Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 3 из 6 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Через пару недель стало ясно, что кушать на заработанные от продажи пачки газет вполне можно. Если продавать три пачки – можно и цену поднять, и газету распиарить, и денег заработать. Но газеты это решение изменили. Пачка была слишком тяжелой, чтобы иметь отношения с тремя в течение недели. А одежда была нужна. И цветная. Цвет только подчеркивает интуиции кроя. Тогда возникла шаловливая мысль: а зачем тратить деньги на одежду? Одежду должны дарить и покупать. Был вариант попросить деньги у родителей. Но лучше этого не делать. Можно просто приехать и не просить. Может быть, мама и так догадается. Это была последняя степень унижения. Мама, едва впустила в квартиру, сказала: – Соседка отдала свои костюмы и брюки. На диване лежат. Передо мной открылся мир винтажной и очень стильной одежды семидесятых. ГДР, Франция. Все это были вещи для леди. Не считала себя леди. И потому выбрала шерстяной свитер с низким горлом, цвета свежей лососины, и очень темные синие вельветовые брюки, вроде тех, что купила в долг и которые уже вытирались. К этим двум вещам прибавила необязательные нейтральные свитера (два – мужские, юношеские). Когда разложила дома приобретенное богатство, заплакала. Получила то, что мне было нужно. Просто так. Мечтала об ослепительно-белой сорочке и фраке с атласом. Мужской фрак из тонкой шерсти с атласом на лацканах. Но сейчас нужна была легкая джинсовая куртка, и ее не предвиделось. Взять на время поносить – не для меня. За одежду, как за услуги, нужно платить. И платить щедро. Иначе она впрок не пойдет. Белое носить хронически не могла. Да и сейчас не могу, тем более дома. В момент грудь оказывается в красках и в еде. Чужая одежда грела и веселила. Она говорила: подожди, через пару лет начнутся твои собственные сезоны покупок. Эти сезоны начались раньше. Торговля газетами позволяла покупать гуманитарные сосиски и яйца, а также пятьдесят граммов ароматизированного чая. Чай россыпью обнаружился в обновившемся до неузнавания гастрономе на Горького (уже Тверской). Особенно любила смесь «Бекингэм», с лимонником и цветами василька. Смесь насыпали в небольшие пакетики из пластика, неприятно яркие и слишком шуршащие. Тогда очень захотелось купить набор небольших стеклянных, непрозрачных, баночек. Стеклянных! Но стеклянные были дороги. Вариант – пластиковые. В них чай мгновенно изменял запах. Набор баночек все же был найден в магазине утвари, но не куплен. Шесть баночек кремового цвета с птицами и крышками на витиеватых замочках, английского производства. Смотря на него, радовалась простой и чистой радостью. Общие вопросы домоводства были в принципе нерешаемы, а набор только подчеркнул бы их нерешаемость. Да и по деньгам комплект был недоступен. Так что сорта хранились в прозрачных пластиковых стаканчиках. Происхождение их вспомнить трудно. Возможно, это были стаканчики из-под мороженого. Теперь в похожих продаются жареные семечки, только те были плотнее. Расставание с Ванечкой и посещение храма приободрили, выплеснули наружу. Мне понравилось ходить в гости и разговаривать ни о чем. Хронически не могу разговаривать ни о чем. Начался новый эксперимент над собой. Ближе к осени посетила клуб «Не бей копытом», находящийся в Измайлове. Про этот клуб рассказала мне художница в очках, с которой довольно часто пересекались в тусовочном кафе на Петровке. Про этот же клуб слышала и от симпатичного рокера, делавшего кожаные ремни с акриловым покрытием. Продавал он их на вернисаже у Крымского моста. Летом любила сидеть на Крымской набережной и наблюдать, как серьезные мужички торгуют аксессуарами, расставленными и развешенными на школьных этюдниках. У рокера покупали чаще, чем у других, – оформление ремней было интереснее: детали японской графики, иногда в цвете. Начало концерта в «Не бей копытом» было в семь, денег на билет не было. Надела хлопковый канадский свитер палевого цвета, узкие вельветовые брючки, замшевые туфли на каблуках и поехала. Прозрачная остро-холодная темнота сделала здание ДК замком со страниц фэнтези. Не любила фэнтези, но ДК выглядел волшебно. Вдруг в потоке входящих мелькнуло знакомое лицо. Человек обернулся, услышав свое имя. Подумал, подошел. – А все равно, сейчас «этот» подойдет. Заявлен был концерт «Крематория». И еще одной команды. Тот концерт «Крематория» – единственный, на котором была. «Крем» был уже не тот, что семь лет назад, когда впервые услышала «Мусорный ветер», это была классика отечественного рока, что меня раздражало. «Этим» оказался не кто-то, а лидер команды, которая должна была играть после «Крематория». Лидер, недлинные пышные волосы и разбойничья борода, шел к служебному входу. Он подобрал нас обоих. Попытки зарисовать время не стоят ничего, если нет цели за пределами времени. Поняла это, как только вошла в фойе. Меня окружил тусовочный ад, живший всего несколько лет, разложившийся до невыносимой вони в клубах середины девяностых и набравший силы десятью годами раньше в мортальных домах культуры во время полуподпольных концертов. Волосатые восьмидесятых были истощены мулькой и джефом, на них редко была дорогая одежда, но если была, то красивая. От них пахло спиртом и иногда аммиаком. Тусовщики девяностых были жирны, наполнены пивом и пахли грязными косухами. Большинство – мои ровесники. Есть от чего прийти в ужас. Цель всего этого пряталась в мелких будущих виртуальных склоках. Ради этого в «Не бей копытом» сейчас пили пиво и красное вино. Для того чтобы потом ругать все, что дало жизнь. И не иметь ни малейшей склонности к суициду. В этот день мне захотелось послушать Летова. Без пива, косух и пионерских галстуков. Но на повестке дня был «Крематорий». Зал клуба, вполне советский, напомнил о «Карнавальной ночи». Музыканты на сцене казались вдвое больше, чем на самом деле. Звук был несколько неряшливым. Переждав «Маленькую девочку со взглядом волчицы», подумала, что одиночное слушание альбомов намного честнее и лучше. Внутри орущего и прыгающего пипла возникает чувство, что тебя считают болваном. Штирлиц не любил, когда его держали за болвана. Не могла считать себя Штирлицем, но не хотела быть болванкой. В антракте почти столкнулась с одним музыкантом-радикалом. Встречей была изумлена. Музыкант с приятелем, тоже радикалом, тихо и мирно пришли послушать «Крем», что ранее представить было невозможно. Музыканту-радикалу можно слушать «Крем». «Теперь мне известно, что анархо-синдикализм – самая продажная идеология из всех существовавших», – сказал во мне Сема. Наступило мгновение абсолютной выбитости. Вспомнились сразу все мне близкие люди, даже дед. За всеми закрыла двери и протерла ручки, после каждой двери тщательно выполаскивая тряпку. Не дослушав композицию, вышла в фойе, где мне предложил выпить молодой человек. Моложе меня лет на семь-восемь. Аккуратный, в новой косухе, с красивыми пальцами гитариста и глазами Джона Китса. Он грустил и хотел, чтобы погрустила рядом. Мгновенно ощутила себя нервной мамой, сказала нечто романтическое и пошла к выходу. Но тут меня поймала Мартышка. Увидеть Марту Микадо на концерте «Крема» было довольно логично. Марта была петербургская клубная певица, суперправославная, наркоманка и подруга Анны. Сейчас на ней было дымчатого цвета теплое пончо и широкополая шляпа. Марта подхватила меня на руки: ого! сколько мы! как ты! И закружились по фойе. У Марты были очень сильные руки. Они могли показаться нелепо большими, но, когда Марта играла или танцевала, руки были невероятно хороши. Пластиковые стаканчики с красной кислой краской типа вино нашлись сразу же. Мы выпили. – Я влюблена, – сказала ей. – И безответно. Марта могла в любой глупости увидеть песню. – Это прекрасно! – улыбнулась. Еще у нее был широкий мягкий рот. – Мне сказали, что я похожа на Эдит Пиаф. – А что сделала ты? – Я подарила возлюбленному кассету с записями Пиаф. – Да! Марта обняла меня.
Итак, снова была влюблена. В приятеля Ванечки. Но по-прежнему не собиралась жить. И Ванечка тут ни при чем. Из гостей чаще всего оказывалась у Никиты. Никита был довольно далекий Ванечкин приятель, но все же приятель. Родители его происходили из театрального мира, одни из лучших родителей, которых наблюдала до настоящего времени. Никита вырос самостоятельным, любвеобильным и заботливым. К тому же умел принимать гостей. По крайней мере недолгое время, когда его знала. Жил он в той части Москвы, где росли сталинские тополя. Прошедший февраль выдался для Никиты трудным. Умерла Нина, женщина, которую он любил. Здесь юмор может быть только потусторонним. Не могу местно иронизировать над сильными чувствами. Нине было двадцать три, она была наркоманка. Никита тоже. Все основное началось после кончины Нины. В кафе «Джалтаранг» восемнадцатилетний Никита появлялся в папиных застиранных хозяйственным мылом клешах, пышно-лохматый, с розовой собакой на поводке. Колтун на самом деле был рыжим, но очень молодым, отчего и казался розовым. Никита вместе с ним представлял собою настолько утешительное зрелище среди тяжеловатой и, как правило, мрачной джанговской публики, что местные уборщицы их обоих кормили. – Вот суп, – говорила одна из них, наиболее расположенная к Колтуше и Никите. От нее всегда пахло большой едой. Никита улыбался в ответ, как солнце. – Смотри, это ему, – подмигивала баба, – а тебе, разгильдяю, не дам. И приносила вторую тарелку. Когда впервые увидела Никиту вместе с Ниной, не могла поверить глазам. В Нине, несмотря на ее запредельную нежность, были следы земли. Низкий прокуренный голос, впрочем, приятный, порывистые жесты и как бы рассеянный и вместе остановившийся взгляд. Она состояла из текущих линий – как эльф, как сильф, как элементал искаженного человеком идеального мира. С появлением Нины Колтуну все меньше внимания доставалось, и вскоре он умер. Пока Нина была жива, Никита существовал в жестком режиме внезапного счастья и внезапной тревоги. Однажды он вышел из дому в три ночи, чтобы забрать и укрыть у себя спрятавшуюся от милиции Нину. Затем совершил еще что-то в этом духе. Затем еще и еще. Он подрабатывал и давал ей деньги. Он заботился и ждал, но заботы прошли бесследно. Нина была нежна и умна, намного умнее Никиты. Она знала, чем закончится их очень красивая жизнь. Умерла она в февральскую стылую мокрядь, на дне рождения уголовника, заставившего ее выпить водку. Нину в тот день подламывало. Аневризму у нее нашли давно. Врач, поставивший диагноз, был пожилой кардиолог, профессор, шабашивший частными консультациями. Как сказал, проникшись симпатией к странной паре, вызывали чаще всего к гопнического вида детям ответственных работников. – Никаких сомнений, милая. Но, знаете, и с худшим живут. Я наблюдаю многих ветеранов войны. А вы полны сил. Вы еще родите ребенка. Нине, невесть почему, это сообщение понравилось. В тот день они с Никитой оба сияли. Была тогда в «Джалтаранге» и узнала от них. Об аневризме. День рождения папика удался на славу. Нина и рада была выпить, так как все равно еще дня два ничего из наркотиков не предвиделось. Легла спать, чмокнув папика в блестящее темечко, и не проснулась. Видел ли Никита тело Нины, мокрое от мочи, кала и рвотных масс, не знаю. Мне было интересно, мыли ее дома или в морге. Все же братки – люди опасливые. Но так и не спросила. Мне кажется, что ее мыл Никита. Похороны были недешевые. Довольно значительную часть дал отец Никиты, остальное собрали братки. Никите пришлось узнать, чего и как они боятся и чего не боятся. За сорок дней после смерти Нины вместо прежнего Никиты появился на свет совершенно новый человек. Именно к этому и приезжала в гости. И, конечно, влюбилась. Чего не было даже с Ванечкой. Обожала Никиту. Однажды, когда приехала, обнаружила, что его милая комната смотрит на меня абсолютно черными стенами. Никита за день поклеил новые обои и за ночь вымазал их тушью, а сверху закрыл прозрачным защитным слоем. Стены, кажется, волновались, как шелк. На этих стенах почти ничего не было. А в углу стояла картина неизвестной мне герлы, изображавшая грустное создание, сидящее у подножия безжалостного небоскреба. Никита видел в этом нечто религиозное. Он вообще был религиозен и очень антиклерикален. Свои действия – то есть ухаживание за Никитой – видела как серию ошибок. Думала, что теряю себя в его глазах и его унижаю тоже. Но все эти мысли меркли, как только Никита начинал говорить. О важных и простых вещах. Для него боль была только боль, а любовь – именно что любовь, и, по счастью, мы оба отличали ее от разного рода близости. В тот раз привезла вино, а Никита хотел опиум. Денег на опиум от меня не взял. Так что пили портвейн. Когда портвейн подошел к концу, Никита сказал, глядя на мерцающее странными картинами оконное стекло: «Вот она!» Конечно, это ловко поставленная на стол лампа бросала длинные лучи, часть которых гасилась тяжелыми черными шторами, а часть играла на стекле с удесятеренной силой. – Видишь ли Нину? Теперь она английский бомж. Бесприютная душа. В клетчатом пальто. Тогда подумала, что и мне нужно клетчатое пальто. Клетчатое пальто – признак английского бомжа. Но что такое английский бомж? Это человек-напоминание. Как и наши бомжи. Английский бомж – метафизический. Неприкаянная душа? Вероятно. Мне тогда довелось увидеть новую Нину. Это было так просто, как одна сестра видит другую, уже умершую. Так и сказала Никите. – Мы совершили экскурсию в темную сторону жизни, – напомнил он, когда проснулись. Чувствовала, что напугала его своей заботой. Возможно, и он переживал. Но училась быть рядом, хотела быть рядом с ним. А у него что ни неделя – возникали симпатии. Он увлекался, потому что он недавно родился на свет, уже другим. Он рос, и с ним росла его смерть. Симпатии меня особенно не раздражали. Наоборот, с ними было приятно дружить. И одна из них имела прямое отношение к Черкизону. У Ляли было фарфоровое лицо женщины тридцатых годов. В моменты кайфа это лицо становилось лицом голливудской звезды. Например, Джин Харлоу. – Фильдеперсовая штучка, – говорила Ляля, закуривая кофейную сигарилку. Деньги она прятала за резинку чулка. Чулки были только итальянские и только на поясе. Меня поначалу тошнило от ее душноватой женственности. Затем поняла, что это средства самосохранения. Все эти духи, чулки, туфли. Это язвы на теле непробиваемого денежного панциря, в который закован человек. То есть отличное противоядие мысли о деньгах. Ляля тоже это понимала. Она очень изящно и удачно воровала там, куда устраивалась работать. А устраивалась она в разные места. Продавец обуви, продавец нижнего белья, продавец готового платья. После того как первая тошнота от Лялиной женственности прошла, поняла, чем именно она мне мерзка. Вещи исполняют роль вожатых. А если ведомая хочет вести вожатых, делу конец. Нет, мне нужна была мощность другого уровня и явления более высокого порядка. Тогда начала слушать вещи. Лялина «фильдеперсовая» штучка – всего лишь уместное слово – помогла услышать вещи. Вещь говорит: «Я помогу тебе». Человек этого не слышит. Человек говорит: «У меня есть». Никита, охотясь на Лялю, преследовал очень понятную мужскую цель. Речь не о вопросе, спать или не спать. Это-то как раз было довольно просто и приятно. Никиту именно это «просто и приятно» не удовлетворяло. Он нашел Нину в этой рыжей ведьмочке и теперь намеревался стать совсем большим. Цель Никиты была – выйти из женской парадигмы, которая была для него губительна. Женщина – это и мать, и другие. Бабушка, например. Старшая сестра, младшая сестра. Никиту еще мальчиком называли любимцем женщин. Когда ему было двадцать, женщины охотились на него, но он умело уворачивался. Пока не появилась Нина. После смерти Нины мальчик исчез, а мужику было очень одиноко. Потому и наркотики. Мать заподозрила в нем «колдуна», когда начались наркотики. Никита колдуном не был. Он был мужиком. Этот тонкий, светлокожий, с острым плотным профилем молодой человек был мужиком. Он зарабатывал уже в четырнадцать, мог вполне обходиться своими деньгами. Но в него фатально влюблялись. И он тонул в этой фатальной влюбленности, как в сточных водах. Соединить себя с Лялей – значило выйти за пределы своей собственной миловидности. Однако женщины хотели видеть Никиту милым. Мужик был не нужен. Никита сам любил быть милым и наконец сдался. Под роковое Лялино: – Ты не мужик. У тебя крыши нет нигде, никогда и ни при каких обстоятельствах. Ляля сказала это и мне, о Никите. Мы, вместе с парой странных торчовых персонажей, ехали на троллейбусе. Покупать недостающие ингредиенты. Но у меня все нужное было. Никто не знал, потому что везла это нужное Никите. У Ляли тоже все было. Знала об этом и догадывалась, что Ляля хочет вмазаться в приятной компании и не делиться. Для нее – была приятной компанией.
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!