Причины самоубийства ни Спиридон, ни понятые не могли объяснить. – Он вообще был глуп как малый ребёнок, – говорили они, – всегда был дураком и озорничал шибко. В последнее же время, последние месяцы, стали примечать, что он болен. Смирный такой стал, тихий. Заболел, значит… Ввиду отсутствия наружных знаков насилия и несомненности самоубийства становой пристав разрешил похоронить труп, так как врач за сильным разложением отказался производить вскрытие. Отец подошёл к покойнику и стал стаскивать с ноги сапог. Он не поддавался. Труп разбух, и тело приросло к сапогу. Спиридон понатужился и стащил сапог вместе с приставшей к нему кожей и сгнившими кусками мяса. – Что ты делаешь? – крикнул на него судебный следователь. – А сапоги снимаю, – ответил невозмутимо Спиридон, – это ведь мои новые. Он украл их… Только вот почистить их немного придётся… – А ты тёплой водицей, – посоветовал понятой. Судебный следователь быстро зашагал от трупа. Уездный врач проводил грань между сумасшествием и ненормальностью умственных способностей от рождения; судебный следователь возмущался некультурностью; становой пристав говорил о бедности и малотребовательности крестьян. Спиридон жаловался, что сапоги изопрели, и мысленно решал непременно срубить осину, чтобы достать конец вожжей. Понятые и остальные торопились в деревню, чтобы поскорее обо всём рассказать. Только одному Ваньке теперь было решительно всё безразлично. Ему уже больше не приходилось ждать побоев. Он лежал спокойно. Умирающая{6} Вечером на Французской набережной[20] господин средних лет в изящном, модного покроя пальто и цилиндре подходил к подъезду одного дома. Навстречу ему шла бедно одетая девица с книжкой в руке. Господин взглянул на неё и отвернулся. – Уф, какая некрасивая! – пронеслось у него в голове. Вдруг девица зашаталась и медленно стала падать. Тотчас же господин подбежал к ней и подхватил её. – Что с вами? – участливо спросил он. – Мне дурно… Воды! Пожалуйста, воды! С помощью швейцара девица была введена в переднюю и посажена на стул. Отхлебнув глоток воды, поданной швейцаром, больная бросила благодарный взгляд на господина и слабым голосом проговорила: – Благодарю вас, милостивый государь. Будьте так добры, отвезите меня домой. Я чувствую, что умираю. – Извините, сударыня, я не могу. Вот швейцар позовёт дворника, и тот отвезёт вас. – Не оскорбляйте меня, больную женщину. Я курсистка. Если меня повезёт дворник, по нынешним временам подумают, что я арестованная преступница. Неужели вы так относитесь к молодёжи? – Но… Я не располагаю своим временем. – А всё-таки я по вашему лицу вижу, что в действительности вы добрее, чем стараетесь казаться. Вы как порядочный человек, сознательный интеллигент не захотите унизить интеллигентного товарища – женщину. Не думаю, чтобы ваша платформа была такая черносотенная. – Чем только могу, я готов оказать помощь с удовольствием, но поехать с вами… – Вы хотите сказать, что вам неприлично ехать с женщиной, у которой такой бедный костюм? Не ожидала я этого от вас. Послушайте, мне теперь несколько лучше. Выйдем на улицу. Я должна вам кое-что сказать, но при швейцаре не могу. Вышли на улицу. – Я признаюсь вам откровенно. Я умираю… От голода. Я три дня не ела… Господин поспешно протянул руку в боковой карман за бумажником. – Нет, нет! Денег я не возьму. Вы накормите меня где-нибудь. Вот извозчик… Поедемте… Дорогой расскажу. Господин некоторое время постоял в нерешительности и затем подозвал извозчика. «Человек я холостой и свободный. Временем располагаю. Чем я рискую?! Отчего не помочь несчастной?» – подумал он. – Куда прикажете? – спросил извозчик. «Ну, в ресторан я с такой не поеду, – решил он, – лучше на нейтральной почве. На вокзал какой-нибудь». – На Царскосельский вокзал[21], – приказал он извозчику. – Позвольте узнать, как вас зовут? – спросила девица. – Николай Николаевич. – Меня – Нина Александровна. Я сирота. Живу одна. Хожу на курсы и даю уроки. Теперь летом без занятий и без уроков. Ходила на Васильевский остров на 22 линию к подруге и не нашла её. Уехала куда-то. Достать денег негде. Устала и… Есть хочу. Извините, но больше говорить не могу… Опять слабость… Николай Николаевич молчал. Он был очень недоволен собой. «И нужно же было мне поехать с ней, – ругал он себя мысленно, – кто её разберёт, правду ли она говорит? Как-то инстинктивно чувствуется, что она лжёт. Уж сколько раз, благодаря этой излишней доброте и доверчивости, попадал я в неприятное положение. Надо было дать денег, посадить на извозчика и уйти. Ну да теперь поздно рассуждать». Наконец и вокзал. Вошли в столовую. Николай Николаевич велел подать карточку. – Так как вы долго не ели, вам нельзя много есть сразу, – сказал Николай Николаевич, входя в роль милосердного самаритянина, – прежде всего, подайте бульон. – Я не буду есть бульон. – Ну уж, извините, я хотя и не доктор, но отлично знаю, что можно в таких случаях и чего нельзя. Бульон необходим. Должны есть. Итак, бульон, а затем… Затем рябчик. – Закажите лучше бифштекс. – Ни за что! Нельзя. Бульон и рябчик. А пока можно маленький кусочек ветчины. Поданная ветчина была быстро проглочена. Подали бульон. Нина Александровна сняла кофточку. Под нею оказалась ситцевая блуза с какими-то белыми полосами. Николай Николаевич испуганно оглянулся. «Ещё кто-нибудь знакомый войдёт. Вот будет история! Станут рассказывать, сплетничать. Ну, и попался же я!» – раздумывал он. Нина Александровна глотала с жадностью. Он хотел было сделать замечание, что нужно есть медленно, не сразу, но промолчал… «По крайней мере, скорее окончит есть, и я уйду», – эгоистично подумал он. В это время в столовую вошли два студента в новеньких мундирах. – Белоподкладочники, пшюты[22]! – громко сказала Нина Александровна. – Послушайте, я вас прошу замолчать! – возмутился Николай Николаевич. – Если вы будете скандалить, я уйду. Вошли приличные молодые люди и воспитанные. Я это утверждаю, потому что они и вида не показали, что слышали ваши слова. Вы же без всякой причины начинаете ругаться. – Не выношу таких франтов. – Разве заслуга – дурно, грязно одеваться? – Я не люблю и таких, как вы. – Благодарю за откровенность. В таком случае и я буду откровенен. Я думал, что вы дурно одеты, потому что вы бедны, а теперь думаю, что если бы у вас и были деньги, вы были бы… Всё-таки… Николай Николаевич остановился, подыскивая слово, которое не было бы особенно резким. – Неряшливы, – быстро закончил он, заметив, что Нина Александровна разрывает поданного ей рябчика руками. Не успел он это проговорить, как в столовую вошли два офицера. Завидев Николая Николаевича, они быстро подошли к нему, но, взглянув на сидевшую вместе с ним девицу, которая пальцами запихивала в рот куски рябчика, изумлённо пожали плечами, улыбнулись и, пожав ему руку, молча ушли. Николай Николаевич покраснел и сердито позвонил. – Сколько следует? Получите. Прощайте. – Куда же вы? Я хочу сказать вам несколько слов. – Благодарность? Не нужно. Очень жалею, что поддался чувству сострадания, жалости. Не думал я, что вы такая скандалистка. Прощайте! Проговорив эту фразу, Николай Николаевич быстро направился к выходу. Нина Александровна бросилась вслед за ним. – Простите меня. Извините мою резкость. Я привыкла открыто высказывать свои мысли и взгляды, – говорила она, догоняя его. Николай Николаевич молча приподнял цилиндр и прибавил шагу. – Послушайте. Больше я вас беспокоить не буду, но помогите мне. Мне совестно говорить, но меня гонят с квартиры. Я должна за комнату за месяц и за месяц нужно вперёд. – Сколько? – Не думайте дурно обо мне. Я вам расскажу мою жизнь… – Сколько, я спрашиваю вас? – По пятнадцать рублей в месяц. Николай Николаевич быстро достал деньги, отдал их и вскочил на извозчика, не переставая ругать себя. Дня через три, едва он вошёл в гостиную к знакомым, как хозяйка встретила его словами: – А скажите-ка мне, Николай Николаевич, с какой это вы замечательно элегантной красавицей ужинали на вокзале?