– Немного. Он был одинок, как медведь-шатун, и друзей среди сослуживцев у него не было. А футбол он забросил после женитьбы. Он занимался стрельбой, и очень активно, но ни в каких полицейских соревнованиях не участвовал. – Ну а семейная жизнь? У него ведь осталась дочь, ей теперь… сколько ей теперь? – Одиннадцать, – подсказал Рённ. – Да, – ответил и Меландер. – Он растил дочку сам. Он жил с ней в той квартире, которой обзавелся после свадьбы. У самого Меландера детей не было, но и Рённ, и Мартин Бек хорошо представляли себе практические трудности, встающие перед отцом-одиночкой, да еще полицейским по профессии. – А у него не было никого, кому он мог подбросить ребенка? – недоверчиво спросил Рённ. – Когда он, например, уходил на работу? Сыну Рённа исполнилось семь лет. И все семь лет, особенно в период отпусков и по выходным дням, Рённ не переставал удивляться, как один ребенок ухитряется целые сутки связывать по рукам и ногам двух взрослых. – С тысяча девятьсот шестьдесят четвертого девочка начала ходить в детский сад, а его родители – они еще живы – брали к себе ребенка, когда он дежурил по вечерам или ночью. – Значит, с шестьдесят четвертого? – спросил Рённ. – А дальше мы ничего не знаем о его судьбе? – сказал Мартин Бек и вопросительно поглядел на Меландера. – Ничего, – подтвердил Меландер. – Его выставили в августе того же года. Те, кому приходилось иметь с ним дело, старались по разным причинам забыть его как можно скорей. – А потом он где работал, неизвестно? – спросил Мартин Бек. – В октябре он пытался устроиться ночным патрулем. Не знаю, вышло ли. А потом он и вовсе исчез с нашего горизонта. – А почему его выставили? – спросил Рённ. – Только потому, что чаша уже переполнилась? – Не понимаю. – Накопилось множество мелких грехов или он совершил один серьезный проступок? – Чаша, разумеется, переполнилась, но непосредственным поводом явился дисциплинарный проступок. В пятницу седьмого августа Оке Эриксон нес послеобеденное дежурство перед зданием американского посольства. Как раз в шестьдесят четвертом году начались массовые демонстрации против войны во Вьетнаме. До того времени, как вы знаете, перед зданием посольства стоял обычный наряд – один полицейский. Занятие не больно увлекательное, ходи взад да вперед – всего-то и дела. – Но ведь в ту пору еще не было запрещено жонглировать дубинкой, – сказал Мартин Бек. – Я как раз вспомнил одного парня, – вмешался Рённ. – Вот был искусник! Если бы Эриксону хоть половину его талантов, он мог бы смело устроиться в цирк. Меландер бросил на Рённа усталый взгляд. Потом взглянул на свои часы. – Я пообещал Саге вернуться ко второму завтраку. Так что я, с вашего разрешения, продолжил бы… – Извини, пожалуйста, – пробормотал Рённ обиженно. – Просто я вспомнил про того парня. Продолжай. – Как я уже сказал, Эриксону полагалось стоять перед посольством, но он наплевал на свои обязанности. Он принял смену, а потом просто-напросто ушел оттуда. Дело в том, что неделей раньше Эриксона вызывали по тревоге на Фредриксховгатан, где в подвале дома нашли мертвого привратника. Тот перекинул веревку через трубу под потолком котельной и повесился. Не было никаких причин сомневаться в том, что это самоубийство. В одном из закрытых отсеков подвала обнаружили целый склад наворованных вещей: кинокамеры, приемники, телевизоры, мебель, ковры, картины, – короче, пропасть добра, похищенного за последние годы. Привратник оказался укрывателем краденого, а вскоре удалось поймать и воров, которые использовали его подвал в качестве склада. Эриксон к этой истории не имел никакого отношения, кроме того, что его вызывали по тревоге; когда он вместе с другими полицейскими оцепил место преступления и разогнал народ, ему оставалось только доложить о происшествии. Больше от него не требовалось. Но Эриксон вбил себе в голову, что следствие велось небрежно. Насколько я помню, он, во-первых, полагал, будто привратник не сам повесился, а был убит, и, во-вторых, надеялся выловить остальных членов шайки. Итак, вместо того, чтобы вернуться на свой пост перед посольством, с которого ему, как вы понимаете, и уходить-то не следовало, он проторчал все свое дежурство на Фредриксховгатан, где расспрашивал жильцов и разнюхивал, что да как. Случись это в обычный день, никто его и не хватился бы, но, как на грех, в этот день состоялась одна из первых крупных демонстраций перед посольством. За два дня до того, пятого августа, Соединенные Штаты напали на Северный Вьетнам и забросали бомбами побережье, и вот несколько сот человек вышли к посольству протестовать против американской агрессии. Поскольку никто этого не ожидал, то внутренняя охрана посольства была застигнута врасплох, а поскольку и нашего друга Эриксона на месте не оказалось, прошло немало времени, прежде чем к посольству прибыл наряд полиции. Правда, демонстранты были настроены очень мирно, люди выкрикивали лозунги, держали плакаты, а небольшая группа вошла в здание, чтобы вручить послу свой протест. Но, как вы знаете, в ту пору полиция не была приучена к демонстрациям и поступила точно так же, как она поступает при подавлении уличных беспорядков. Получилась настоящая бойня. Множество людей было арестовано, из них некоторые жестоко избиты. Вину свалили на Оке Эриксона, а раз он совершил тяжкий дисциплинарный проступок, то его немедля отставили от службы, а несколько дней спустя уволили вчистую. Тут мы расстаемся с Оке Эриксоном. Меландер встал. – И одновременно расстаемся с Фредриком Меландером, – сказал он. – Я не собираюсь пропускать завтрак. Будет крайне нежелательно, если я вам сегодня опять понадоблюсь, но в крайнем случае вы знаете, где меня искать. Он спрятал свой кисет и трубку, одернул китель. Мартин Бек сел на его место. – Вы что, серьезно думаете, что Эриксон распотрошил Нюмана? – спросил Меландер уже у дверей. Рённ пожал плечами, а Мартин Бек промолчал. – По-моему, это маловероятно, – продолжал Меландер. – Иначе он убил бы его сразу после смерти жены. За десять лет ненависть и жажда мести должны были ослабнуть. Вы на ложном пути. Тем не менее желаю удачи. Пока. Он ушел. Рённ поглядел на Мартина Бека и сказал: – Вообще-то он прав. Мартин Бек ничего не ответил. Он молча и без видимой цели листал бумаги. – Я вот о чем подумал после рассказа Меландера. О родителях. Может статься, они живут там же, где жили десять лет назад. Тут он начал более целеустремленно перелистывать бумаги. Теперь молчал Рённ и глядел на Мартина Бека без всякого энтузиазма. Под конец Мартин Бек нашел, что искал. – Вот и адрес. Старая Сёдертельевеген в Сегельторпе. XXIII Это был «крайслер» с белыми крыльями и двумя синими прожекторами на крыше. И, словно этих примет было недостаточно, на нем четырежды красовалось слово «полиция» – «полиция» на радиаторе, «полиция» на багажнике, «полиция» на каждой дверце, все четыре – большими четкими белыми буквами. Хотя номер машины был городской, она с головокружительной скоростью пересекла границу Стокгольма у Северной заставы, явно стремясь уехать подальше от полицейского участка Сольны. Машина была новая и оснащена в соответствии с новейшими требованиями науки и техники. Но технические усовершенствования никак не отразились на ее экипаже, состоявшем в данном случае из двух полицейских – Карла Кристианссона и Курта Кванта, двух рослых белокурых уроженцев Сконе, коих почти двенадцатилетняя деятельность в качестве радиопатрулей насчитывала небольшое количество удачных и великое множество проваленных операций. Как раз сегодня они могли с полным правом рассчитывать на очередную порцию неприятностей. Всего четыре минуты назад Кристианссон счел своей обязанностью арестовать Задницу. Решение это нельзя было объяснить ни неудачей, ни чрезмерным усердием. Напротив, причиной его послужила откровенная и наглая провокация. Началось с того, что Квант притормозил возле газетного киоска против конечной станции Хага. А притормозив, извлек из кармана бумажник и выдал Кристианссону десятку, после чего Кристианссон вылез из машины. Кристианссон вечно мыкался без гроша, так как просаживал все свои деньги в тотализатор. Об этой его всепоглощающей страсти знали только два человека. Одним из них был Квант, поскольку патрульные, составляющие экипаж одной машины, связаны между собой теснейшими узами и могут хранить только общие тайны, но никак не личные. Вторым была жена Кристианссона, по имени Керстин, страдавшая тем же пороком. Надо сказать, что они приносили в жертву этой игре не только деньги, но и супружеские отношения, ибо почти все свободное время тратили на заполнение карточек и разработку неслыханно сложной системы, основанной на сочетании трезвого расчета, с одной стороны, и набора случайных чисел – с другой, причем последние определяли два их малолетних ребенка, которые бросали нарочно приспособленные для этой цели фишки. В киоске Кристианссон приобрел спортивную и еще две специальные газеты, а для Кванта пакетик тянучек. Правой рукой он сунул в карман сдачу, а в левой держал газету и, возвращаясь к машине, успел пробежать глазами первую полосу «Алла ретс». Кристианссон думал о том, как его любимая команда «Милвол» проведет встречу с «Портсмутом» на поле противника, но в эту минуту раздался вкрадчивый голос: – Господин комиссар, смотрите-ка, что вы забыли… Кристианссон почувствовал, как что-то прикоснулось к его рукаву. Он машинально выдернул из кармана правую руку, и пальцы его наткнулись на какой-то предмет, холодный и скользкий. Он вздрогнул, поднял глаза и, к своему ужасу, увидел Задницу. Тогда он перевел взгляд на предмет, зажатый в его правой руке. Он, Карл Кристианссон, стоял посреди оживленной площади, он находился при исполнении служебных обязанностей, был в полной форме – блестящие пуговицы, на портупее дубинка в белом чехле. А в руке он, Карл Кристианссон, держал маринованную поросячью ножку. – Как по заказу! Надеюсь, подойдет. А коли нет, можешь спустить ее в нужник, – выкрикнул Задница и зашелся в приступе неудержимого хохота. Задница был бродяга, попрошайка и спекулянт. Имя свое он получил не зря, ибо именно эта часть тела преобладала над всеми остальными, а голова, руки и ноги казались малосущественными привесками к ней. Росту в нем было всего полтора метра, другими словами, на тридцать сантиметров меньше, чем в Кристианссоне и Кванте. Но не столько физическое уродство делало этого человека таким омерзительным, сколько его манера одеваться. На Заднице было надето два пальто до пят, три куртки, четверо брюк и пять жилеток. Во всех этих одеяниях насчитывалось не менее пятидесяти карманов, а Задница, кроме прочего, славился и тем, что постоянно имел при себе крупную сумму наличными, всегда в отечественной валюте и никогда в монетах большего достоинства, чем десять эре. Кристианссон и Квант уже задерживали Задницу одиннадцать раз, но только в двух случаях из одиннадцати им удалось доставить его в полицейский участок. А именно в первый и второй раз, да и то по молодости лет и недомыслию. При первом задержании в сорока трех карманах оказалось 1230 монет достоинством в один эре, 2780 – достоинством в два, 2037 – достоинством в пять и одна монета достоинством в десять эре. Обыск и подсчет заняли три часа двадцать минут, последовавший затем суд приговорил Задницу к уплате штрафа в одну крону или десяти дням ареста за оскорбление чинов, находящихся при исполнении служебных обязанностей, а свиная ножка, подвешенная обвиняемым на радиатор полицейской машины, была конфискована в пользу государства. Но Кристианссону и Кванту пришлось проходить по этому делу в качестве свидетелей, да еще в нерабочее время. Второй случай кончился не столь благополучно. На сей раз Задница имел при себе триста двадцать крон девяносто эре, разложенных по шестидесяти двум карманам. Подсчет занял целых семь часов, и в довершение несчастья бестолковый судья оправдал Задницу. Он ни черта не смыслил в сконских ругательствах, а потому и не усмотрел ничего оскорбительного в словечках, которыми осыпал их задержанный. Когда Кванту наконец удалось расшифровать название особого транспортного средства для перевозки нечистот, один из членов суда с кислой миной заметил, что истцом выступает Кристианссон, а не полицейская машина, и что суд вообще считает маловероятным, чтобы «плимут» даже и с четырьмя дверцами мог счесть себя оскорбленным, тем более что сравнение его с любым другим видом транспорта вполне правомочно. Задница, как и Кристианссон и Квант, был родом из Сконе и потому знал, кого и как обложить. Когда же Квант, не поостерегшись, назвал обвиняемого не Карл Фредерик Густав Юнсон-Кек, а просто Задница, дело было проиграно бесповоротно. Судья снял обвинение как несостоятельное и посоветовал Кванту на будущее не пользоваться в своих показаниях перед высоким судом подозрительными и малоуместными диалектизмами. И вот теперь все начиналось снова-здорово. Кристианссон украдкой обернулся по сторонам и ничего не увидел, кроме праздных зевак, застывших в радостном предвкушении бесплатного зрелища. Чтобы подлить масла в огонь, Задница достал из какого-то кармана еще одну свиную ножку и возопил: – Прямехонько с бойни, прямехонько с бойни. Последняя воля покойницы – чтобы эта ножка досталась такой же свинье, как она сама. И чтобы вам с ней довелось как можно скорей встретиться на самой большой сковородке в аду. Голубые глаза Кристианссона как бы давали понять, что все происходящее его ни в коей мере не касается. – Ножка-то прямо как по мерке, господин комиссар. Но все-таки на нитке не хватает узелка. Этой беде мы сейчас подсобим. И он сунул в карман другую руку. Теперь на Кристианссона со всех сторон глядели довольные рожи, а какой-то тип, прячась за спинами (личность его, к сожалению, установить не удалось), громко выкрикнул: