— Точно, — отозвался рядовой Эрнст Линдберг. — И пусть все, у кого во фляжках осталась водка, поделятся с остальными. Я показываю пример! И с этими словами он бросил на стол свою флягу, в которой что-то весело булькнуло. Шнапс, водка, редкие на передовой продукты развязали языки. Разговаривали, перебивая друг друга, громко смеялись. — На войне все-таки жить можно, — философски заметил Отто, запихивая в рот добрый кусок шпика. — Еще бы! — прошептал щуплый солдат, носивший столь «любимое» всеми русскими имя Фриц. — Посмотри на наших «сталинградцев». Для них сам факт, что они живы, — уже счастье. — Только теперь понимаю, каким вкусным может быть этот шпик. Ух! — Отто налил в кружку водки. — Ребята из соседнего взвода рассказывали, что эльзасцу прислали письмо из Франции. Представляете, в Париже запретили продавать спиртное после пяти вечера, так наши называют это «ужасным событием». — Вот идиоты. Погрызть бы им мороженых котлет! — Ничего себе, глядите, что я нашел! — проорал Фриц из соседней комнаты. — Я нашел патефон! — Так в чем же дело, Фриц? Давай, ставь пластинку и пригласи кого-нибудь из нас на танец! — Я не заметил, когда он встал из-за стола? — Он такой маленький — его совсем не видно. — Ну хватит вам! — огрызнулся Фриц. — Скажите лучше, что поставить? — А что там есть? Большевистские песни? — Тут везде по-русски написано… Стоп! Есть немецкая пластинка… — Надеюсь, не с речами фюрера? — проворчал «сталинградец». — Нет, это опера Вагнера. «Das Rheingold»[16]. — И все? — Только эта пластинка. — Я так понимаю, — спросил один из доставивших продукты Санта-Клаусов, — Вагнер — немец? Тогда валяй, ставь эту! Через пять минут дом наполнился звуками симфонической музыки и чередующимися женскими и мужскими ариями. — Мне больше нравится, когда поют женщины, — мечтательно произнес захмелевший Отто. Все засмеялись, кроме Эрнста Линдберга. Он насупился, снял очки, в которых казался каким-то незащищенным и, протерев стекла, изрек: — Картина первая… В глубоких водах Рейна плещутся три русалки, весело гоняясь друг за другом. Нибелунг Альберих любуется их игрой. Он жадно простирает к ним руки, но они высмеивают «влюбленного врага». Воглинда приближается к нему со словами: «Приди, я жду тебя…» — Линдберг сделал небольшую паузу и в воцарившейся звенящей тишине продолжил: — Это великий Вагнер. «Золото Рейна», или пролог к «Кольцу Нибелунга». Когда я слышу эту музыку, мне не смеяться хочется, а рыдать. Проклятая война. Ненавижу ее, все я это ненавижу… Где моя кружка, черт возьми! — Линдберг выпил залпом шнапс, перемешанный с русской водкой и, встав из-за стола, вышел из комнаты. — Что это с ним? — спросил Фриц. — Да ничего, бывает, — задумчиво проговорил Отто. — Парень образованный. Как он про русалок, а? Век бы слушал, а еще лучше посмотреть. У нас в Штутгарте столько русалок, друзья, вы даже не представляете! — Отто, хватит тебе, — на него замахали руками. — У нас у всех тут одно на уме, но только у тебя это всегда на языке! Солдаты опять долго смеялись. Пили за Германию и желали скорейшего конца войне. Вскоре в дом вернулся Линдберг. Под предлогом заботы о психике ранимого «образованного парня» патефон выключили и стали петь сами — дурацкие веселые армейские куплеты вроде: Эльза, я вернулся В деревню без ноги, Любить не разучился Ты только помоги… Кто-то затянул «Хорст Вессель», но его не поддержали. Хотелось веселья. Пели про матросов, которые на далеком Мадагаскаре вглядываются в горизонт: где-то там, вдали, их родина. Пьянея, солдаты переходили к меланхоличным песням, причем одна из них исполнялась на мотив русского «Стеньки Разина» («Я небритый, неухоженный, вдали от дома, без сапог, без носков»). Причем это самое «без сапог, без носков» повторили бесчетное количество раз, пока всем не надоело. И даже Линдберг пришел в себя и включился в общий хор: — Без сапог, без носков… Вскоре сон взял верх. Немцы спали вповалку на полу, приспособив в качестве постели все, что попалось под руку. К утру в избе стало совсем тепло, поэтому, несмотря на тесноту и многоголосый храп, Ральфу спалось сладко. Однако счастье было кратковременным. На рассвете зазвучали команды — пора покидать насиженное гнездышко. Еще никогда в жизни не приходилось Ральфу прикладывать столько усилий для того, чтобы заставить себя подняться. Он безуспешно пытался найти в окружающей действительности хотя бы одну причину для оптимизма, хотя бы одно обстоятельство, одно из тех событий, предвкушение которых в обычной жизни помогает человеку преодолевать сиюминутные преграды и горести. Все тщетно. За дверью русской хаты его ждал многокилометровый снежный путь, наполненный подстерегающими на каждом шагу опасностями и осточертевшим вечным холодом. Он уже не видел в конце этой дороги ни своего родного дома, ни родителей, ни заветных белых колбасок с пивом, которое сейчас оказалось бы очень кстати. Скорее наоборот: Ральф хотел остаться в этой избе навсегда. Он желал, чтобы здесь же остались и его несчастные друзья, вместе с ним отступающие на запад под беспощадным натиском армий Сталина. Но еще больше ему хотелось обратно в Воронеж, к чудной русской девушке Кате, которая разговаривала на немецком языке с таким смешным и милым акцентом. Да, Воронеж сейчас был в сто раз ближе и реальней почти позабытого Ландсхута. Ральф почти совсем потерял надежду туда вернуться. Изба ожила, зашевелилась. Участники пиршества начали неспешно собираться в дорогу. — Отто, пора вставать! — Ральф потряс друга за плечо. Тот все еще крепко спал, подложив под голову рюкзак. Открыв глаза, Отто состроил такую физиономию, что Ральф поневоле рассмеялся. — Принесите мне чашку кофе со сливками и омлет с колбасой, — сиплым голосом отозвался Отто, приподнимаясь на локте. — Непременно, — ответил Ральф. — Не уходи никуда, я сбегаю, принесу. — Мой бог, — в сердцах проговорил Отто. — Как же не хочется вставать и идти на этот проклятый мороз! Уже строясь вместе со всеми в колонну, Отто прошептал Ральфу на ухо: — Слушай, мне приснился чудной сон. Будто Зигфрид сидит с нами за столом. Мы пытаемся петь, а он на нас кричит и затыкает всем рот. Ладони у него огромные, в половину туловища. И еще приснилось, что мы ее потеряли… Будто вернулись, а там, где мы ее спрятали, ничего нет. Знаешь, она мне снится каждую ночь. — Веришь ли, мне тоже. И все сны яркие, о чем-то хорошем. Но я их всякий раз забываю. Уверен, тут кроется большая тайна. — Да, вляпались мы. Ты уверен, что мы поступили правильно, оставив ее там? — Конечно. Иначе пришлось бы всю оставшуюся жизнь провести в гестапо, объясняя, как этот предмет попал к нам в руки. Да, я уверен, мы поступили правильно. — Но ее ведь никто никогда не найдет? — Кто знает… С небольшими привалами через сутки колонна подошла к небольшому хутору. Передовой отряд, отправившийся на разведку, угодил в засаду. Из хутора кто-то вел меткую стрельбу из винтовки. Двоих солдат легко ранило, а одного убило наповал самым первым выстрелом. Подобравшись ближе, разведчики забросали дом и сарайчик гранатами. Через несколько секунд на грязный снег перед хутором выполз немолодой крестьянин. Оказалось, что взрывы не причинили ему особого вреда — он отделался контузией. Подбежавший к крестьянину солдат что есть силы ударил его в живот носком сапога. В итоге хозяина хутора добили несколькими выстрелами из пистолета. Тащить пленного в тыл, как того требовали правила, никто не стал. Во-первых, приятели погибшего солдата готовы были его растерзать, а во-вторых, места в грузовиках не хватало и для своих раненых и обмороженных. Еще через два дня поступил приказ копать траншеи и, используя все пригодные естественные укрепления, занимать оборону. Дальше отступать было нельзя — русские вот-вот могли ударить с тыла, а тогда всех без исключения ждала бы верная смерть или русские лагеря. Полк соединился с другими частями, которые закрепились на берегу Дона. В тылу, где раскинулось большое село, разместились полевые госпитали и штабные помещения. На левом и правом флангах разворачивали артиллерийские орудия. Говорили, что с минуты на минуту должны подойти танки Т-VI — грозные «тигры» с толстой броней и 88-миллиметровыми пушками, которые пробивали панцири Т-34. Шел уже второй год войны, а Ральф до сих пор ни разу не участвовал в масштабных сражениях на фронте. Только однажды на окраине Воронежа он угодил под обстрел русских «катюш». Это было поистине страшно. Но вот теперь, быть может, через несколько часов, ему предстояло испытать на себе все «прелести» передовой. Однако русские не показывались еще двое суток. Лишь на третий день, рано утром, насквозь промерзшие в траншеях солдаты вермахта увидели на горизонте колеблющуюся темную массу, которая медленно приближалась. Когда в бинокли уже можно было различить атакующие цепи и силуэты танков, наступающие остановились, а в воздухе послышался характерный свист снарядов. И весь мир утонул в какофонии звуков, среди которых выделялся демонический вой реактивных снарядов М-31. Этот звук нельзя было ни с чем спутать: его страшились, потому что в нем была заключена невиданная сверхъестественная сила, несущая разрушения и смерть для всего сущего на земле. Казалось, сам дьявол выводит на невиданном инструменте нечеловеческие аккорды. Недаром с легкой руки одного фронтового корреспондента «Фёлькишер беобахтер» «катюши» прозвали «сталинскими органами». Несколько снарядов разорвалось далеко перед фронтом, где немцы заняли оборону. Но русская артиллерия быстро скорректировала огонь, и адские болванки, долетая до линии обороны, принялись утюжить ее, смешивая вырываемые из-под снега тонны земли с плавящимся на глазах металлом, деревьями, бревнами разрушаемых изб и частями человеческих тел. С чем сравнить тоску и печаль солдата? Как понять его одиночество и усталость души, когда вся вселенная съеживается, уменьшается до размеров крошечного грязного окопчика? Пять минут тянутся словно целая жизнь, а над головой божьего создания неистовствует мертвая материя, крупные и совсем крохотные ее кусочки, бездушные, безразличные, способные покарать и убийцу, и ангела во плоти — кто бы ни подвернулся им по дороге. Солдат прижимается к земле, как ребенок льнет к матери. Он роет землю, ломая ногти, грызет ее зубами, чтобы спрятать в ней свое несчастное тело, чтобы спастись и видеть не свою, а лишь чужую смерть. Хотя бы сейчас, хотя бы сегодня… Один из снарядов достиг помещения штаба, и оно, приподнявшись над землей на огненной массе, задержалось на ней, словно на подушке, а потом в секунду разлетелось в щепки. Взрывы были повсюду. Ральф упал на дно окопа, сверху на него навалился еще кто-то, но сразу же отполз. Через некоторое время все стихло — прошла первая волна артиллерийской подготовки. Ральф осторожно высунулся из окопа и в ужасе отпрянул. Прямо перед ним, укутанный в лохмотья — все, что осталось от полевой формы, — лежал бесформенный человеческий обрубок. Автомат, оставленный Ральфом на бруствере, был испачкан кровью и грязью. И вновь загудела земля под ногами, опять повсюду загрохотали разрывы. Неожиданно ударило совсем рядом. Ральфа полностью засыпало тяжелыми, смерзшимися комьями глины. От мощного взрыва на несколько секунд остановилось дыхание. Вокруг все дрожало. Земля плясала и гудела. Артиллерийский обстрел продолжался бесконечно долго, а он так и лежал, покорно ожидая смерти, пока, наконец, не наступило очередное затишье. Выбравшись из окопа, Ральф огляделся. Способность слышать, ориентироваться и анализировать происходящее вернулась к нему не сразу. Повсюду шевелилась земля. Это солдаты, словно восставшие покойники, осторожно выползали из укрытий. Отчего-то слишком спокойно воспринял Ральф вид посеченного осколками ветерана Нейбаха. Последнее, что тот успел сделать в своей жизни, — прижать руки к огромной ране на животе. Рядом с Нейбахом, раскинув руки, лежал один из тех солдат, что порадовал взвод Ральфа австрийской колбасой и шнапсом. Знаток классической музыки Линдберг зачем-то выбрался из окопа и, встав во весь рост, тщательно отряхивал грязь и снег с шинели, не обращая внимания на крики товарищей, которые призывали его срочно вернуться в траншею. Ральф почти совсем оглох, но это обстоятельство его не расстраивало. Скорее наоборот — он желал на время полностью лишиться слуха, чтобы не различать доносящиеся до него будто издалека нестерпимые вопли раненых. Наконец Ральф увидел Отто. Тот курил, высунувшись из траншеи. Ральф направился к нему, прихватив автомат. От прикосновения к замерзшему металлу сводило руки — выданные им перчатки были слишком тонкими, в них хорошо маршировать на параде, а на большее, судя по всему, они не рассчитаны. По дороге Ральф несколько раз зачерпнул снег и с его помощью попытался стереть с автомата кровь и грязь. — Ральф, — позвал Отто. — У тебя есть выпить? Моя фляжка… Я потерял.