— Да я это, я, — невысокий, но коренастый и широкоплечий Отто, прозванный еще в учебном полку «бычком», казалось, был удивлен и обрадован не меньше Ральфа. — А ты, получается, с того света вернулся? Тогда снова добро пожаловать в царство Снежной королевы! Ну, рассказывай! — Нет уж, давай ты, а то я продрог до костей и у меня зуб на зуб не попадает. Есть тут где погреться? Ты наверняка хорошо устроился, как подобает настоящему ефрейтору! — Пошли со мной. Тут недалеко казарма, где мы поселились, пока формируется новая часть. Тесновато, но жить можно. А что это за форма на тебе? Ты в СС поступил? Они шли быстрым шагом то по расчищенным дорожкам, то по глубокому снегу. Отто все время говорил. Оказывается, вскоре после того как Грубер, Зигфрид и Ральф уехали на бронетранспортере, деревню атаковал отряд вражеской пехоты и какая-то конница. Бой длился около часа. Скорее всего, русских было не больше полуроты, но они застали артиллеристов врасплох. К тому же эти русские явно умели воевать. Отто и еще несколько солдат держали оборону недалеко от комендатуры, однако вынуждены были отойти за огороды. Их преследовали, но подошедшая рота СС, скорее всего та, что спасла Ральфа от казацкой шашки, заставила русских отступить. С тех пор противник в Хизне не появлялся. Там обосновалась мотострелковая часть, которой, по слухам, сильно досталось во время боев под Юхновым. Говорят, селянам приходилось несладко — солдаты срывали злость на местном населении. Что же касается оставшихся в живых артиллеристов, то их направили в Жиздру. — У нас тут почти курорт, — шутил Отто, — если не обращать внимания на налеты авиации. — Кто выжил из наших? — Со мной ушли Хорст, Герберт, Ханс и еще эльзасец Ги, из 1-й батареи. Я легко отделался, правда большой палец вот потерял, — Отто продемонстрировал Ральфу искалеченную кисть. — Как это случилось? — Русская пуля… В винтовку угодила, в затвор, как я теперь думаю, ну и от него срикошетила. — Черт возьми… Да, ты знаешь, а при мне убили Миклоша, Антонеску и еще двоих… уже не помню, как их звали. Они прошли еще сто шагов. Вокруг можно было наблюдать вполне типичную для этого времени года и этой войны картину. Солдат в шинели с высоко поднятым воротником пытался привести в чувство замерзший двигатель грузовика. В адрес техники, зимы и русских неслись жестокие проклятия, которые он выкрикивал так громко, словно надеялся этим заставить упрямую машину сдвинуться с места. — А этот парень, как его… — Ральф на секунду задумался, — по-моему, его звали Вольф или Вольфрам, он еще как-то напился и пытался танцевать канкан… он жив? — Думаю, что нет. А может, в плен угодил. Так расскажи мне все-таки, почему на тебе такая форма? Ральф остановился. «Придется сказать ему правду, — подумал он. — У меня не хватит сил врать. Отто — хороший парень, он должен понять. Не исключено, что поможет». — Отто, — медленно начал Ральф, — со мной приключилась очень странная история. Трудно даже поверить… Но ты уж верь мне, пожалуйста. Я могу рассчитывать теперь только на тебя и себя самого. И Ральф начал рассказывать. Отто несколько раз бросал недоверчивые взгляды на товарища, но не перебивал, был сосредоточен и серьезен. — …вот так получилось, что мне пришлось украсть первую попавшуюся одежду, а потом стать свидетелем того, как моих преследователей прикончил русский летчик. Я понимаю, как нелепо и странно все звучит, но мой рассказ — чистая правда. — Послушай, — Отто в задумчивости теребил полы шинели, — поверить в то, что ты говоришь, нелегко. Но предположим, все это правда и ты действительно попал в непонятную историю. Но зачем ты поехал в Жиздру, в чужой одежде и без документов? — А что оставалось делать?! Парень, что лежит теперь мертвый в санитарном грузовике, доделал бы свою работу, уж будь уверен. Я хотел найти штаб абвера и все рассказать. Они мне, может, и не поверили бы, зато я имел шанс выжить. — Ну, возможно, — проговорил в задумчивости Отто. — Знаешь, Ральф, не ходи-ка ты в абвер. Представь, выложишь ты им все, как на исповеди. А твой рассказ напоминает бред спятившего на фронте новобранца. И ведь, правда, тебе все это могло присниться. Или после ранения в бреду пригрезился ящик с надписями и люди в лыжных куртках… Ральф побледнел и схватил Отто за рукав шинели: — Стоп! Люди в куртках! Но где они? В бронетранспортере, который разбомбили «Илы», было всего три трупа. Черт! Они все равно будут меня искать. — Пусть ищут. Теперь с тобой я, так что можешь быть спокоен. Но если ты совсем струсил, можем договориться с «гудериановскими» — они тебя спрячут в танк. — Тебе наплевать, потому что ты не веришь мне. Вот бы попасть туда, в лес, да откопать чертов ящик! Все бы мне тогда сразу поверили. К тому же… к тому же было бы неплохо похоронить Зигфрида. И гауптмана. Отто вздохнул. — Мне не наплевать. Зря ты так. Давай будем считать, что все это правда. Как и то, что ты продрог, так и до обморожения недалеко. В нашей казарме тебе будут рады. Только нужно тебя переодеть. А вот где раздобыть нормальную форму, ума не приложу. Может, ты хотя бы нашивки с петлицами снимешь и еще погоны? Ральф послушно оторвал от рукава кителя шеврон с надписью «Рейх», снял петлицы с воротника шинели. — Ну вот, — одобрительно кивнул Отто, — теперь другое дело. Знаешь, Мюллер, а ты счастливчик. Долго жить будешь! — Именно это и сказал гауптман. После чего сразу умер… — Ну, я-то пока не собираюсь на тот свет, — бодро отозвался Отто. — Есть у нас еще дома дела… Казарма оказалась приспособленным под скромное жилье просторным сараем. Здесь свободно разместилось целых два взвода. Топились две печки, повсюду, на соломенных охапках, лежала солдатская одежда. На стене висел пропагандистский плакат с изображением сурового танкиста в форменной фуражке, поверх которой были надеты головные телефоны. Надпись на плакате гласила: «Panzer — Deine Waffe!»[15]. Солдаты, совсем не похожие на бумажного здоровяка, сгрудились у огня. Некоторые подогревали еду в походных котелках. Возвращение Ральфа было встречено с равнодушием. Даже Юрген, с которым у Мюллера в свое время складывались приятельские отношения (им вместе посчастливилось перед отправкой в Польшу, а оттуда уже сюда, в Россию, провести время на итальянской Ривьере), поздоровался холодно, хотя и выдавил из себя улыбку. Больше всех возвращению Ральфа обрадовался добродушный эльзасец Ги. Он-то и объяснил Мюллеру причину столь сдержанного приема: — Говорят, из частей, которые понесли большие потери под Москвой, сформируют новые маршевые роты и отправят куда-то на реку Дон. Нас это тоже ждет. Потому все здесь ходят расстроенные. По слухам, там готовится мощное наступление. Собираемся ударить по большевикам как следует. К нам приезжали из Четвертой инспекции от самого генерала Брандта. Думали, как из нас собрать полноценный дивизион. Значит, скоро в дело. Вот ребята и загрустили. В углу, где стояла печка, раздался металлический стук. Солдат, издали показавшийся Ральфу стариком, явно повидавший на своем веку, отставил в сторону котелок и подошел к ним. Теперь Ральф увидел, что на самом деле ему, скорее всего, лет двадцать пять от роду, не больше. Но вот глаза… Это были глаза зрелого мужчины. — Он прав, — солдат указал на эльзасца. — Тут есть о чем печалиться. Чтоб вы знали, я был под самым городом Яхрома, это километрах в сорока от Москвы… Ближе никто не прошел. А до этого мы все время наступали. Вы, конечно, все видели мертвых. Я очень боялся, особенно когда это случилось первый раз, когда я впервые увидел, как умирают. Это был мой товарищ. Мы спали в бывшем русском окопе — нас так гнали, что тыловые части не успевали за нами. Окоп за ночь начисто снегом завалило. Так вот, я проснулся, а он головой мне в плечо уткнулся, будто спит. Я его пошевелил, а он холодней снега. Это было очень страшно. А когда уже я видел сотни убитых, и наших, и русских, то бояться перестал. Это и есть самое страшное. Мы укрывались за их телами от пуль, мы спали на человеческих обрубках, мы ели рядом с ними. У человека нет предела привыкания, друзья. Когда мы прошли две сотни километров за несколько дней, почти все это расстояние — пешком, потому что машин не хватало, а те, что проезжали мимо, никого уже не брали, — я мечтал только об одном: сапоги снять. Есть я не мог, потому что меня тошнило. Представляете, в какой-то избе один незнакомый ветеран остановил меня и говорит: «Не снимай сапоги — не сможешь завтра их на ноги натянуть». Я готов был упасть замертво, вот и послушался его с удовольствием. Так и провалился в сон в промокших, промерзших сапогах. Утром начался бой, мы вынуждены были отходить. Один из наших так и не сумел надеть сапоги. Он бежал босиком, держал винтовку и сапоги, потом один сапог потерял. Бедняга отморозил ноги за десять минут… А я еще неделю не снимал сапоги. Их потом ребята ножами резали, чтобы оторвать от ног! Воду грели в ведре, я туда ноги по очереди совал, чтобы кожа размякла и отошла… Чертова война, от которой ни толку, ни проку. Мы с ума сходим, а они опять готовят наступление. Вы вспомните мои слова, вспомните, но будет поздно… Сапоги не снял… Хорошо сделал. Вот бы ветерана того найти. Как его имя? Имя… Налил бы ему шнапсу, — солдат вдруг беззвучно заплакал. Отто отвел Ральфа в сторону. — Не обращай внимания. Это Нейбах. Он всем рассказывает жуткие истории. Он единственный, кто был в маршевой роте под Москвой. Послушаешь его, действительно получается, что мы еще сосунки. Хотя тебе вот досталось. — Да, Отто, послушай, мне, наверное, понадобится какое-то лекарство. Что-то озноб сильный и раны беспокоят… — Не волнуйся, я сейчас сбегаю в лазарет, что-нибудь достану. Но вообще-то тебе надо бы явиться к гауптману, иначе тобой жандармы заинтересуются. У нас тут был печальный случай. К нам пришел один лейтенант, который потерял свою часть. Совсем зеленый, но уже весь седой. Рассказывал, сбивчиво так, мол, из его взвода никого в живых не осталось. А полковник из тыловых, сволочь еще та, как начал при всех на него кричать! Потом еще выяснил, что у лейтенанта нет при себе списка взвода, бинокля… и еще черт знает чего там у него не было. Тот что-то пытался объяснить, но тыловик — ни в какую. Сам, свинья, в тылу сидит, а на парня так нажал, дескать, ты нашей армейской собственностью русские поля удобряешь? — И чем закончилось? — Плохо для обоих. Лейтенанта приписали к штрафному батальону и разжаловали. А тыловика через несколько дней по ошибке застрелили русские полицаи, когда он в Зикеево на телеге к своей подруге свежего молочка попить ездил, ну и еще для кое-чего. Говорили, будто приняли его за партизана. Они были пьяные, конечно. Они всегда пьяные. Отто оставил Ральфа отдыхать на соломе, а сам отправился в госпиталь. У Ральфа началась сильная лихорадка. Она продлилась целую неделю. Почти все это время он пребывал в полузабытьи. Его перевели в лазарет, предварительно оформив необходимые документы и приписав к вновь сформированной мотострелковой роте. В бюрократической системе вермахта зимой 1942 года, мягко говоря, не все было в порядке, и никто не удосужился выяснить обстоятельства неожиданного появления ефрейтора Мюллера в Жиздре. А того самого дотошного тыловика, как известно, уже не было в живых. Время шло, а их рота так и оставалась в резерве. В Жиздре скапливались войска и боевая техника. Похоже, готовился очередной «исторический» бросок. Тем временем солдаты укрепляли оборонительные сооружения, маскировали позиции зенитных расчетов, расчищали снежные заносы, доставляли провизию на линию фронта, где было некоторое затишье, и лишь изредка патрулировали окрестности. Однажды их заставили оцепить площадь у Казанской церкви в центре Жиздры, куда согнали жителей на митинг. Представитель тыловой службы, одетый в длинное, до пят, кожаное пальто, говорил об ужесточении порядков в связи с активизацией террористической деятельности партизан. В оцеплении находилось много солдат СС и местных, служивших в полицейских подразделениях, из которых вскоре сформировали пользовавшийся впоследствии дурной славой 447-й карательный батальон Русской освободительной армии. После митинга в городе появились первые виселицы. Многие солдаты хмурились и задавали друг другу вопрос: «Зачем все это?» Иные думали: «Нам нет никакого дела до этих полицейских историй». И наблюдали за происходящим с равнодушием и полным безучастием к судьбам обвиненных в нарушении режима и преступлениях против германской армии. Чрезвычайно сурово карали за воровство. Нейбах рассказал о нелепой смерти целой семьи, которую расстреляли якобы за то, что восьмилетний мальчик стащил со стола пачку сигарет, оставленную офицером СС в их доме. Наступил март, за ним апрель, принесший долгожданную оттепель. Эта весна была не похожа на ту, что приходит в Ландсхут, но все же Ральф радовался такой перемене. Одновременно с приходом тепла он все чаще стал вспоминать про зимние злоключения, и у него созрел план. Надо воспользоваться неожиданной передышкой перед отправкой на южный фронт, чтобы добраться до того злополучного места. Нужно откопать ящик и раскрыть наконец странную тайну, погубившую Грубера и Зигфрида. Да, без помощника не обойтись. Надо поговорить с Отто. Эльзасец тоже надежный, но всерьез боится страшных рассказов на ночь, к тому же все время комплексует насчет своего наполовину французского происхождения, что не добавляет ему уверенности в себе. Греясь как-то днем на лавке у казармы, Ральф принял окончательное решение попросить у гауптмана увольнительную на один-два дня. Скоро на фронт, так что можно надеяться, что его отпустят. Гауптман Вандель обитал в двух шагах от казармы в добротной двухкомнатной избе, с печкой и огромным кожаным диваном, который стоял у стенки с ковром с оленями. Русские почему-то имеют привычку ковры вешать на стены, а не класть их на пол. Гауптман встретил Ральфа без особых эмоций — ни тепло, ни холодно. — Мюллер, — выдержав паузу, произнес он, — вы, часом, не родственник генерала Фридриха Мюллера? Нет? Жаль. Я служил под его началом в 3-м батальоне 105-го пехотного полка, когда он довел нас до Парижа. Кстати, генерала Мюллера только что перевели под Юхнов. Отсюда недалеко. Ладно… Что у вас? Да садитесь вы… Ральф присел на кривой табурет, снял пилотку. — Господин гауптман, я слышал, нас отправят скоро на фронт. Могу я попросить вас об увольнении на несколько дней? — А зачем вам увольнение, ефрейтор? Вам и здесь разрешают бездельничать целыми днями. Разве не так? — Так-то оно так, господин гауптман… Зимой, конечно, было… Но сейчас служба стала полегче. Но у меня в Хизне, где стоял наш дивизион, девушка осталась. Вот хотел навестить, раз уж на фронт. — А что, дома девушки нет? — Дома? — Дома, черт возьми! В Германии!