Томич говорит: – Из тюрьмы можно выкрасть – залётчиков, которым ничего кроме пожизненного не светит. Я говорю: – И что? Он же расскажет, кто такой, на первом же допросе. Томич: – А он не доедет. «При попытке к бегству…» Я никак не мог понять, валяет он дурака или нет; но, призна?юсь, меня всё это смешило. – Ага, и мне Глава скажет: язык хороший, но мёртвый. Томич задумался. Араб всё это время молчал, время от времени поднимая свои внимательные совиные глаза и переводя их с меня на Томича и обратно. Начали думать про соседей с другой стороны. Можно было попробовать зайти с их позиций: они стояли в некоторых местах едва не лоб в лоб с неприятелем. Домовому там разрешали поработать, присмотреться, даже пострелять, не жадничали. Мы позвали (Араб выглянул и зычно крикнул) Домового, я ему в трёх словах всё изложил, он присвистнул. Вероятность удачи была невысока; погибать между тем пришлось бы конкретно ему. Но Домовой не огорчился: он был готов и к таким приключениям. В плюс нам работало то, что мы забомбили для соседей неприятельский укреп-район: они пока были за это благодарны – завтра уже благодарность станет пожиже, а послезавтра совсем забудется; в довершение: у нашего несчастного неприятеля после взрыва могли «глаза» полопаться («глазами» называли тут наблюдателей): битых с укрепа оттащили, а других могли в полном составе не завести, опасаясь, что мы на прежнее место уроним новую ракету. Я изложил всё это Домовому; ему расклад показался резонным. Связались с соседями, напросились в гости, они: давайте, ждём. Выехали; а чего тут было ехать, даже кружным путём, – через двадцать минут уже сидели с их начштаба, длинным, костлявым, улыбчивым мужиком. (Тяжелораненый их комбат лечился.) Тот выслушал, покачал головой. – Попробовать можно. Шанс, да, только один: если по большей части все отошли или, как вы говорите, испеклись. Может, забыли кого бессознательного в неразберихе… Но у нас там секретки стоят, вы ж даже нашу сторону не проползёте тихо… Я молчал, Араб молчал, комбат молчал. Домовой вообще не дышал. – Глава, говоришь, приказал? – спросил длинный у меня. – Так точно. И о совместном исполнении, если что, доложу лично, – насыпал я с горочкой. Тот горько соединил брови: мол, не за ордена воюем; хотя, что-то мне подсказывает, хотел услышать именно это. – Сейчас, – сказал он, – дам вам провожатого. Он выглянул на улицу и попросил: – Деда позови! Покурил с нами, расписывая, чего и где спрятано у нашего неприятеля. В свой черёд я рассказал про «скорые» и нынешнюю суету в Троицком. И про то, что происходит с попавшими под «вундервафлю». Длинный слушал внимательно, пару раз криво ухмыльнулся. Я надеялся на более живую реакцию. Явился, и правда, натуральный дед: древний, с белой бородой. В форме без знаков отличия. – Вызывал, командир? Длинный молча вышел к деду на улицу. Минут пять их не было. У меня возникло противное чувство: словно кто-то живой поселился внутри, елозит там, возится, ноет, – и, сука, не выгонишь его. Не то, чтоб я вертел в голове: ох, может, и не надо нам никакого языка, – зачем же ты ради нелепой бравады втягиваешь в свою затею живых людей, – а они ведь могут погибнуть, – и сам ты, дурак, сейчас пойдёшь с ними, – а ведь можно было б забить на всё это. Нет, я ничего такого не думал. Я просто это знал. Равно как и другое понимал: Батя просто так ничего просить не станет, и язык наверняка нужен, и пока у меня елозит, возится, ноет внутри, – взятого в плен нашего бойца пинают в грудь и бьют в лицо, и его надо менять, надо спасать, и нечего тут кривляться. Но даже то, что я допускал внутри себя разноголосицу, послужило одной из причин, по которой, собирая батальон, я осмысленно увёл себя на второе место, – и предложил командовать Томичу, внешне вроде бы нисколько не похожему на комбата из песен про комбата, зато уверенно тащившему свою комбатскую ношу и на лишние рефлексии – мне так казалось, хотя кто знает! – не разменивавшемуся. Чего стоит это его, впроброс, – «при попытке к бегству…»; я и сам мог отдавать приказы из раздела «преступления против человечности» – но, чёрт, у всего есть свои пределы. Впрочем – где они?.. Я достал ещё одну сигарету, хотя только что забычковал выкуренную, и отчётливо понял: мне всё равно хочется, чтоб длинный зашёл и признался: «Нет, не годится ваш план!» – и тогда ответственность с меня будет как бы снята: я сделал всё возможное, но обстоятельства восстали против. Длинный открыл дверь и сказал: – А пойдёмте. А то досидимся, и светать начнёт. Я поднялся и почувствовал, что ноги у меня не такие послушные, как хотелось бы. Ничего, сейчас разгуляюсь. В такие минуты всегда знаешь: надо начать, а там пойдёт. Дед стоял вроде в той же самой форме, но впечатление создавал уже совсем другое: он был весь утянутый, подобранный – его можно было сейчас перевернуть вниз головой, трясти изо всех сил, и ничего б у него не звякнуло и не выпало. – А и правда – тихо сегодня, – сказал длинный. – Может, действительно, отошли?.. – он скосился на деда, но дед не отреагировал. – Кто у вас разведчик? – спросил дед совсем неприветливо. Домовой быстро глянул на комбата и на меня, и, поняв, что можно открыться, сказал: – Я. – …группа идёт до конюшен… – сказал дед, смерив Домового взглядом, и больше ни на кого не глядя. Потом вдруг снова оглянулся на Домового: – Ты, что ль, цыганок? – Ну, я, дед! Не узнал? – Темно ж! А я думаю: кого мне навесили… Все сразу расслабились, даже длинный улыбнулся. – …группа идёт до конюшен… А Домовой – со мной, – уточнил дед. – Минуту, – сказал я. Мы перекинулись парой слов с Томичом – он, естественно, остался тут, комбату ещё не хватало ходить по ночи туда-сюда, – одновременно я открыл свой «круизёр», – броник, шлем, – приоделся, попрыгал, – Араб: «Тоже с вами пойду»; он всегда, я давно заметил, чувствовал ответственность за меня, и, кроме прочего, ни черта не боялся, всё время норовя это показать. Длинный нас не оставил, и оттого стало ещё спокойней. С ним было ещё трое бойцов, плюс дед, плюс Домовой, и нас четверо: Араб, Граф, Тайсон. Чертыхаясь, мы куда-то шли в темноте, вокруг не столько виделась, сколько ощущалась свалка, – битые кирпичи, поломанные плиты, всякий мусор – обычные пейзажи подобных мест; до конюшен оказалось недалеко. Там нас встречали не по сезону тепло одетые бойцы. «Здравия желаю, отцы! – сказал кто-то сипло. – Эка вас много… Не то сёдня чо покажут интересное? Какая ракета нынче прилетала – у Полтавы нос ушёл вовнутрь, назад высмаркивал целый час… В итоге глаз выпал, а нос так и остался внутри…» Боец вглядывался в нас. Возраст его, как часто бывает у ополченцев, определить, тем более при свете луны, было невозможно: щетина по самые глаза, и больше ничего. – Вы запускали-то? – поинтересовался он у меня. Я ничего не ответил. – Спросить хочу: после неё стоять будет? – А то у тебя стоял, – ответил кто-то из угла. Наверное, тот самый Полтава. – Так я о том и спрашиваю, может она обратного действия… – и он сипло засмеялся. То, что назвали конюшней, – было, судя по всему, складскими помещениями, вполне себе крепкими, с оборудованными бойницами, и бойниц оказалось больше, чем бойцов, – кроме этих двоих, я пока никого не видел; может, заныкались где. – …я себе только чай приготовил, – рассказывал сиплый своему длинному начальнику штаба, – всю последнюю заварку извёл, и эдак поставил на край, вот тут, в бойнице, – так кружку сдуло, командир, аж вон туда: где чай, где чё. Хорошо, сахарок во рту держал. Хотя и его проглотил не понял как. За разговорами я упустил, как исчезли дед с Домовым. – Тихо, – сказал, наконец, длинный, и все сразу смолкли. Я немного поглазел в бойницу, ничего, естественно, не увидел, рядом стоял Араб, и всё, в отличие от меня, понимал: вон там, сказал шёпотом, укреп, вон там – посёлок, вон в той стороне у них техника стоит… Получалось так, что я просто шёл и пришёл, – а он шёл и понимал, на какое место, если смотреть по карте, мы явились. «Ну, на то он и начальник штаба, ему положено всё знать», – успокоил я себя.