Открылась дверь, и вошел майор, он вел за руку Майку и снисходительно улыбался. Нет, скорее это она его вела за руку. Черт, я не отследил момент, когда она выскользнула из дежурки. Инициативный, но дискомфортный ребенок. – В чем дело? – вальяжно поинтересовался майор. Все тихо обрадовались его появлению, особенно дежурный. При появлении погон с большими звездами обстановка у нас обычно нормализуется. Не на этот раз. – Вы ведь Рудаков? – Да. – Майор перестал улыбаться. Ипполит Игнатьевич судорожно вздохнул, потом медленно, сдерживая свое падение упертой в пол тростью, рухнул на колени перед чином: – Умоляю вас, умоляю! Майор отнял свою большую, добрую руку у девочки и раздумывающе накрыл ею подбородок. – В чем дело? – спросил он еще раз, но уже как власть, способная не только мирно поддерживать порядок, но и карать. Из глаз Ипполита Игнатьевича потекли слезы, причем с разной скоростью. – Умоляю вас, сядьте в тюрьму, товарищ майор Рудаков! – А-а, – мощно поморщился офицер и отступил на полшага. Он понял, с кем имеет дело. И я сразу же вслед за этим сообразил, что происходит. – Уберите его отсюда. – Обратился ко мне Рудаков, мгновенно определив, что я имею прямое отношение к ситуации. Было понятно, что лучше последовать этому полуприказу-полусовету. Я наклонился, пытаясь взять старика под локоть, но он резко и больно ударил меня своей тростью. – Товарищ майор Рудаков! Сдайтесь в тюрьму и скорее в суд, вам дадут три года или пять, а то будет хуже: и я этого не хочу. Я хочу, чтобы справедливо. Вы ведь без умысла, вы ведь по пьянству, а Анну Ивановну все равно уж не вернешь… Очевидно, подчиняясь не замеченному мною сигналу майора, милиционеры технично подхватили старика и повлекли вон с дежурной территории. Он не сопротивлялся, только все время вещал слабеющим голосом: – Я не виноват, я не виноват, вы все свидетели – и милиция, и вы, Женя… И ты, девочка, тоже запомни, что я не хотел зла товарищу майору!.. Рудаков повернулся ко мне: – Отвезите его куда-нибудь в больницу, что ли. И не надо ему сюда больше приезжать. Как бы с ним самим чего не случилось… – Рудаков спохватился: – Я имею в виду сердце. – Понимаю. Ипполита Игнатьевича удалили из помещения. Майка побежала за ним. Майор вздохнул. Снял фуражку, затем вновь надел. Начал говорить. С некоторым усилием: – Следствием установлено точно: вина пешехода. А пить мне вообще нельзя – диабет. И нервы на пределе. Напарника моего, с которым мы тогда были в машине… Он вчера вечером с балкона упал. Семь переломов. – По своей вине? – спросил я по инерции и понял, что в данном контексте это плохой вопрос. – Идите, – сухо сказал майор. Всю обратную дорогу Ипполит Игнатьевич сидел на заднем сиденье и тихо бредил, обращаясь в основном к Майке, видимо, как к представителю подрастающего поколения, которое будет лучше нас, людей зрелых и пожилых, будет более справедливым и честным, и не станет ломиться в метро, не заплатив за проезд. Я почему-то не испытывал к нему особого сочувствия. Справедливость. В 1989-м или 1990-м году, когда Ипполит Игнатьевич прилично пенсионерствовал с Анной Ивановной в очень хорошей двухкомнатной квартире, мы с мамой жили рядом в коммуналке с целым пьяным малинником. Мама, как самая молодая из старых коммунисток околотка, возглавляла местный совет ветеранов, проводила политзанятия, навещала неходячих подполковников и метростроевцев, делила оскорбительную «пищевую добавку», поступавшую с самодовольного Запада, предельно честно распределяла билеты на праздничные концерты и последние гэдээровские гарнитуры, выделяемые сверху. Все эти распределения происходили «по справедливости», жребием. За все годы ее «правления» нам достался только электрический чайник. И вот в самом конце советской власти мама пошла на разовый должностной подлог, сделала так, что мы выиграли стиральную машинку «Юность». Строго говоря, ей полагалось что-то вроде должностного бонуса, так как она покидала свой пост. Могла просто взять себе эту несчастную открытку, никто бы не возразил. Но она хотела оставить кристальную память о стиле своего руководства и поэтому микроскопически сжульничала при вытягивании бумажек с номерами. Мы получили стиральную машину. Но непреклонный Ипполит Игнатьевич добился справедливости, манипулирование было раскрыто им. Нет, шума он не поднял, он просто вынудил маму тихо вернуть технику. И приватно прочитал нотацию: как же вам не стыдно менять незапятнанную честь коммуниста на бытовой прибор? При «переигрывании» машинка досталась ему, но он принципиально отказался от нее. Я до сих пор не понимаю – зачем тогда участвовал в розыгрыше? Машинка так и пылилась в совете ветеранов возле сейфа, пока помещение не отобрали под магазин. Иной раз думаешь: а где ты «Юность»?! Пожалуй, именно после той истории старик и вообразил, что является для меня, невольно посвященного во все перипетии этой античной драмы, непререкаемым моральным авторитетом, колоссом морали – я же был свидетелем и его расследования, и его отказа от стиральной машины. Мы с Майкой доставили его до самой квартиры, проследили, чтобы он вошел, и дождались, пока щелкнет замок. – Понимаешь, тут такая история… – начал было я объяснять девочке, придумывая по ходу, что бы такое соврать, дабы не слишком травмировать детское сознание. – Да понимаю я все, – махнула она рукой, хотя, что имела в виду, понять было нельзя. Надо ли говорить, что Нинон опоздала на полтора часа, и пришлось нам сидеть в дешевом кафе, проедая последние деньги на мороженом. Нормальные дети, насколько я мог вспомнить, избегают всякой еды, а эта смолотила четыре порции и все советовала мне: – А чего ты не возьмешь себе выпить, ведь тебе явно надо. Я разрешаю! Я закусывал газетой, то и дело соскальзывая взглядом с букв на цифры своего хронометра. – Что пишут? – поинтересовалась Майка, жадно облизывая голую ложку. Чтобы заткнуть ей рот, я начал рассказывать о том, что в Москве участились случаи избиения музыкантов в подземных переходах и метро. – Давно пора, – сказала Майка. И я согласился, не показывая ей этого. В самом деле, иногда невозможно спуститься под землю из-за какого-нибудь жалобного нытья или бреньканья. Стоят и воют безголосо: «Пе-ре-мен требуют наши сер-дца!». – Поубивала бы я таких музыкантов. И это было бы правильно! Вот почему-то захватывать городскую территорию запрещается, рекламный щит где попало не повесишь, даже с загазованностью борются, а вот загаживать город звуковой грязью можно. Город и так свалка шумов. Но шумные машины хотя бы везут нас куда-то, а эти певуны-скрипачи еще и денег требуют за свои звучащие помои. Я не успел додумать эту мысль, появилась Нина. Она теперь не так меня раздражала, как тогда, двенадцать лет назад. Не встречал людей, которые бы так плохо умели скрывать свое высокомерие. Даже отдаваясь, она умудрялась смотреть на меня сверху вниз. Нет, сказал я себе, не начинай. Перегорело, остыло, развеялось по ветру. Теперь Нина всего лишь похожа на человека, умеющего держать удар. Жизнь вышвырнула ее из седла, так она делает вид, что всегда мечтала ходить пешком. Пусть. Она тоже жадно съела две порции мороженого в кафе – так ест реально голодный человек, как мужик вернувшийся с работы. Мы с ней не перемолвились ни словом, просто присутствовали при Майкиной болтовне. Та подробно рассказала историю о загородной поездке в милицию. Я ждал, что сейчас начнутся поучения мамаши, мол, РОВД – не место для прогулок с ребенком. Но Нина промолчала. Майка напоследок спросила у меня загадочно: – А знаешь, что самка богомола делает со своим самцом? – В следующий раз расскажешь. Я ненавижу вечера встречи выпускников. На них ходят или те, кому есть чем похвастаться, или те, у кого дела так плохи и так давно, что им все равно, что о них подумают. Вот Петрович старается не пропускать эти мероприятия. Любит ненавязчиво покрасоваться, «блеснуть добродушием», проявить заботу в самые разные стороны. Сколько помню, его всегда звали именно Петровичем, уже с первого курса, хотя он был старше нас, «школьников», всего на три-четыре года, но в разы превосходил жизненным опытом – армия, метрострой. А мы всегда к нему льнули за подмогой и советом. Я сам сколько раз спасался от голодной смерти его жареной картошкой в общаге, и с тех пор тащусь как пришпиленный к его жизненной линии. Отруливал, правда, на несколько лет, когда после третьего курса потащился из нашего химического вуза в журналистику, но в конце концов меня снесло в сферу его влияния. Последний раз мы столкнулись на выставке торгового оборудования в Сокольниках, где я в качестве репортера представлял им один ведомственный листок. Он обрадовался. Сели отмечать встречу прямо у него на стенде в задней комнатке, а закончилось все ночью, в новом тогда, только что отремонтированном офисе. Все было готово, только вывеска над входом не горела. – А как называется конторка? – спросил я умеренно развязно. – «Акрополь»! – гордо отвечал Петрович. Я никогда не догадывался прежде, что, будучи человеком исповедующим философию «здесь и сейчас», он тайно сходит с ума по всякой античности, мало чего зная о ней. Из последующего разговора выяснилось, что Петрович, как и я когда-то в детстве, мечтал стать археологом. И я понял, почему нас тянет друг к другу – общая несбывшаяся мечта. Причем для него она не сбылась сильнее, чем для меня – я все же хотя бы гуманитарий. С позиций этого очень относительного превосходства я и хихикнул: – А почему не «Некрополь»? Петрович нахмурился. Он понял смысл шутки, но явно не понимал, откуда взялся повод для нее. И пришлось ему объяснить, что торговый дом называть «Акрополем» не стоит. Это место в Древних Афинах было зарезервировано исключительно для храмов – Парфенона и еще какого-то, поменьше. Никому бы в голову не пришло там торговать. – Так получается, что эта вывеска глупо выглядит? – спросил Петрович и допил остатки «Курвуазье» прямо из горла. – Ну, умные люди будут смеяться, – выразился я, как мне тогда показалось, мягко, даже уклончиво. Петрович, больше ничего не говоря, швырнул тяжелой бутылкой в темные неоновые буквы. Мы переночевали в офисе на роскошных, но неудобных диванах, а наутро он велел мне придумать красивое, «несмешное» название. Я напряг похмельные мозги. Петровичу, разумеется, хотелось чего-то исключительно античного. – Марафон. Саламин. Пелопоннес, Истм, Спарта, Фаланга… Петрович мрачно слушал, шумно потягивал кофе и отрицательно мотал головой. – «Марафон» – подумают, что спорттовары. «Спарта» – вылезает сразу Прага. Что, у нас тут чешское пиво? «Фаланга» тоже не годится. – Почему? – Как будто фаланга пальца, решат, что мы по медицине. Протезы делаем. А «Истм» – совсем глупо. – Почему? – Слишком коротко и похоже на «изм». Хватит с нас «измов». Отпугнем. Вот «Саламин» – как-то красиво и непонятно. – Нет, – я отрицательно помахал рукой, – Саламин не подойдет. – Почему? Ты же сам предложил, – в этот раз поинтересовался он. – Зря предложил. Там битва была. Морская. Подумают, что ты торгуешь авианосцами. – А что такое Истм? – Ты знаешь, – кажется, речка. Или перешеек. Петрович поморщился. – Вот, ты всегда так: креатива сколько хочешь, а конструктива – ноль. Мне было неловко, я попытался смягчить ситуацию… – Знаешь, на Москве огромное количество таких глупостей. – В том смысле, что я не один такой дурак? – Ладно тебе обижаться. Вон на «Метрополе» висит название – ресторан «Луксор», а на вывеске пирамиды.