина, сменившаяся легким ритмичным подвыванием, по мере того как ветер налетал и затихал среди деревьев, словно выдохшись от собственной ярости. Закончив операцию, мистер Кортни-Бриггз снял перчатки и прошел в раздевалку хирургов. Едва разоблачившись, он связался по настенному телефону с сестринским этажом в Доме Найтингейла и попросил сестру Брамфетт, старшую сестру платного отделения, вернуться в палату, чтобы обеспечить уход за его пациентом в течение первого, самого опасного, часа после операции. Он заметил с удовлетворением, что ветер стих. Она сможет сама пройти через парк, как уже проделывала это бессчетное число раз по его просьбе. И не надо чувствовать себя обязанным ехать за ней на своей машине. Меньше чем через пять минут сестра Брамфетт в плаще, окутавшем ее, словно флаг, навившийся на флагшток, с капюшоном, низко натянутым на оборчатую сестринскую шапочку, решительной походкой шла через парк. Было удивительно спокойно во время этой краткой интерлюдии бури. Сестра бесшумно ступала по мокрой траве, даже сквозь толстые подошвы своих башмаков ощущая, как пропиталась дождем земля, а тем временем то одна, то другая тоненькая веточка, сломанная бурей и едва державшаяся на кусочке коры, отрывалась и с легким стуком неожиданно падала к ее ногам. К тому времени как она, добравшись до ничем не потревоженного покоя платного отделения, уже помогала ученице-третьекурснице готовить послеоперационную койку и устанавливать капельницу, ветер опять начал усиливаться. Но сестра Брамфетт, поглощенная своей работой, уже не замечала этого. Примерно около половины первого, может, чуть позже, Алберт Колгейт, дежурный привратник у главных ворот, клевавший носом над вечерней газетой, вдруг встрепенулся от полосы света, резко ударившей в окно сторожки, и гула приближающейся машины. Наверное, «даймлер» мистера Кортни-Бриггза, подумал он. Стало быть, операция закончилась. Он ждал, что машина проедет через главные ворота, но она неожиданно остановилась. Послышались два требовательных гудка. Недовольно ворча, привратник сунул руки в рукава пальто и вышел из сторожки. Мистер Кортни-Бриггз опустил окно машины и прокричал, стараясь перекрыть свист ветра: — Я хотел выехать через Винчестерские ворота, но там поперек дороги упало дерево. И я решил, что лучше сообщить об этом. Посмотрите, что там можно сделать, только не откладывайте надолго. Привратник просунул голову в окно машины и тут же натолкнулся на восхитительный запах дорогой сигары, лосьона и кожи. Мистер Кортни-Бриггз слегка отшатнулся от него. Привратник сказал: — Это наверняка один из тех старых вязов, сэр. Я доложу об этом первым делом с утра. А сейчас я ничего не могу сделать, сэр, в такую-то бурю. Мистер Кортни-Бриггз начал поднимать окно. Голова Колгейта тут же отдернулась. — Нет нужды что-либо делать сейчас, — сказал хирург. — Я привязал к ветке свой белый шарф. Сомневаюсь, что до утра кто-нибудь поедет той дорогой. А если поедет, то увидит шарф. Но вы могли бы предупредить любого, кто едет в том направлении. Спокойной ночи, Колгейт. Большая машина, ровно урча, выехала за ворота, а Колгейт вернулся в сторожку. Он педантично заметил время по часам, висевшим над камином, и сделал запись в своем журнале: «12.32. Мистер Кортни-Бриггз сообщил, что поперек дороги к Винчестерским воротам упало дерево». Он уже опять устроился в своем кресле и взял газету, когда ему вдруг пришла мысль, что для мистера Кортни-Бриггза было довольно странно ехать через Винчестерские ворота. Это не самый близкий путь к его дому, и он редко ездил той дорогой. Мистер Кортни-Бриггз неизменно ездил через главные ворота. Наверное, подумал Колгейт, у него есть ключ от Винчестерских ворот. У мистера Кортни-Бриггза есть ключи почти от всех дверей больницы. Но все равно это странно. Около двух часов ночи на дремлющем третьем этаже Дома Найтингейла Морин Берт шевельнулась во сне, пробормотала что-то нечленораздельное сквозь влажные сжатые губы и очнулась, с досадой осознав, что три чашки чаю на ночь — это слишком много, надо было ограничиться одной. Она еще немного полежала, слыша сквозь дрему завывания бури, попыталась определить, сможет ли в конце концов опять заснуть, потом поняла, что испытываемое ею неудобство невыносимо терпеть дольше, и нащупала выключатель настольной лампы. Свет ослепил ее, и она окончательно проснулась. Всунула ноги в тапочки, накинула на плечи халат и прошлепала в коридор. Когда она тихонько закрыла дверь своей спальни, неожиданный порыв ветра надул парусом оконную занавеску в дальнем конце коридора. Она пошла туда, чтобы закрыть окно. Сквозь колеблющееся переплетение ветвей и их скачущие тени на стекле она увидела здание больницы, стоящее посреди бушующей стихии подобно большому кораблю на якоре, в котором окна палат едва светятся по сравнению с ярко освещенной вертикалью носовой оконечности, где расположены кабинеты сестер и кухни. Она старательно закрыла окно и, сонно пошатываясь, побрела к туалету. Меньше чем через минуту она снова вышла в коридор и приостановилась, чтобы глаза привыкли к темноте. Из путаницы теней в конце коридора, у лестницы, отделилась одна более густая тень, подвинулась вперед и оказалась фигурой в плаще с капюшоном. Морин была не робкого десятка и в своем полусонном состоянии только удивилась, что кто-то еще не спит и бродит по дому. Она тотчас узнала сестру Брамфетт. Пара проницательных глаз за стеклами очков всматривалась в нее из темноты. Голос сестры был неожиданно резок: — Это одна из двойняшек Берт, да? Что вы здесь делаете? Кто-нибудь еще не спит? — Да нет, по-моему, все спят. Я просто выходила в уборную. — А, понятно. Что ж, хорошо, если у вас все в порядке. Я подумала, что вас встревожила буря. Я только что вернулась из моего отделения. Одному из больных мистера Кортни-Бриггза стало хуже, и его пришлось срочно оперировать. — Да, — пробормотала Берт, не понимая, что еще от нее требуется. Ее удивило, что сестра Брамфетт стала вдруг объяснять, почему здесь оказалась, всего лишь какой-то ученице; в некотором замешательстве она смотрела, как сестра плотнее закуталась в свой длинный плащ и, тяжело ступая, направилась в другой конец коридора. Ее комната находилась этажом выше, рядом с квартирой главной сестры. Дойдя до лестницы, сестра Брамфетт оглянулась, точно хотела еще что-то сказать. Но в этот момент медленно отворилась дверь спальни Шерли Берт, и из нее показалась растрепанная рыжая голова. — Что случилось? — спросила она сонным голосом. Сестра Брамфетт подошла к девушкам: — Ничего. Я просто иду к себе. Только что вернулась из отделения. А Морин вставала в уборную. Так что можешь не беспокоиться. Шерли не производила впечатления человека, который хоть когда-нибудь беспокоится. Натягивая халат, она шагнула в коридор. — Когда Морин просыпается, я тоже просыпаюсь, — с покорностью и некоторым самодовольством в голосе сказала она. — У нас всегда так, с младенчества. Спросите у мамы! — Слегка пошатываясь со сна, но не без удовольствия от того, что семейная магическая сила все еще действует, она закрыла за собой дверь спальни с решительностью человека, который если уж встал, то ложиться обратно не собирается. — При таком-то ветре теперь и не заснешь, нечего даже пытаться. Пожалуй, пойду приготовлю какао. Принести вам кружечку какао, сестра? Лучше заснете. — Нет, спасибо. Я и так прекрасно засну. А вы постарайтесь не шуметь. Не разбудите остальных. И не простудитесь. И она опять повернулась в сторону лестницы. — Фэллон не спит, — сказала Морин. — Во всяком случае, у нее еще горит свет. Все трое посмотрели в ту сторону, где была комната Фэллон и где лучик света из замочной скважины пронзал темноту и упирался светящимся пятнышком в обшивку стены напротив. — Тогда мы ей отнесем кружечку, — сказала Шерли. — Она, наверно, еще читает. Пошли, Морин. Спокойной ночи, сестра. И, шаркая шлепанцами, обе направились в конец коридора, где находилась небольшая подсобка. Сестра Брамфетт с застывшим выражением лица проводила их глазами, потом наконец отвернулась и стала подниматься по лестнице в свою спальню. Ровно через час, хотя ни одна душа в Доме Найтингейла этого не слышала и не зафиксировала, одно из стекол в оранжерее, которое судорожно дребезжало всю ночь, не выдержало, упало внутрь и разлетелось вдребезги на мозаичном полу. Ветер ворвался через отверстие, точно зверь в поисках пищи. От его холодного дыхания зашелестели страницами журналы на плетеных столах, всколыхнулись пальмовые ветви и легонько заволновались листья папоротника. Наконец он обнаружил длинный белый шкаф, стоящий под полками с растениями. Под вечер какой-то дерзкий визитер, запустивший руку в нутро шкафа, в спешке оставил дверцу приоткрытой. Всю ночь открытая дверца неподвижно висела на своих петлях. Теперь же ветер начал тихонько раскачивать ее из стороны в сторону, а потом, словно устав от этой игры, мягким решительным ударом окончательно захлопнул ее. А все живое под крышей Дома Найтингейла крепко спало. III Жужжание будильника на прикроватной тумбочке разбудило Дэйкерс. Бледно светящийся циферблат показывал 6.15 утра. Даже с отдернутыми шторами в комнате было еще совсем темно. Слабый квадратик света падал, как она знала, не от двери, а от зажегшихся вдали огней больницы, где ночные сестры уже пили по очереди свой утренний чай. Она немного полежала неподвижно, привыкая к тому, что проснулась, и пытаясь угадать, что ждет ее сегодня. Несмотря на бурю, которую почти и не заметила, она хорошо выспалась. И с радостью поняла, что может наконец уверенно встретить новый день. Все мучения и страхи предыдущего вечера, предыдущих недель прошли и казались теперь не более чем результатом усталости и временной депрессии. С тех пор как умерла Пирс, она словно шла по туннелю мучений и неуверенности в завтрашнем дне, а сегодня утром — о чудо! — вновь вышла к дневному свету. Это было как рождественское утро в детстве. Как начало летних каникул в школе. Как ощущение бодрости, когда просыпаешься после длительной болезни и радуешься мысли, что мама рядом с тобой, а впереди тебя ждут все радости выздоровления. Ощущение, что жизнь вошла в привычную колею. День ласково улыбался ей. Она подробно перебирала в памяти предстоящие приятные события. Утром будет лекция по лекарственным средствам. Это важно. Лекарства и дозировка всегда были ее слабым местом. Затем, после перерыва на кофе, мистер Кортни-Бриггз проводит свой семинар по хирургии для третьекурсников. Большая честь, что такой выдающийся хирург уделяет так много сил подготовке медицинских сестер. Она немного боялась его, особенно резкого стаккато его вопросов. Но сегодня она будет отвечать смело и уверенно. Потом, после обеда, больничный автобус отвезет их группу в местный центр матери и ребенка, чтобы они посмотрели, как работают тамошние специалисты. Это тоже важно для той, кто надеется со временем стать районной фельдшерицей. Она еще немного полежала, размышляя о столь многообещающей программе, потом встала с постели, сунула ноги в тапочки, напялила свой дешевый халатик и направилась по коридору к студенческой подсобке. Каждое утро, ровно в семь часов, одна из горничных приходила будить учениц, живущих в Найтингейле, но большинство учащихся привыкли во время работы в больничных палатах просыпаться рано и ставили свои будильники на 6.30, чтобы дать себе время выпить чаю и поболтать. Ранние пташки были уже на ногах. В ярко освещенной комнатке было по-домашнему уютно и пахло, как всегда, чаем, кипяченым молоком и жидкостью для мытья посуды. Обычная спокойная обстановка. Первыми Дэйкерс увидела двойняшек Берт — обе с чуть опухшими от сна лицами, обе плотно закутанные в ярко-красные халаты. Морин держала в руках переносной приемник, настроенный на программу «Радио-2», и слегка покачивала бедрами и плечами в такт синкопам утренней передачи Би-би-си. Ее сестра ставила две огромные кружки на поднос и копалась в жестяной банке, выуживая печенье. Кроме них, там была еще только Маделин Гудейл, одетая в старомодный халат из шотландки; держа в руках заварочный чайник, она следила, когда появится первая струйка пара из чайника на плите. Испытывая облегчение и прилив оптимизма, Дэйкерс готова была обнять их всех. — А где же Фэллон? — спросила Морин Берт без особого любопытства. Все знали, что Фэллон встает поздно, но обычно чуть ли не первая является в подсобку. У нее была привычка, заварив чай, отнести все к себе в комнату, чтобы, лежа в постели, продлить удовольствие как можно дольше и вместе с тем вовремя прийти на завтрак. Но в это утро ее личный чайник и чашка с блюдцем — из одного сервиза — все еще стояли на полке буфета рядом с банкой китайского чая, который Фэллон предпочитала крепкому темному напитку, необходимому, как считали остальные ученицы, чтобы подготовить себя к дневным заботам. — Я позову ее, — вызвалась Дэйкерс, радуясь тому, что может помочь, и желая отпраздновать добрыми поступками свое освобождение от нервного напряжения последних недель. — Подожди минутку — и нальешь ей чашечку из моей посудины, — сказала Морин. — Она не любит индийский чай. Я посмотрю, может, она проснулась, и просто скажу ей, что чайник закипает. Дэйкерс вдруг пришло в голову самой приготовить чай для Фэллон. Но этот порыв быстро угас. Не потому, что Фэллон была чересчур неуравновешенной или непредсказуемой в поступках, а просто никто почему-то никогда не трогал ее личные вещи и не рассчитывал, что она может разрешить ими пользоваться. Вещей у нее было мало, но все они были дорогие, изящные, тщательно подобранные и до такой степени стали частью ее существа, что уже казались неприкосновенными. Дэйкерс чуть не бежала по коридору к комнате Фэллон. Дверь была не заперта. Это ее не удивило. С тех пор как несколько лет назад одна из учениц неожиданно ночью заболела и не смогла доползти до двери и отпереть ее — так была слаба, ввели правило, запрещающее девушкам запираться на ночь. Правда, после смерти Пирс кое-кто начал тайком поворачивать ключ в замке, а старшие сестры если и догадывались об этом, то ничего не говорили. Возможно, им тоже спалось спокойнее за запертыми дверями. Но Фэллон ничего не боялась. Шторы были плотно задернуты. Лампа на тумбочке горела, но абажур был повернут таким образом, что отбрасывал бледное пятно света на дальнюю стену, оставляя постель в тени. На подушке темнела копна волос. Дэйкерс нащупала на стене выключатель, но не сразу включила свет. Потом очень осторожно нажала на него, как будто можно было плавно, постепенно осветить комнату, избавив Фэллон от резкого момента пробуждения. Комната озарилась слепящим светом. От неожиданности Дэйкерс заморгала. Потом тихонько подошла к кровати. Она не закричала, не упала в обморок. На мгновение застыв, она смотрела на Фэллон и бессмысленно улыбалась. Сомнений не было — Фэллон мертва. Широко открытые глаза были холодны и тусклы, как у мертвой рыбы. Дэйкерс нагнулась, пристально всматриваясь в них, словно хотела усилием воли вернуть им блеск или тщетно пыталась разглядеть в них свое отражение. Потом медленно повернулась и вышла из комнаты, выключив свет и закрыв за собой дверь. Пошатываясь, как сомнамбула, она шла, придерживаясь руками за стену, чтобы не упасть. Сначала девушки не заметили ее возвращения. Потом вдруг три пары глаз уставились на нее, три фигурки застыли в живой картине недоуменного вопроса. Дэйкерс прислонилась к дверному косяку и беззвучно открыла рот. Слова не шли. Будто что-то случилось с ее горлом. Челюсть дрожала, а язык прилип к нёбу. Глаза ее будто молили о чем-то. Казалось, прошло несколько минут, прежде чем она справилась с собой. Когда она наконец заговорила, слова ее звучали спокойно и слегка удивленно: — Фэллон… Она мертва. — Дэйкерс вдруг улыбнулась, словно очнувшись ото сна, и терпеливо пояснила: — Кто-то убил Фэллон. Комната опустела. Дэйкерс даже не заметила, как ее подруги разом выскочили в коридор. Она была одна. Чайник уже вовсю кипел, крышка дребезжала от напора пара. Сосредоточенно нахмурившись, она аккуратно выключила газ. Очень медленно, словно ребенок, которому поручили сделать то, о чем он втайне мечтал, она сняла с полки коробку с чаем, изящный заварочный чайник и такую же чашку с блюдцем и, тихо напевая себе под нос, приготовила утренний чай для Фэллон. Глава третья. Посторонние в доме I — Пришел патологоанатом, сэр. Дежурный полицейский просунул свою стриженую голову в дверь спальни и вопросительно поднял брови. Старший инспектор Скотланд-Ярда Адам Дэлглиш, тесно зажатый между изножьем кровати и дверцей шкафа, оторвался от осмотра одежды покойницы. Взглянул на часы. Было восемь минут одиннадцатого. Сэр Майлз Хониман, как всегда, пришел заблаговременно. — Хорошо, Феннинг. Попросите его, пожалуйста, немного подождать. Через минуту мы закончим. Тогда кто-то уйдет и освободит для него место. Голова исчезла. Дэлглиш закрыл дверцу и с трудом протиснулся между шкафом и кроватью. Четвертому человеку здесь пока явно не поместиться. Пространство между тумбочкой и окном занимала массивная фигура дактилоскописта: согнувшись чуть ли не вдвое, тот наносил кисточкой угольный порошок на поверхность бутылки с виски, поворачивая ее за пробку. Рядом с бутылкой стояла стеклянная пластинка с отпечатками пальцев умершей, на пластинке четко просматривались все завитки и сложные линии.