– Прорвемся, бро? – звучит вопросительно, хотя я мечтал, что это будет утверждением. Звезда любой университетской тусы сейчас смотрит на меня таким тусклым и безнадежным взглядом, что я хочу умереть в моменте. Здесь. Сейчас. А потом мы слышим шаги. И оба резко приходим в себя. Кривые зеркальные ухмылки, тоску загнать глубоко внутрь, встряхнуться, хлопнуть друг друга по плечам и синхронно повернуться к двери. – Я все же надеюсь на ужин в спокойной семейной и дружественной атмосфере, – говорит женщина, что подарила настоящую и счастливую жизнь мне и никогда не даст ничего сверх материнской привязанности моему лучшему другу, названому брату и просто отличному парню. Вот так, бл*, вышло. Жизнь несправедлива. Ненавижу. И насколько я ее ненавижу, эту гребаную жизнь, я понимаю после процеженного Марком сквозь стиснутые зубы за чаем: – Я чего приперся-то на ночь глядя? Возил сегодня мать в роддом, там же звезда брательника моего лежит, кесарево ждет. А мне навстречу, не поверите, Бенедикт. У Лады Юрьевны угроза, положили на сохранение. Всеволод Бенедиктович лыбится, как идиот, счастлив до усрачки, видимо. Наследника ждет, скотина. Это взрыв. Маленький такой. Точечный. Но точно в сердце. – Пойдем-ка мы, прошвырнемся. Проветримся, да новую реальность примерим, да, Марк? – на это у меня еще хватает сдержанности. А дальше мы с братишкой молча чешем в наш старый круглосуточный зал и до часу ночи хреначим по груше и топчем ринг. Уже сидя в раздевалке, утирая кровь из рассеченной брови и капли с волос после душа, я понимаю, что так больше не тяну. В груди печет, в ушах пульс бухает, горло горит. На хрен все мечты и планы. Я сейчас для себя только один выход вижу: – Бро, я поеду «в поле» поработать. На год или три. Ты как? Кто удивлен, когда мой лучший друг, стерев с лица воду, хмыкает: – Завтра встречаемся на точке в десять. Конец второй части Мои замечательные! Благодарю за поддержку! Завершилось непростое лето после окончания магистратуры Русланом и Марком. Хочу спросить – будем делать перерыв в продолжении для переваривания и страдания на пару дней? Или третью часть завтра начнем? Люблю Вас, спасибо, что со мной! Ваша ДШ Часть третья: «Ночь в одиноком октябре» 'Медленно но верно Ходит колесо…' Г. У. Лонгфелло Осень, через два года после Глава 18 Руслан О чем я думал, когда контракт подписывал? И батя в каждый мой отпуск взглядом спрашивает о том же. Но что сказать? Это было у меня, как всегда: порыв, эмоция. Больно тогда мне было так, что я сделал, как когда-то мама – сбежал. Нет, не в теплое местечко, как мог бы. Мне кажется, мать с отцом до сих пор гневаются, что я на аспирантуру забил. Но быть с ней в одном городе, когда она собирается родить долгожданного ребенка этому козлу, я не мог. Просто не мог. Железная дисциплина, ежедневная тяжелая рутина, ограничение передвижения и контактов, постоянная смерть в руках – все это быстро привело восторженного идиота в чувство, вернуло в реальность и помогло прийти в себя. Собраться. Выдохнуть. Выделить главное, отметить важное. Выжить. И выживать вот уже третий год. Рад, что и бро тут слегка пришел в себя. Вот уж кому разлука пошла однозначно на пользу: хоть глаза и уши открылись да мозг заработал. Ну, после того как на полигоне прочистился. Даже мы, второй состав, и то за прошедшее время контракта по цинку патронов сожгли. И ухо привыкло, и руки, да и просто там, в глубине, стало ясно – есть ради кого жить. Но они там, а я здесь. И пусть так и будет. Опасность рядом. Но рядом со мной. Не с ними. Не с теми, кто мне дорог сильнее, чем жизнь. Отпуска наши раз в полгода на две недели – это прямо сказка: и тебе все рады, и ты еще не успел расклеиться на гражданке настолько, что хочешь пожаловаться или поплакать. Ну и переклинить тебя тоже не успевает. Ешь, спишь, в горячем душе стоишь часами. Мама на диване вечера проводит, чтобы можно было уложить бритую голову ей на колени и мурчать, пока она тебя против шерсти гладит, за ухом чешет, колыбельные поет, про близких и свои дела рассказывает. Тихий рай. И все огненные волны, ночные штурмы, почетные караулы и прощальные залпы остались где-то там, за гранью, которую надежно удерживают вокруг тебя теплые мамины руки и спокойный голос. И горячие капли, что иногда падают тебе на щеку или в ухо. В крайний отпуск приехал со странным чувством, что что-то изменилось. Что? Сам не понял. Пришлось к отцу идти – разбираться. Видно, что батя слегка задолбался, потому как им Никитос все еще мощно дает прикурить, но уже не так жестко, как тогда, когда я свалил. Родители – молодцы, справились. Да и Ник уже пообтесался. А я, выходит, умница, что отбыл по делам и не сильно отсвечивал у них в период притирки и адаптации. Насколько трудно им пришлось, можно судить по тому, что мать снова ходит на еженедельную психотерапию и раз в три недели закрашивает седину, а отец, бывает, тупит в стену на кухне с чашкой чая или кофе. Реже – с бокалом красного или коньяка. Этот неожиданный разговор с батей, как обычно, порядочно прочистил мозги, стряхнул шелуху страхов, мишуру приличий и выгреб из закоулков разума прочий мусор, типа таких старых закладочек, вроде значимости общественного мнения. – Видишь ли, мне странно слышать это именно от тебя, – папа Влад не спеша налил две кружки кофе. Как всегда, его фирменный густой черный кипяток с двумя ложками сахара. Бодрит до свиста ветра… в ушах. – Ты наблюдал практически из первого ряда за моим завоеванием твоей матери. Женщины с ребенком, заметь, – хмурится, потом смотрит на меня с недоумением на всем лице. – И да, когда я начал свой безумный завоевательный поход, она, как ты знаешь, давно была замужем. И даже вроде как внешне вполне благополучно. Но я понимал, что лишь рядом с ней смогу жить, только в ее воле мое счастье, поэтому плевать я хотел на обстоятельства. А ты даже позвонить или написать своей зазнобе не можешь. О чем тогда речь? Ну, в таком ракурсе ситуация выглядит нелепо. Да, дерьмово, откровенно говоря, выглядит. И я тоже. Красавчик. Молчу. Пьем в тишине кофе, потом я, не от большого ума, ляпаю: – Ну, я связан контрактом. Острый, полосующий до костей взгляд, которым отец меня мгновенно разделал на стейки, и спокойное: – Об этом я вообще слова доброго не скажу, ибо нет у меня даже морального права, – и пока я думаю, что вроде он меня песочить не собирается, хотя вполне может себе позволить и имеет все права: и моральные, и юридические, батя горько добавляет, – Сам дурак. – Кто? – офигеваю. Отец допивает кофе, встает к раковине вымыть чашку и хмыкает: