Коноплев кивнул. – Да-да-да: вы не смотрите, что я зарезал вас, мадам, ведь все равно начинается чума. И какое глупое словосочетание – «Граф Тьмы». Это что, к нему надо обращаться «ваше сиятельство»? Кстати, и к «Князю», это тоже относится. Не потому что так действительно думал, а просто, чтобы обозначить свое особое место в разговоре, я начал: – Ну а вдруг действительно что-то… Все трое, даже девочка усмехнулись. – Что? Закат солнца вручную? – хмыкнула Майка, и тут же снова унеслась в туалет. – Скорей всего – просто какая-то статистическая флуктуация. – Коноплев снова закурил, хотя повсюду висели надписи, что делать этого нельзя. – Ты оказался в том месте, где частота случайностей особого рода превысила какую-то норму и стала заметна для глаза такого обыкновенного наблюдателя, как ты. Люди, от которых ты не ждешь ничего этакого, начинают себя вести не как всегда. Вот как тот сумасшедший, избивающий музыкантов. Он закашлялся. – Статистика, – согласился Гукасян, неприязненно глядя на вырастающий пепельный столбик на сигарете молдавского белоруса. Я понял, что мой номер закончен. Повеселил и хватит. – Так что с девочкой будем делать? Пепел рухнул на идеальное деревянное покрытие и разлетелся в пыль. Гукасян закрыл глаза. – Да, – ткнул в меня окурком Коноплев, – вспомнил. «Миллиард лет до конца света», читал наверняка? – Да, читал, и до сих пор считаю, что очень даже не слабая вещичка. – Вот! – Что вот? – Вот я и нашел образ твоего синдрома. – Нет у меня никакого синдрома. – Есть-есть, но теперь не будет, занозу нашли. – А с девочкой ничего не будем делать, оставим пока как есть, – тихо сказал Рудик. – Но у меня впечатление, что она нас тупо использует, – усмехнулся я. Коноплев тоже усмехнулся. – Конечно, использует. Не Нина, а прям Наина, навела чары. Баба, конечно, с зубищами, но только что она может у нас отгрызть сейчас? Я, конечно, не благодарен ей за то, что спился и подох, но от резких движений воздержусь. – И я, – кивнул Гукасян. – И денег дам. Немножко. – Она не возьмет, – с какой-то даже свирепой радостью заявила вернувшаяся Майка. Было такое впечатление, что в туалете она не страдает, а наоборот пополняется чем-то бодрящим. – Почему не возьмет? – осторожно поинтересовался Гукасян. – Потому что дура. Благородная. – Благородная?! – одновременно спросили Гукасян и Коноплев. – Но мы хотя бы скажем ей, что теперь все открылось? – спросил я. – Я бы и этого не делал, – сказал Коноплев: – Пусть думает, что дурачит нас, в то время как мы будем дурачить ее. А эта, – он кивнул в сторону Майки, – не проболтается. Раз нам не проболталась, то и Нинке не проболтается. – За отдельную плату. – Я вылечу тебя от поноса, – пообещал Коноплев. Мне не слишком нравился исход заседания. Все замирало в новом, сложном состоянии, а у меня, кажется, не было моральных сил для обслуживания таких запутанных отношений. И я не верил, что такая надуманная конструкция способна просуществовать хоть сколько-нибудь долго. Но, с другой стороны, были и положительные моменты – я свалил с души камень по имени подполковник Марченко. Консилиум частичных отцов однозначно признал его чокнувшимся. Мы расходились, даже не выпив ни рюмки. Гукасян несколько раз вздохнул на прощание. Ребенок достался мне, в чем я увидел неприятный мелкий символизм. Майка приплясывала на асфальте, чему-то угрожающе радуясь. Горбоносый, длинный, все усиленнее курящий Коноплев наклонился ко мне и с не очень приятной улыбкой похлопал по плечу: – Не бойся, это не конец света. Имел ли он в виду только наш предыдущий разговор или также включал сюда и предстоящий кусок дня в обществе такой активной девочки? – Куда мы пойдем? – спросила она. – Никуда. Ответ мой был сердитым, ее это не озадачило. Опять позвонил Марченко. Нет уж, на сегодня хватит милицейских мыслей о природе вещей. – Мы пойдем домой, будем ужинать. – У меня понос. – Майка предъявила недомогание как охранную грамоту. – Тогда смотреть телевизор. Стоп, остановил я себя. Недозвонившийся Марченко опасен. Вышлет опять своих подмосковных борзых за мной. Представляю, сколько у него накопилось апокалиптических глупостей в башке, пока он прячется от непредсказуемого возмездия в своей тюряге. Домой нельзя. Неподалеку жила Василиса. Почти неподалеку. К Василисе мне не хотелось. Но, с другой стороны, под охраной нездорового ребенка я как бы в безопасности. Позвонил Нине и сообщил, что девочка переночует у меня. Она восприняла это известие почти равнодушно. Никаких причитаний – а что, а как? Тоже мне мать! Василиса, кажется, даже испугалась, когда я сказал ей, что хотел бы остаться у нее. Ученая дева не знала, что я приду не один, и мне не было жалко ее: я боялся, что с Майкой она меня не пустит. Может, и зря боялся. Василиса хорошая. Увидев мою активную спутницу, Василиса померкла, но лицо сохранила. – Это Майя. Возможно, моя дочь. – Не поняла. – Что тут непонятного! – грубо заявила девочка. Василиса растерянно улыбнулась и сказала, что ляжет на кухне на раскладушке. – Молодцы, что зашли. Сели пить чай. Сделал я первый глоток, а она уже тащит из шкафа папку старинного вида с грязными свалявшимися тесемками. – Может, ты лучше что-нибудь расскажешь девочке? – Про что? – напряглась Василиса. – Про Никона, например. Хочешь про Никона, Май? – А кто это? Василиса снисходительно улыбнулась, сообразив, что я шучу, да еще и не слишком удачно. Развязала тесемки на своей затрапезной папке. Открыла ее. Ладно, решил я, потерпим. – В 1909 году из-под города Чугуев, что на Харьковщине, по Столыпинскому призыву выехал большой род Шевяковых в Алтайский край. Земли там двести десятин на каждое семейство. Разбогатели… Я положил руку на страницу документа. – Да слышал я, конечно, обо всем этом. Что-то мне мама пыталась рассказывать. Дядя Тихон и дядя Григорий, у одного двадцать лошадей, у другого двадцать пять. В революцию один пошел к красным, другой к генералу Мамонтову, и вот тут начинаются первые белые пятна в моей памяти. То ли Тихон к красным, то ли Григорий… – Григорий, – сказала Василиса, не глянув документ. Она хорошо ориентировалась в прошлом моей семьи. И мне это было неприятно. Я смотрел на нее и силился улыбнуться, и чувствовал, что не получится. Большая, статная женщина с привлекательно овальным лицом, добрыми умными глазами, она жалеет меня, но жалость эта меня раздражает. – И, представляешь, мне все равно! Аб-со-лют-но. Я уже забыл, кто из них пошел куда. Вот спроси меня опять – кто куда? Я не отвечу. А это всего лишь деды… Представляешь, все сливается. Лень мне это знать. Я помню: без прошлого нет будущего, все слова по этому поводу я знаю, а вот запомнить, кто из них, из прадедов, Тихон, а кто Григорий, – не могу. Василиса спокойно, даже как бы великодушно переждала мою медленную, тихую истерику. Мне стало стыдно, я покосился на Майку. Она глядела на меня с непонятной приязнью, как будто я сделал что-то приятное лично ей. Хозяйка, не обратив внимания на мою предыдущую речь, продолжила: – Твой дед Ерофей Григорьевич был первым секретарем… – Постой-постой, скажи, а там нигде не упоминается, что есть какая-то связь между дедом Ерофеем и графом Кувакиным, чье имение Белые Овраги здесь, у нас в Подмосковье?