Правая сторона бульвара была освещена слишком сильно, и я, воспользовавшись встречей с большой веселой компанией, перебежал на левую сторону, в бесконечную, почти до самых Никитских тянущуюся тень. Я нервно хмыкнул. Не хватало еще начать ее оправдывать. Ты, Женечка, не хочешь, скажи себе честно, с нею рвать. Несмотря на все, что узнал. Куда она так гонит? Она шла точно по середине бульвара, и впереди у нее был только один объект, который она не могла миновать – статуя Тимирязева. Мне человек сорок говорили, что если посмотреть на него сбоку, то создается полнейшее впечатление, что великий ученый мочится. Всякий раз, когда я пытался блеснуть этой информацией, мне в ответ морщились: знаю, знаю. Не успел я додумать эту мелкую мысль, как Нина вдруг начала резко отклоняться от осевой линии маршрута. И стало сразу же ясно, что она не к постаменту рвется, а к человеку, который стоит шагах в десяти от памятника и поглядывает на него со стороны. Было уже темно, и только желтые городские фонари неравномерно освещали утоптанный снег, черные кусты, голые лавки, искрились проносящиеся огни машин. Стоял декабрь, но пахло февралем. Мужчина у памятника обернулся к подбегавшей Нине. Они бурно обнялись. Причем он сразу вонзил свои ладони под полы распахнутой дубленки, получая доступ к теплому телу. Меня даже затрясло, настолько я мог представить это ощущение. Какое-то доброе дерево бросилось ко мне, и я почти полностью скрылся за ним. Почему-то в этот раз мне было намного неуютнее, чем там, на другом конце бульвара за новогодней елкой. Неуютнее, но вместе с тем не так больно. Позднее через знакомых узнал, что это был Вадик Коноплев, начинавший входить в моду театральный художник, но так и не вошедший. Теперь вообще, как выясняется, мертвец. Нина и Вадик обнимались так жарко и радостно, что я уперся лбом в кору дерева, породы которого не знал, и мне казалось, что я портвейновыми парами просверлю его насквозь. Они обнимались, как люди, только что спихнувшие все свои неприятные дела, отбросившие всех ненужных людей, теперь принадлежащие только друг другу. Почувствовав, что плохо спрятался, я стоял тихо и смирно. Броситься в обратном направлении было немыслимо – заметят! А они все продолжали обниматься. Уже идите куда-нибудь! Делайте, что хотите, только не так близко. Я не удержался и выглянул. Коноплев смотрел на меня. Нет, его взгляда не было видно в тени Тимирязева, но вся постановка фигуры, разворот плеч, подъем головы, все говорило за то, что я замечен. Замечен, но не опознан. Хорошо, что Нина обнимается спиной ко мне. А если она обернется? Захочет подойти рассмотреть? Тогда уж лучше бежать! И я рванул. Резко отделился от уже пьяного от моих паров дерева и решительной иноходью кинулся влево, туда, где был выход с бульвара на проезжую часть. Пусть потоки машин, мне было все равно. Проскочил перед возмущенным троллейбусом и бегом вверх по бульвару. Меня ничем нельзя было пронять. Я так считал. Но, увидев за выступом ближайшего дома Гукасяна, я споткнулся и чуть не упал. Он стоял, прижимая к груди кулек, и смотрел туда, куда перед этим смотрел я. Мы с ним встретились взглядами. Он не знал меня, но, кажется, уже многое про меня понимал. Наверняка видел со стороны мою агонию за деревом. Мы смотрели друг на друга недолго. И через секунду оба обернулись и поглядели в сторону Тимирязева. Положение теней изменилось, и теперь было отчетливо видно, что художник смотрит в нашу сторону. И хотя тоже о нас ничего не знает, но, кажется, все понимает. Нина резвилась у него на груди, прикладывая голову то левым, то правым ухом к замшевой куртке. На секунду сложная конструкция из любовников замерла, и тут же прекратила существование. Я ретировался первым. Что я оставил за собой, меня не интересовало. Рана была глубока. Заживала рана медленно. Выздоровлению сильно помогло то, что Нина с родителями и своей неизвестно от кого полученной беременностью махнула в Англию на длительное время. Не знаю, как у кого, но для меня государственная граница была как бы пропитана целебными веществами, смягчающими страдания. Кстати, если бы она умерла, то есть удалилась за еще более непроницаемую границу, я бы наутро проснулся здоровым, как мне кажется. Лет уже через пять, снова на вечеринке у Балбошиной встречаю мою мучительную фемину. В первый момент я испугался – сейчас внутри заноет! Нина выглядела очень хорошо: загранично, «успешно». Ничего внутри в тот момент, как ни странно, не шелохнулось. Кто мы теперь друг другу? Старые знакомые. Можно даже поцеловаться. О ребенке она тогда ничего не сказала. Или что-то было в разговоре? Не помню. Я был слишком не в состоянии напрягаться и вникать. Отряхивал прах со своих ног и сбрасывал кандалы. Это уже не мое, это уже не ко мне! И взлетел. И почти не вспоминал потом, до самого появления Майки. Почему она тогда мне ничего не сказала прямо? Может быть, Гукасян и Коноплев в тот момент еще имелись в наличии, и на них она рассчитывала больше? Не знаю, и знать не хочу. Один спился, другой сидит. На выходе из бульварной аллеи меня встретил порыв прохладного и пыльного мартовского ветра. Я на секунду заслонился рукавом, а когда убрал руку, остановился от неожиданности. Справа от Тимирязева стоял Коноплев. Я сразу понял, кто это. На дне памяти у меня лежала та зимняя картинка, и сегодняшняя весенняя, наложившись на нее, дала эффект абсолютного и мгновенного узнавания. Он меня увидел и не сдвинулся с места. Тоже узнал? Что она ему тогда обо мне рассказывала? Показывала фотографию? Зачем? Просто догадался, кто я? Нет, кажется, мы все же были в одной большой компании. Я подошел ближе, поскольку это была моя обязанность, ведь это я опоздал на встречу. Коноплев смотрел на меня напряженно. Спросил: – А где Нина? Вопрос, конечно, сбил меня с толку. Я хотел в ответ спросить у него, где Майка, но она сама мне ответила, выскочив из-за памятника, сверкая злыми и веселыми глазами. Мы с Коноплевым покосились на нее и вернулись к рассматриванию друг друга. Стараясь что-то понять и медленно что-то понимая. – Ты спился и умер, – сказал я ему. – А ты утонул в Крыму в бурную погоду, – ответил он мне, дойдя до той же стадии в своих размышлениях, что и я. И мы сразу же покосились на Майку. Она показала мне язык и сказала, почему-то с презрением в голосе. – Ты знаешь, что брат Эдуарда Шеварднадзе погиб в Брестской крепости? – Майя, – протянул Коноплев к ней ладонь, чтобы успокоить. Она резко отпрыгнула в сторону и обижено прошипела: – Но ты же сам говорил! – Я это говорил редактору, и… Майка тут же прислонилась к моему боку и показала Коноплеву язык. – А мы с дядей Женей обошли всех музыкантов, которым набили морду. Коноплев посмотрел на меня понимающе, но без приязни. Мне вдруг пришла в голову мысль. – Маечка, а дядя… Рудик, ты его знаешь? – Мама сказала мне, чтобы я об этом не рассказывала. И про тебя, дядя Женя, и про тебя, Вадим Иванович. – Значит, Гукасян не сидит, – сказал я. – У него кафэ-е! – укоризненно протянула девчонка. Вообще-то я не должен был с ним встретиться. Он привел девочку на условленное место, где я должен был забрать ее через пятнадцать минут после того, как он отчалит. Он отчалил. Ему нужно было заскочить в театр Маяковского. Поэтому и встреча была назначена у Тимирязева. Но когда он уже двигался обратно, через сорок минут, он увидел, что девочка все еще трется у памятника. Майка уже успела позвонить матери, мать успела позвонить мне. Я уже вылетел от Петровича. Коноплев позвонил Нине, но ее телефон оказался выключен – и она не сказала ему, чтобы он оставил девочку одну возле памятника. Вот и вся предыстория чуда Коноплевского воскрешения. – А пойдемте к Рудику, – предложила девочка. Мы переглянулись с ее вторым отцом. – Он будет рад!