Часть 4 из 12 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
В гостях меня называли человеком, потерянным для общества, грозились отнять телефон, ехидно спрашивали, не влюбилась ли я в кого-то в интернете, а то, знаешь ли, бывают случаи, такая беда. А один системщик, умудрённый электронным опытом, зачем-то сказал мне, что в Сети ничего не пропадает, ни одно слово нельзя сохранить в полной тайне, и что-то ещё про «кэш Гугла», но это я уже не поняла.
Удивительно, что я сумела не надоесть, и у нас стало то, что стало. А стало так, что в моём «Самсунге» с сенсорным экраном начала жить вся моя жизнь. Влюблённость в буквы была совершенно животной, вызывающей такие реакции в организме, что иногда приходилось срочно бежать менять бельё или, сидя в кафе с подругой, внезапно умолкать, потому что голос пропадал или делался по-звериному хриплым. Когда я раньше слышала о виртуальном сексе, мне было понятно, что это вообще занятие не для нормальных людей. Теперь оставалось думать, что либо я ненормальная, либо у меня что-то другое. Мне нравились оба эти предположения: я точно ненормальная – нормальные не кусают губы до крови, читая сообщения, и у меня точно не секс. У меня любовь. Пришлось это признать. А позже оказалось, что у тебя тоже любовь и ты ещё более ненормальный, чем я.
Что было совершенно очевидно – ты находился фактически рядом. Мы жили вместе. Знали, кто что и когда ест, пьёт, когда спит, когда ходит курить или в душ. Сложились ритуалы и привычки, нам хорошо было и нежничать, и молчать вместе.
Иногда ты уезжал по своим делам, и каждый раз это была разлука, даже если, уехав из дома, ты попадал в мой часовой пояс, то есть оказывался географически ближе, чем обычно. И вот однажды ты сказал, что скоро полетишь в Лондон, а я стала думать всякие мысли: как я буду одна? Ему там будет интересно и весело без меня? Как это вообще такое может быть? Ну хорошо, пусть ему там будет интересно и весело, я же люблю его, и надо иметь совесть. Но совести не было. А была такая лютая тоска, что, наверное, от неё поднялась температура, вылез прыщик, и ещё один, и ещё сто, и оказалось, что от любви и грусти случается ветрянка. Детская болезнь взрослого человека. Болело всё, но самой болезненной была мысль: вот теперь он меня с этими папулами и пустулами даже видеть не захочет. И слава богу, что он их не видит! Ах, он их не видит?… Но ведь зачем-то на голубом глазу просит прислать свежую фотографию пациентки. Тогда пусть увидит и напугается. Вот тебе, смотри. Как там сообщается в вашей любимой песне? У ней следы проказы на руках, у ней татуированные знаки!.. Но, как нам стало известно, уходит капитан в далёкий путь и любит девушку из Нагасаки. Потому что извращенцев и маньяков проказа не пугает, они всё равно любят и хотят. И это было очень волнующе – иметь своего личного извращенца и маньяка.
Что было совсем непостижимо для меня: ты серьёзно спрашивал, что мне привезти из Лондона. «Куда привезти?» – думала я. В личку? В наш с тобой мессенджер? Я решила, что это такая игра в реальную реальность. «Ну, привези мне цветочек аленький, чтобы краше его не было на всём белом свете», – написала я, находясь в трезвом уме, чтобы ты понял, что не за подарки я тебя люблю, купец мой батюшка. Но ты спокойно согласился. «Хорошо, привезу. А что ещё?» Я совсем наугад назвала что-то из белья. Но у вас, у маньяков, наверно, принято выпытывать подробности: размер, цвет. Чтобы задача выглядела наименее правдоподобной, я ответила: «А в тон цветочку! Аленькому». Откуда мне было знать, что маньяки такие ответственные. Мне в голову не могло прийти, что ты будешь приставать к продавщицам из сонных отделов с дорогими тряпочками, заставлять рыться на складских полках и снимать недостающее с манекенов. Ты выслал мне почти шпионский фотоотчёт со скептическими вопросами. Но выбрал ты всё равно сам. «А что ещё?» Тут я вошла во вкус, точнее, в роль. Хочу ещё маечку. Ещё магнитик с красной телефонной будкой. Ещё укради для меня в отеле фирменную авторучку!
Я была уверена, что всё это невозможное богатство ляжет у тебя дома где-нибудь в шкафу, а мы будем знать, что это моё. Однажды я уже таким образом подарила тебе оберег в виде хрустального дельфина: мы договорились, что ты мне разрешаешь его «пока поносить», и я даже успела его потерять. В общем, я думала, это такая игра, чтобы немного потрогать если не друг друга, то вещи друг друга. А теперь у тебя в руках вообще окажется моё бельё, мама дорогая!
Но ты был настроен решительно. У тебя всего один лишний час в аэропорту между рейсами, чтобы воспользоваться почтой. Нужны адреса, пароли, явки! Серьёзность твоих намерений так меня поразила, что я тут же всё сдала. Меня счастливила страшная сладкая мысль: теперь мой маньяк точно знает, где я живу с любимым сыном и нелюбимым мужем, и может меня подстеречь. Или, допустим, ты приезжаешь, звонишь в дверь, а я открываю и стою перед тобой такая – в болячках от ветрянки и в домашних тапочках. С этой мыслью я останавливалась прямо на улице и глупо улыбалась, пока кто-нибудь из прохожих не толкал меня в общем потоке. Теперь я точно была в твоей власти. И на кончиках пальцев: ими ты набирал сообщение, ими ты трогал и держал меня так крепко, что я растворялась, но не таяла, а проникала в тебя. У нас произошла диффузия. Мы с тобой удивились, что помним это слово из школьной физики. По-моему, отличное слово – и точно про нас.
А потом пришла твоя посылка. Оказалось, у тебя есть почерк, и он отличается от тех буковок, которые сыпались из мессенджера. Я нарядилась в обновки, сфотографировалась в зеркале – и показала тебе себя. Ты написал: «С ума сойти». И добавил несколько нежных слов. Красная телефонная будка примагнитилась к холодильнику, а ручку я спрятала подальше – мало ли что. Вдруг в отеле хватятся, и будет международный скандал.
И только через два или три дня я разобрала ворох пакетов, оставшихся от посылки. Выкинуть я их не могла, для меня это было похоже на святотатство. Да, ничего смешного. И тут под ворохом целлофана нащупала маленький прямоугольник. Почему я не увидела сразу? Настоящий алый цветок с пятью лепестками, запаянный в брикет из белого стекла. Именно такой, как я себе представляла: можно любоваться, невозможно дотронуться.
А спустя четверо суток ты пропал. Отовсюду, со всех радаров. Я спрашивала и спрашивала: «Ты где? Что произошло??» Мои сообщения висели непрочитанные. Ты молчал.
Я вспомнила один наш разговор о возрасте и смерти. Когда ты сказал: «Чем старше, тем любопытнее становится жить. И ещё ведь умереть предстоит – тоже интересно».
Мы никогда не звонили друг другу, так у нас было заведено. А тут я набрала твой номер и безнадёжно зависла на длинных гудках.
В общей сложности я позвонила тебе одиннадцать раз. На двенадцатый раз трубку взяла незнакомая женщина и молодым прохладным голосом известила: «Мы похоронили его вчера. Сердечная недостаточность».
Когда я назавтра проснулась в слезах и пожелала тебе доброго утра, а ты снова не ответил, я подумала, что можно выплакать хоть целую солёную реку и она без остатка растворится в этом океане интернета. Но я всё же хотела бы знать, в каком запаснике, в каком проклятом и драгоценном кэше Гугла уцелел, сохранился наш с тобой рай, который точно был – вот где-то здесь, в двух шагах от реальности, до которой мы не успели дожить.
Защита Лауры[1]
В 16 лет я вдруг выяснил, что настоящее имя любви – Лаура, Лора. Так звали подругу моей матери. Она была старше меня на 20 лет, но это не имело ровно никакого значения. Одним лишь фактом своего близорукого и длинноногого существования (не говоря уже о проблесках взаимности) она упраздняла безнадёжность провинциальной тоски и превращала мир в полигон счастья. С точки зрения моей мамы это был не просто ужас, а «ужас-ужас-ужас». Когда нелегальный любовный сюжет, словно лох-несское чудовище, всплыл на поверхность, мне было сообщено, что это патология, «у нормальных людей так не бывает». Но, во-первых, я с лёгкостью соглашался быть ненормальным, а во-вторых, на тот момент меня уже настигла внушительная доза облучения французской литературой, и я успел, например, вычитать из биографии Бальзака, что первую, самую главную возлюбленную 22-летнего провинциала Оноре, 45-летнюю госпожу де Берни, тоже звали Лорой. По крайней мере, это означало, что я не один такой урод.
Что касается дальнейших сердечных коллизий, то надо ли перечислять неизбежные прививки взрослости, благодаря которым твоя последняя жизнь бесчувственной монетой закатывается в глухую щель между подобием и подобием на фоне зияющего отсутствия оригинала?
* * *
Ещё до того как мне попали в руки наброски «The Original of Laura», напечатанные в виде книги, я прочёл не менее десятка рецензий с резкими, буквально уничтожительными нападками на этот несчастный текст и на тех, кто посмел его опубликовать. Процитирую для примера статью[2] живущего в Нью-Йорке философа и критика Бориса Парамонова, который собрал самые расхожие обвинительные ингредиенты и подал их под самым ядовитым соусом.
«Царапина львиного когтя узнаётся на той или иной фразе, но узнаётся также неискупаемая, ничем, никак и навек не преодолеваемая погружённость в опостылевшую тему нимфетомании».
«…Удручающее свидетельство то ли „верности теме“ (как говорили советские критики), то ли стариковского бессилия автора выдумать чего-нибудь новенькое».
И наконец: «Издание Лауры-Лоры-Флоры – надругательство над фактом смерти».
Спрашивается: зачем сюда примешана высокомерно-снисходительная похвала «львиному когтю»? Очевидно, бывалый охотник, не упуская фотогеничную возможность потоптаться на шкуре крупного зверя, в нужный момент просто обязан напомнить о его когтях и клыках. Иначе мы не вполне оценим охотничью отвагу. Мёртвый лев – на редкость удобный противник.
Но выразительнее всего здесь, конечно, «опостылевшая тема нимфетомании». Прямо на глазах доверчивой публики обвинитель превращается в пострадавшего. Жаль, он не поясняет – когда и где, в каких криминальных закоулках «нимфетомания» успела ему так страшно опостылеть? Кто его, бедного, гонит в эту тему, будто на каторгу? Воображение рисует липкого, как жевательная резинка, уличного торговца-литератора, который не даёт проходу важному господину критику и подсовывает ему из-под полы контрафактных, дурно воспитанных нимфеток. Короче говоря, вовлекает в низменные, маниакальные утехи, мешая мыслить о высоком.
Отзываясь подобным образом о «Лауре», критик заодно косвенно демонстрирует своё прочтение «Лолиты». Когда из великого пронзительного романа о несчастливой любви вычитывают в первую очередь нимфетоманию, остаётся только соболезновать.
Я был знаком со студентом-филологом, который ухитрился за все годы учёбы в университете не прочесть ни одной книги – он их пролистывал. Зато ему не было равных в умении дискутировать о литературе. Однажды утром перед уходом на экзамен по русской классике XIX века, завязывая шнурок на ботинке, он поднял заспанное озабоченное лицо и спросил провожавшую его подругу: «Напомни, пожалуйста! Что там с Анной Карениной?… Ах, да! Под поезд, под поезд…» Не исключено, что сейчас он читает лекции или пишет книжные обзоры. Я легко могу представить, как, уходя из дома на службу, знатный специалист уточняет у памятливой супруги: «Что там с Лаурой?… Ах, да! Педофилия, педофилия…»
Разучившись любить, вместо человеческих слов начинаешь употреблять замызганные судебно-медицинские термины.
Внятным ответом на малоудачную злорадную басню о «стариковском бессилии» (если уж совсем не замечать драгоценных камней, рассыпанных по тексту «Лауры») могут послужить результаты конкурса, проведенного журналом The Nabokovian в 1999 году. Это был конкурс подражаний Набокову: читателям предлагалось выбрать наиболее удачную имитацию. Сын писателя включил в подборку два фрагмента «The Original of Laura» – и они остались неузнанными. Брайан Бойд пишет: «Абсолютно никто не узнал в этих отрывках руку самого Набокова. Я считаю, это свидетельство гибкости набоковского стиля».
Когда нарядно раздетые подобия празднуют свои собачьи свадьбы, неопознанный оригинал уходит в тень романного листа и находит там единственное убежище. Подозреваю, таков один из главных (потенциальных) сюжетов «Лауры».
Видимо, нужно обладать сияющей 24-каратной нравственностью и совершенно особой моральной правотой, чтобы уличать публикаторов «Лауры» в этической нечистоплотности и надругательстве. У меня нет такой правоты и такой нравственности, поэтому я просто благодарен за «летнее воскресенье в полоску», за «подвижные лопатки купаемого в ванне ребенка», «обнажённый сыр» в леднике и «щекотку на Флориной ладони». За то, что «велосипед Далии вилял в неизбывном тумане», а «подъём голой ступни был той же самой белизны, что и её молодые плечи». Наконец, за то, что мне позволено услышать, как «в раю посетовали, а в аду расхохотались».
Оригинал Лауры Набоков забрал себе.
Для самых взыскательных автор оставил исчерпывающую подсказку на карточках под номерами 12 и 13:
«…Читателей отсылают к этой книге – на самой высокой полке, при самом скверном освещении, – но она уже существует, как существуют чудотворство и смерть».
Острое чувство субботы
Восемь историй от первого лица
Часть I
Билет на сегодня
История первая
Большая белая женщина
В моей тени можно прятаться от солнца.
Но это в том случае, если перейти мою границу в одностороннем порядке.
У меня сто семьдесят три сантиметра плюс каблуки. Плюс то, что я похожа на бульдозер и меня видно издалека. Ну ладно, каблуки – это всего лишь каблуки. Но если он мне заявит, что любит чулки, колготки и акриловые ногти, то я совсем разочаруюсь в этом мире.
Бывают мужчины такие вежливые, что прямо неудобно. Мне один знакомый говорит: «Люблю кормить маленьких». Я спрашиваю: «Где здесь маленькие?» На самом деле я выгодная, меня можно вообще не кормить, тогда я года два протяну за счёт подкожных запасов.
У меня всё большое. Например, большие глаза, и мне нравится наблюдать за людьми. А за мной никто особо не наблюдает, я думаю.
Я хожу в одну скромную, бюджетную парикмахерскую на Вторчермете, вход со стороны улицы Ляпустина. Никак не могу догадаться, кто это был такой. Может быть, директор овощебазы, но с героической биографией.
После парикмахерской я красивая ровно два часа. За это время надо срочно успевать назначить кому-нибудь свидание. Потом уже будет поздно!
А волосы у меня страшно прямые, почти как солома. Их надо просто ровно подстричь – выше плеч. Но весь мой жизненный опыт показывает, что подстригать точно по прямой не умеет никто. И только мастера отдалённых районов иной раз умеют. Потому что через их ножницы проходит целая народная масса.
Довольно поэтично звучит: «мастера отдалённых районов»… Я вообще иногда страдаю красноречием.
Так что пойду стричься за 400 рублей, и это будет лучше, чем за 1400. А после парикмахерской вдруг стану звезда пленительного счастья. Только я без зонта, а погода совсем херовая.
Я повесила на сайте знакомств фотографию сразу после парикмахерской, в первые два часа, и там видно мой роскошный причесон.
Но всё равно бывает сильно грустно. Евгений мне по телефону говорит: «С какого перепуга ты грустишь? Подойди просто к зеркалу и полюбуйся на себя, какая ты Большая Белая Женщина!»
Было бы на что любоваться. Я вообще не очень красотка. У меня ноги некрасивые, сороковой размер. Подъём высоченный. А тут ещё ноготь на большом пальце слез – я на него сумку уронила с продуктами. Спрашивается, какой принц западёт на такую снежную вершину?… Бывают в мире утонченные особы с длинными кистями и пыльным взором! И это ни разу не я.
Чувствую, надо мне работу менять, я тут умираю, просто умираю! Целый день сижу над чужими финансами. В прошлый понедельник полдня просидела и отпросилась. А то пришлось бы совсем увольняться. Ушла, куда глаза глядели, в парк.
Утром, перед выходом на работу, хотелось повеситься. В маршрутке читала роман «Колыбель для кошки», и так стало интересно, что решила дочитать. Зашла в гастроном на второй этаж. Что-то вроде кафетерия, я его называю «самый лучший ресторан», потому что он открыт с 7:30, там кофе по десять рублей, и ты там на хрен никому не нужен. Пока не дочитала, на работу не пошла. И, конечно, опоздала, услышала от начальницы всё, что она обо мне думает.