– Я знаю! – ответила за чиновника Мавра. – Из-за портрета. И из-за платочка… – Какого ещё платочка? – не понял следователь. Но тут событие, на которое рассчитывал последователь «психологической школы», наконец свершилось. Издав рёв, Ландринов сорвался с места, выхватив из кармана раскрытую бритву. Коллежский асессор был начеку и проворно обернулся. Но оказалось, что психологическую науку он постиг ещё не в совершенстве. Эраст Петрович был уверен, что убийца накинется на него, своего обвинителя, но ремингтонист пронёсся мимо Тасенькиного стола и устремился на Мавру. – Это ты! Во всём ты! – хрипел он, занося бритву для удара. – Из-за тебя гибну! Барышня отшатнулась, только это спасло её от неминуемой смерти – острое лезвие рассекло воздух у самого горла. Бедняжка вжалась в стену, а злодей схватил её за волосы и запрокинул кудрявую головку назад. Все в комнате будто оцепенели. Эраст Петрович понял, что не успеет. В случае необходимости он умел передвигаться с почти невероятным проворством, но путь ему преграждал массивный стол Луки Львовича, уставленный чернильницами, стаканчиками с карандашами, стопками бумаги, папками и прочей канцелярской дребеденью. – Не мне – так никому! – истошно крикнул Ландринов, снова взмахнув своим оружием. Японская наука боя гласит: действие должно опережать мысль. Рука коллежского асессора, двигаясь будто сама по себе, выхватила из письменного прибора чернильницу и без замаха, снизу вверх, но все равно сильно, швырнула её. Стеклянный куб ударил преступника в затылок, обдав шею и спину фиолетовыми брызгами. Ландринов ошарашенно обернулся – и получил прямо в лоб второй чернильницей, с красными чернилами, которыми педантичный Сердюк обычно подчёркивал самые важные места в сводке. Второй удар был сильнее первого. Ремингтонист покачнулся, закрыл ладонью ослеплённые глаза. Между пальцев, будто кровь, стекали багровые чернила. Ещё через секунду опомнившиеся унтер-офицеры уже выкручивали убийце руки, а он рычал, рвался и даже пробовал кусаться. Воющего, извивающегося, его вынесли за дверь на руках. Следователь и журналист помогали полицейским. Когда шум утих, Эраст Петрович оглянулся. Сергей Леонардович стоял все там же. Казалось, он нисколько не рад тому, что обвинение с него снято. Лицо главноуправляющего было потерянным и несчастным. Из-за подряда страдает, понял Фандорин. Муся и Федот Федотович хлопотали над Сердюком – поили водой, обмахивали полотенцем. Тасенька испарился, будто его не было вовсе. В углу, съёжившись, икала и всхлипывала бедная Мавра. – Ничего, ничего, все уже п-позади, – стал успокаивать её коллежский асессор. Осторожно погладил по голове – икота прекратилась. Взял за руку – утихли рыдания. – Вы поедете в Париж, станете знаменитой художницей. Всё будет хорошо, – тихо говорил он. Она кивнула, глядя на него снизу вверх. Её лицо было всё в мелких брызгах чернил, красных и фиолетовых. Будто ела лесные ягоды и перепачкалась соком, подумал чиновник. – Поеду. Только… Обещайте мне одну вещь… – шёпотом сказала она. – Сделаете? – Конечно, сделаю. Не нужно плакать. – Вы позволите мне закончить портрет? Сюда вы больше не придёте, я понимаю. Может быть… Может быть, я смогу дописать его у вас? Глаза у неё ярко блестели, но, кажется, не только из-за непросохших слез. – У меня, наверное, действительно будет удобнее, – слегка покраснев, согласился Эраст Петрович. Нефритовые чётки 1 Эраст Петрович Фандорин вежливо подавил зевок – крылья точёного носа чуть дрогнули, мраморный подбородок слегка подался книзу, однако губы не разомкнулись ни на миг и взгляд спокойных голубых глаз остался все таким же благожелательно-рассеянным. Искусство незаметно зевать составляло один из absolute musts[5] светского человека, к тому же ещё состоящего чиновником особых поручений при генерал-губернаторе. Непременное присутствие на балах и раутах являлось одной из тягостнейших обязанностей службы Эраста Петровича – в остальном не слишком обременительной и по временам даже увлекательной. Надворный советник поймал на себе многозначительный взгляд Пегги Немчиновой и принялся с сосредоточенным видом разглядывать хрустальную люстру, сиявшую трепетным газовым светом. Взгляд прелестной девицы, произведшей в нынешнем сезоне настоящую сенсацию и уже получившей три предложения (отвергнутых в силу недостаточной основательности), означал: отчего бы вам не ангажировать меня на кадриль? Дело в том, что Фандорин имел неосторожность пригласить миленькую дебютантку на тур вальса, и сразу же об этом пожалел: танцевала она, как механическая кукла, да и ума оказалась самого небольшого. Заметив, что мадемуазель Немчинова как бы ненароком двинулась вдоль стены, явно намереваясь перейти к решительным действиям, Эраст Петрович нейтрализовал этот опасный манёвр – переместился в угол залы, где сгруппировался самый цвет нетанцующего общества. Здесь был и сам князь Долгорукой, и важные статские старички в муаровых орденских лентах, и тучные золотоплечие генералы. К числу последних относился и обер-полицеймейстер Баранов, который со снисходительной улыбкой слушал оживлённо жестикулирующего господина в дурно сидящем фраке и съехавшем на сторону белом галстуке. Это был известный московский чудак и эксцентрик граф Хруцкий, слывший букой и на балы отроду не хаживавший. Про него рассказывали, что он много лет путешествовал по Востоку и прожил несколько лет в каком-то горном монастыре, постигая тайны бытия. Будто бы даже постиг и грозился написать об этом книгу, которая перевернёт с ног на голову всю западную цивилизацию, да всё руки не доходят – слишком уж увлекающийся человек: то устроит подписку на открытие в Москве буддийского храма, то начнёт читать в университете лекции по восточному мистицизму, то насмешит весь город дурацким прожектом строить железную дорогу до Тихого океана. Зимой, в любой мороз, Хруцкий непременно купался в снегу во дворе своей полуразвалившейся арбатской усадьбы, для чего дворник содержал особый, рассыпчатый сугроб – прохожие же глазели на полоумного барина из-за старинной чугунной решётки. Эраст Петрович был некогда представлен графу и даже имел с ним любопытнейший разговор о практической возможности бессмертия, но сойтись короче всё как-то не подворачивалось случая, хотя надворный советник тоже интересовался Востоком, да и снежные ванны принимал – правда, более приватным образом. – Господин Фандорин! – энергично вскричал Хруцкий, обращаясь к Эрасту Петровичу. – Как вы кстати! А я битый час толкую генералу про одну таинственную историю, да только он меня не слушает. – Граф тут же вновь повернулся к обер-полицеймейстеру, схватил его за гербовую пуговицу и запальчиво воскликнул. – Говорю вам, сударь, это не просто убийство с грабежом! Вот Эраст Петрович не то что вы, он человек проницательный. Пускай он нас рассудит. Генерал бросил на Фандорина страдальческий взгляд, осторожно высвободил пленённую пуговицу и добродушно пробасил: – Да чего там таинственного, Лев Аристархович. Тюкнули старьёвщика топором по башке. На Сухаревке этакие тайны чуть не каждый день случаются. Обычная полицейская история, околоточный разберётся. – Что за старьёвщик? – спросил Эраст Петрович. – Вы имеете в виду антиквара Пряхина? Я читал в «Полицейской сводке». Похоже на п-пьяный разбой. – Вне всякого сомнения, – кивнул Баранов. – Лавчонка – дрянь, фартовые налётчики на такую не позарятся. Умертвили хозяина, захватили какую-то копеечную дребедень… – Я Пряхина отлично знал! – запальчиво перебил генерала Хруцкий. – Частенько к нему наведывался. Он скупал всякую всячину у китайцев-опиоманов и придерживал для меня. По большей части это и в самом деле была дребедень, но изредка попадалось что-нибудь любопытное. Так вот, Эраст Петрович, три дня назад на лавку уже нападали. Поздно вечером, когда там был только приказчик. Ударили сзади по голове, оглушили. Всё перерыли и ушли, ничего не взяв. Как это по-вашему? – Довольно странно, – признал Фандорин, заметив боковым зрением, что мадемуазель Немчинова приблизилась к беседующим сажени на три и остановилась в нерешительности. Приняв вид крайней озабоченности, надворный советник повернулся к графу и спросил: – Так-таки ничего не взяли? – Пряхин мне говорил, что грабители перевернули всё вверх дном, а забрали только большую яркую вазу из фаянса, которой красная цена пять рублей. Японские агатовые нэцкэ, главную ценность, не тронули. Бедняга так радовался! – А на этот раз что-нибудь пропало? – Я разговаривал с Никифором, это приказчик, – сообщил Хруцкий. – Опять разворошили всю лавку, даже доски из пола вывернули, а взяли только пару дешёвых гонконгских платков и медную арабскую трубку. Нет, господа, это не грабёж. Уверяю вас, убийцы что-то искали! Эраст Петрович удивлённо приподнял брови: – С чего вы взяли, что убийца был не один? – Полиция так считает, – ответил за графа Баранов. – Этакий разгром в одиночку устроить трудно. Разве что от какого-нибудь особенного остервенения. Злосчастного антиквара топором чуть ли не на куски изрубили. – История и в самом деле с-странная. – Сзади послышались невесомые шаги и шелест гипюрового платья, посему Фандорин придвинулся к генералу поближе, как бы желая довести до его сведения сообщение немалой государственной важности. – Два нападения на скромную лавку, да ещё с явными признаками обыска. Пожалуй, на обычный пьяный разбой непохоже. – Вы находите? – Обер-полицеймейстер привык относиться к суждениям чиновника особых поручений со всей возможной серьёзностью и потому предложил. – Не передать ли дело из околотка в сыскную полицию? – Пока не стоит. Я завтра утром наведаюсь на место п-преступления, посмотрю, как и что. Тогда и решим. Кто там околоточный? Небаба? – Да, Макар Небаба. – Генерал улыбнулся. – Смешная фамилия. Он и вправду на бабу никак не похож. Кулачищи с пуд, все Сухаревские клошары его трепещут. Шельма, конечно, но порядок блюдёт. Тут взгляд его превосходительства обратился куда-то за спину Эраста Петровича, выражение лица сделалось приторно-умильным, а подкрученные усы галантно распушились, из чего можно было сделать вывод, что Пегги двинулась на штурм. Фандорин услышал лёгкий стук, сопровождаемый мелодичным «ах!». Обречённо вздохнув, чиновник повернулся и поднял обронённый веер. Кадрили было не избежать. 2 – В котором, говорите, часу это произошло? – спросил Фандорин, присев на корточки и внимательно разглядывая дверной замок. – Так что в девятом или в десятом вечера, – отрапортовал околоточный надзиратель, известный всей Сухаревке Макар Нилович Небаба, собою жилистый, длиннорукий, с грубым и мрачным лицом. – Лавка уже закрылась, но хозяин ещё возился. Видно, выручку считал. А этого в лавке не было. Полицейский кивнул на «этого» – приказчика Никифора Клюева, сутулого и нервного мужичонку на вид лет сорока. Голова приказчика была обмотана не слишком чистой тряпицей – во время предыдущего налёта Клюев получил от неведомых злодеев увесистый удар по макушке. – Лежал с того самого дня как есть в полном изнеможении, – пожаловался приказчик. – И посейчас из стороны на сторону шатает. Фершал сказывал, чудо Божье, что у меня головная черепица надвое не треснула. Уберёг Господь. А окажись я тут позавчера, то и меня бы, как Силантия Михалыча… – Он закрестился, поймал суровый взгляд околоточного и вдруг стал разматывать тряпицу. – Да вот, Макар Нилыч, извольте обозреть. Не шишка, а истинный дюшес. Клюев наклонил лысую бугристую голову и предъявил доказательство перенесённого страстотерпия. Шишка и в самом деле была убедительная: вся сине-багровая, наливная, дюшес не дюшес, но с изрядную сливу.