– Ой, да расслабься. Ты слишком напряжена. Поверьте, девочки. Мне лучше знать. Мама, вероятно, самый умный человек, которого я знаю, но ее цели не мои цели. И все же простого выхода из ситуации нет, и я послушно иду за ней из зала бок о бок с Психеей. На миг мне кажется, будто я спиной чувствую напряженный взгляд статуи Аида, но это фантазия чистой воды. Аид – утраченный титул. А даже будь это не так, моя сестра права: он был бы точно таким же, как и все остальные. Мы выходим из галереи и возвращаемся на вечеринку по длинному коридору. Он ровно такой же, как и все в башне Додона: огромный, дорогой и чрезмерный. Коридор как минимум вдвое шире, чем нужно, а каждая дверь, мимо которой мы проходим, почти на полметра выше обычной. Бордовые шторы висят от потолка до пола и стянуты по обеим сторонам от дверей – дополнительный экстравагантный штрих, который в этом помещении ни к чему. Возникает ощущение, будто ты во дворце, а не в небоскребе, возвышающемся над верхним городом. Можно подумать, кто-то рискует забыть, что Зевс величает себя современным королем. Честно признаться, я удивлена, что он не разгуливает с короной на голове под стать своей статуе. Банкетный зал под стать всему остальному в этом здании. Огромное открытое пространство, одна стена которого – это окна и несколько стеклянных дверей, ведущих на балкон с видом на город. Мы находимся на верхнем этаже башни, и вид отсюда открывается поистине великолепный. С этого места можно увидеть большую часть верхнего города и извилистую черную полосу – иными словами, реку Стикс. А что же на другой стороне? Нижний город. Внешне он не так уж сильно отличается от верхнего, однако может с тем же успехом быть на Луне: все равно большинству из нас до него не добраться. Этим вечером балконные двери плотно закрыты, чтобы ледяной ветер никому не причинил беспокойства. А темнота превратила стекла в искаженное отражение зала. Все одеты с иголочки, пестрят радугой дизайнерских платьев и смокингов, сверкают адски дорогими украшениями. По мере того, как люди продвигаются сквозь толпу, общаются, заводят знакомства и источают прекрасный яд с накрашенных красной помадой губ, в балконных стеклах рождается тошнотворный калейдоскоп. Это напоминает мне кривые зеркала в комнате смеха. В отражении все не то, чем кажется, несмотря на всю мнимую красоту. Оставшиеся три стены увешаны огромными портретами двенадцати активных членов Тринадцати. Все картины написаны маслом, согласно традиции, корнями уходящей ко временам возникновения Олимпа. Можно подумать, Тринадцать действительно считают себя подобными монархам прошлого. С несколькими портретами художник явно позволил себе вольность. В особенности молодая версия Ареса совсем не похожа на самого человека. Возраст, конечно, меняет людей, но его челюсть никогда не была такой квадратной, а плечи широкими. К тому же художник запечатлел его с огромным мечом в руке, а я точно знаю, что этот Арес завоевал свое положение повиновением на арене, а не на войне. Но это, полагаю, не способствует столь величественному образу. Лишь определенный тип людей способен сплетничать, вертеться в обществе себе подобных и наносить удары в спину, пока их копия наблюдает за ними с портрета, но среди Тринадцати полно таких монстров. Мама пробирается сквозь толпу, оставаясь совершенно расслабленной среди прочих акул. Прослужив почти десять лет в должности Деметры, она все еще считается одной из новейших членов Тринадцати, но уже привыкла к этому миру настолько, будто была рождена Деметрой, а не выбрана народом, как это обычно происходит. Толпа расступается перед матерью, и, следуя за ней в смешение ярких цветов, я чувствую, что все смотрят на нас. Чрезмерным вниманием к своей внешности ради подобных мероприятий эти люди напоминают павлинов, но на остальных они смотрят холодными, безжалостными глазами. В этом помещении у меня нет друзей. Только люди, стремящиеся использовать меня в качестве стремянки, по которой могут вскарабкаться на пути к большей власти. Этот жестокий урок я усвоила рано. Два человека отходят у мамы с пути, и краем глаза я вижу угол комнаты, от которого всеми силами стараюсь держаться подальше всякий раз, как здесь бываю. Там расположен самый настоящий трон, безвкусная вещица из золота, серебра и меди. Его крепкие ножки плавными изгибами переходят в подлокотники, а спинка расширяется, производя впечатление грозовой тучи. Грозный и опасный, под стать владельцу, который желает, чтобы никто об этом не забывал. Зевс. Если Олимпом правят Тринадцать, то Тринадцатью правит Зевс. Это наследуемый титул, передающийся от отца к сыну, чей род корнями уходит к первым основателям города. Нынешний Зевс занимает свою должность уже несколько десятилетий с тех пор, как вступил в нее в тридцать лет. Сейчас ему за шестьдесят. Думаю, он вполне привлекателен, если кому-то нравятся крупные белые мужчины с громогласным смехом, поседевшей бородой и грудью колесом. От его вида у меня бегут мурашки по коже. Каждый раз, когда он смотрит на меня своими блеклыми голубыми глазами, я чувствую себя животным на торгах. Да даже не животным. Симпатичной вазой или, может быть, статуэткой. Тем, чем можно обладать. Если красивая ваза разобьется, ей легко найти замену. Во всяком случае, если ты Зевс. Мама замедляет шаг, заставляя Психею отступить назад, и берет меня за руку. Крепко сжимает мою ладонь, молча предостерегая, чтобы я хорошо себя вела, но ему улыбается во весь рот. – Посмотрите, кого я нашла! Зевс протягивает руку, и мне ничего не остается, кроме как вложить в нее свою ладонь и позволить ему поцеловать костяшки пальцев. Его губы всего на миг касаются моей кожи, но волосы у меня на затылке встают дыбом. Я вынуждена бороться с желанием вытереть тыльную сторону ладони о платье. Наконец он отпускает мою руку. Инстинкт кричит мне об опасности. Усилием воли я заставляю себя стоять на месте, чтобы не сорваться и не убежать. Мне все равно не удалось бы уйти далеко. Мама преграждает мне путь. И пестрая толпа наблюдает за развернувшимся действом, как стая стервятников, почуявших запах крови. Больше всего эта свора любит драму, и сцена с участием Деметры и Зевса будет иметь последствия, с которыми мне совсем не хочется столкнуться. В лучшем случае мать разозлится. А в худшем я рискую оказаться в заголовках желтой прессы, что доставит мне еще больше неприятностей. Разумнее просто переждать, пока не смогу уйти. Улыбка Зевса кажется слишком теплой. – Персефона. Ты прекрасно выглядишь сегодня. Сердце бьется в груди, как птица, пытающаяся вырваться из клетки. – Спасибо, – бормочу я. Мне нужно успокоиться, усмирить эмоции. У Зевса репутация человека, который наслаждается страданиями тех, кто слабее его. Я не доставлю ему удовольствия узнать, что он пугает меня. Это единственная моя сила в сложившейся ситуации, и я не стану от нее отказываться. Он подходит ближе, вторгаясь в мое личное пространство, и понижает голос. – Я рад, что мне наконец-то выпала возможность поговорить с тобой. Уже несколько месяцев я пытаюсь тебя поймать, – улыбаются лишь его губы, но не глаза. – Достаточно долго, чтобы я начал думать, что ты меня избегаешь. – Конечно нет. Мне не отступить назад, не толкнув при этом маму… но пару мгновений я всерьез рассматриваю такой вариант. Мать никогда мне не простит, если я устрою сцену на глазах у всемогущего Зевса. Выкручивайся. Ты сможешь. Выдавив ослепительную улыбку, я начинаю повторять мантру, которая помогла мне пережить весь прошлый год. Три месяца. Всего девяносто дней отделяют меня от свободы. Через девяносто дней я получу доступ к своему трастовому фонду и с его помощью сбегу из Олимпа. Я могу это пережить. Я переживу. Зевс буквально лучится светом, весь превращается в теплую искренность. – Знаю, что это не самый традиционный подход, но пора сделать объявление. – Объявление? – моргаю я. – Да, Персефона. – Мама подходит ближе, грозно на меня глядя. – Объявление. Она пытается передать мне какое-то сообщение, но я никак не могу понять, о чем речь. Зевс снова берет меня за руку, а мама чуть ли не толкает за ним в центр зала. Я бросаю безумный взгляд на сестру, но ее глаза так же широко распахнуты. Что происходит? Люди замолкают, когда мы проходим мимо, а их взгляды тысячью игл вонзаются в мой затылок. В этом зале у меня нет друзей. Мать сказала бы, что я сама в этом виновата, раз не завожу знакомств, хотя она неоднократно велела мне это исправить. Я пыталась. Правда, пыталась. А месяц спустя поняла, что здесь самые жестокие оскорбления произносятся приятными словами и сопровождаются милыми улыбками. Я сдалась, когда первое же приглашение на обед закончилось тем, что мои слова переврали и поместили в заголовки сомнительных газетенок. Мне никогда не удастся так же хорошо играть в эту игру, как собравшимся в этом зале гадюкам. Меня тошнит от фальшивых масок, двусмысленных оскорблений, слов и улыбок, за которыми последует удар ножом в спину. Я хочу жить нормальной жизнью, но это невозможно, пока мать состоит в Тринадцати. По крайней мере, это невозможно в Олимпе. Зевс встает в центре зала и хватает бокал с шампанским, который совершенно нелепо выглядит в его большой руке, будто он собирается раздавить его одним грубым прикосновением. Он поднимает бокал, и гул последних голосов стихает. Зевс широко улыбается всем собравшимся. Легко понять, как он сохраняет преданность окружающих, несмотря на слухи, которые о нем ходят. Харизма сочится чуть ли не из его пор. – Друзья, я был не до конца честен с вами. – Ну надо же, – слышен чей-то возглас издалека, и по залу проходит волна смешков. Зевс смеется вместе со всеми. – Несмотря на то, что официально мы собрались, чтобы проголосовать по вопросу новых торговых соглашений с долиной Сабина, я также хотел бы сделать одно небольшое объявление. Мне уже давно пора найти новую Геру и восполнить наш состав. Я наконец-то сделал свой выбор. – Он смотрит на меня, и его взгляд – единственное предупреждение. Зевс произносит слова, после которых остается лишь наблюдать, как мои мечты о свободе сгорают дотла. – Персефона Димитриу, ты выйдешь за меня? Я задыхаюсь. Его присутствие высосало из комнаты весь воздух, а свет горит слишком ярко. Я качаюсь на каблуках, оставаясь стоять благодаря одной лишь силе воли. Если упаду, все вокруг набросятся на меня, как стая волков? Я этого не знаю, значит, нужно стоять. Я открываю рот, но не произношу ни звука. Мать прижимается ко мне с другой стороны, широко улыбаясь и радостно восклицая: – Конечно, выйдет! Это будет честью для нее. – Ее локоть впивается мне в бок. – Не правда ли? Отказаться не вариант. Это Зевс – король во всем, кроме имени. Он всегда получает желаемое, и, если сейчас я унижу его перед самыми влиятельными людьми Олимпа, он заставит расплачиваться за это всю мою семью. Я проглатываю ком в горле. – Да. Раздаются одобрительные восклицания, и от их звука у меня кружится голова. Краем глаза замечаю, как кто-то снимает все на телефон, и даже не сомневаюсь, что в течение часа весть разлетится по интернету, а к утру будет на каждом новостном канале. Люди подходят, чтобы поздравить нас (на самом деле, поздравить Зевса), и все это время он крепко держит меня за руку. Я смотрю на лица, которые движутся, как в тумане, и во мне поднимается волна ненависти. Им всем плевать на меня. Конечно, я это знаю. Знаю с тех пор, как впервые столкнулась с ними; с тех пор, как мы оказались в этом возвышенном кругу общения благодаря новому статусу матери. Но это уже совсем иная ступень. Всем известно, какие о Зевсе ходят слухи. Всем. За время правления Тринадцатью он сменил трех Гер – трех жен. Теперь уже мертвых жен. Если я позволю этому мужчине надеть кольцо мне на палец, то можно с тем же успехом дать ему нацепить на меня ошейник с поводком. Я никогда не буду принадлежать самой себе, всегда буду лишь его дополнением, пока он не устанет и от меня тоже и не заменит ошейник гробом. Я никогда не освобожусь от Олимпа. Пока Зевс не умрет и его титул не перейдет к старшему сыну. А до этого момента могут пройти годы. Десятилетия. И то, если допустить безумное предположение, что я проживу дольше него, а не окажусь в трех метрах под землей, как все остальные Геры. Откровенно говоря, шансы у меня так себе. Глава 2. Персефона Вечеринка продолжается, но я ни на чем не могу сосредоточиться. Лица расплываются, цвета неразличимы, шум комплиментов стоит в ушах. В груди нарастает крик, вопль потери, которую я не в силах вынести, но я не могу дать ему волю. Уверена, что, начав кричать, не сумею остановиться. Я потягиваю шампанское онемевшими губами, а рука дрожит так, что напиток плещется в бокале. Словно по волшебству, передо мной оказывается Психея, и, хотя пустое выражение ее лица неизменно на месте, глазами она мечет молнии в сторону нашей матери и Зевса. – Персефона, мне нужно в уборную. Сходишь со мной? – Конечно, – я едва узнаю свой голос. Мне приходится чуть ли не силой вырвать пальцы из хватки Зевса. Я в состоянии думать лишь о том, как эти мясистые руки касаются моего тела. О боги, меня сейчас стошнит. Психея выталкивает меня из банкетного зала, закрывая своим роскошным телом и пряча от поздравляющих, как личный охранник. Но в коридоре мне лучше не становится. Стены будто смыкаются вокруг меня. Я вижу отпечаток Зевса на каждом кусочке пространства. Если выйду за него, он и на мне оставит свои отпечатки. – Мне нечем дышать. – Я жадно хватаю ртом воздух. – Иди дальше. – Сестра спешно ведет меня мимо уборных, затем за угол и к лифту. За закрытыми дверьми клаустрофобия только усиливается, заточая нас в зеркальном пространстве. Я пристально вглядываюсь в свое отражение. Глаза кажутся огромными, а кожа совсем белой. Мне трудно унять дрожь. – Меня сейчас стошнит. – Почти приехали, почти. Как только двери распахиваются, Психея едва не выносит меня из лифта и ведет по очередному широкому мраморному коридору к черному ходу. Мы незаметно проскальзываем в один из немногочисленных закрытых дворов, окружающих здание, в небольшой, тщательно ухоженный сад, затаившийся среди большого города. Сейчас он спит под тонким слоем снега, который пошел, пока мы были внутри. Холод пронзает меня, как лезвие ножа, и я с радостью принимаю эту жгучую боль. Все лучше, чем еще один миг в том зале.