– Почему ты выбрала жизнерадостный образ? Все твои сестры играют совсем другие роли. Тут я немного отодвигаюсь, чтобы бросить на него недоуменный взгляд. – Аид… похоже, ты много о нас знаешь. Думаю, читаешь сайты со сплетнями. Вид у него ни капли не виноватый. – Ты удивишься, сколько из них можно почерпнуть информации, если читать между строк и обладать взглядом посвященного лица. С этим я не могу поспорить. Мне тоже так кажется. Усмехнувшись, я снова расслабляюсь, прижимаясь к нему. – Эвридика не играет, не совсем. Она и впрямь невинная мечтательница, потому и оказалась с этим поганым парнем. Грудь Аида сотрясается от смеха. – Ты не одобряешь Орфея. – А ты бы одобрил, если бы он был в отношениях с тем, кто тебе дорог? Он слишком увлекся образом голодающего художника, особенно если учесть, что он такой же наследник трастового фонда, как и все мы. Возможно, сейчас он считает Эвридику своей музой, но что будет, когда она наскучит ему и он начнет искать вдохновения вне их отношений? – Я прекрасно знаю, что ожидает ее. Эвридика будет раздавлена. Это и впрямь может сломить ее. Мы берегли младшую сестру, насколько вообще можно уберечь человека, который в одном шаге от Тринадцати. Мысль о том, что Эвридика утратит свою невинность… причиняет боль. Я не хочу этого для нее. – А другие твои сестры? Я пожимаю плечами, насколько позволяет поза. – Психея предпочитает оставаться незаметной. Она никогда не дает никому знать, что думает, и порой кажется, что за это ее любит весь Олимп. Она вроде законодательницы моды, хотя делает вид, будто это дается ей легко и совершенно никаких усилий она не прикладывает. – Но порой, когда она думает, что никто не замечает, я вижу ее пустой взгляд. Пока мать не стала Деметрой, у нее не было такого взгляда. Я прокашливаюсь. – Каллисто не играет. Она действительно такая свирепая, какой кажется. Она ненавидит Тринадцать, ненавидит Олимп, ненавидит всех, кроме нас. – Я множество раз задавалась вопросом, почему она не уехала. У нее уже открыт доступ к трастовому фонду, но вместо того, чтобы использовать его для побега, она будто еще глубже погрузилась в свою ненависть. Аид неспешно накручивает прядь моих волос себе на палец. – А ты? – Кто-то должен поддерживать мир. – Такова была моя роль в нашей маленькой семье даже до того, как мы поднялись по социальной и политической лестнице Олимпа, а потому мне казалось естественным, что я продолжаю ее играть. Я улаживаю дела, строю планы и всех к ним приобщаю. Это не должно длиться вечно. Только до тех пор, пока я не сбегу. Я бы никогда не подумала, что именно маска милой, послушной дочери в итоге заточит меня здесь навсегда. Глава 11. Аид Мне требуется неожиданно много решимости, чтобы покинуть кровать Персефоны, когда она засыпает. Мне приятно держать ее в объятьях. Слишком приятно. Все равно что проснуться и понять, что счастливый сон все это время был явью, а я не могу позволить себе предаваться фантазиям. Эта мысль в конечном итоге заставляет меня поцеловать ее в висок и уйти. Я ужасно устал, но не смогу отдохнуть, пока не совершу ночной обход. Я множество раз поддавался этому импульсу, и сегодняшняя ночь не исключение. Хотя со временем стало лучше. Было время, когда я не мог сомкнуть глаз, не проверив все двери и окна в доме. Теперь проверяю только двери и окна первого этажа, после чего захожу в центр безопасности. Мои люди никогда ничего не говорят о том, что я проверяю их работу, и я признателен им за это. Дело не столько в их способностях, сколько в страхе, который наступает мне на пятки всякий раз, когда я теряю бдительность. Я не ожидал, что присутствие Персефоны в доме усугубит это чувство. Я обещал ей свою защиту, дал слово, что здесь она будет в безопасности. Возможно, угрозы Тринадцати достаточно, чтобы сдержать Зевса, но если он решит, что стоит рискнуть и совершить нападение, следы которого не приведут к нему… Неужели он бы действительно поджег этот дом, зная, что Персефона внутри? Мысль еще не успевает уложиться в голове, а я уже знаю ответ. Конечно, поджег бы. Не сейчас, нет – пока он еще думает, что у него есть шанс ее вернуть. Но безрассудство людей, преследовавших ее весь этот путь, доказывает, что, стоит ему решить, что она вне его досягаемости, он не колеблясь нанесет удар. Предпочтет, чтобы она умерла, чем досталась другому, особенно мне. Лучше поговорить об этом с ней, но меньше всего я хочу вновь пробудить страх, который видел в ее глазах в первую ночь. Здесь она чувствует себя в безопасности, и я, черт побери, хочу быть уверен, что не подведу ее. Мое нежелание рассказать ей все говорит не столько о ней, сколько обо мне, и нужно завтра же все исправить, как бы сильно мне это ни нравилось. Едва зайдя в свою спальню, понимаю, что я здесь не один. Устремляюсь за пистолетом, который храню в магнитном сейфе, спрятанном под приставным столиком, но успеваю сделать лишь шаг, и из темноты раздается женский голос. – Удиви друга и получи пулю в придачу. – Цокает она. Напряжение покидает меня, его мгновенно сменяет усталость. Я хмуро смотрю в темноту. – Что ты здесь делаешь, Гермес? Она, пританцовывая, выходит из гардеробной, намотав на руку один из моих самых дорогих галстуков, и улыбается широкой улыбкой. – Хотела повидаться с тобой. Мне с трудом удается не закатить глаза. – Скорее вернулась забрать остатки из моего винного погреба. – И это тоже, конечно. – Она отступает в сторону, когда я захожу в гардеробную и снимаю пиджак. Гермес прислоняется к дверному косяку. – Ты знаешь, запертые двери и окна служат твоим друзьям особым посланием. Такое впечатление, что ты против компании. – У меня нет друзей. – Да, да, ты одинокая гора, – отмахивается Гермес. Я вешаю пиджак на отведенное для него место и скидываю ботинки. – Не скажешь, что тебя это сдерживает. – Это правда. – Смеется она обманчиво громко для своего хрупкого тела. Этот смех – одна из причин, почему я не стал усиливать охрану. Как бы меня ни раздражали их с Дионисом выходки, в их присутствии дом кажется не таким большим и удручающим. Она хмурится и указывает рукой на мою рубашку и брюки. – Ты не продолжишь стриптиз? Может, я и терплю ее присутствие, но между нами и близко нет того доверия, при каком я мог бы полностью перед ней раздеться. Я вообще никому так не доверяю, но вместо того, чтобы сказать об этом, сохраняю слегка небрежный тон. – Разве раздевание считается стриптизом, если тебя не приглашали? Она расплывается в улыбке. – Не знаю, но мне все равно нравится. Я качаю головой. – Зачем ты пришла? – Ах. Это. Долг зовет. – Она закатывает глаза. – У меня официальное послание от Деметры. Мать Персефоны. Еще один элемент этого балагана, который Персефона толком не учла, заключается в том, что ее мать решила силой выдать ее за опасного человека исключительно ради собственных амбиций, даже не обсудив это с ней. У меня множество мыслей на этот счет, и среди них нет ни одной доброй. Убираю руки в карманы. – Что ж, давай послушаем, что она хочет передать. Гермес выпрямляется и поднимает подбородок. Несмотря на целый ворох различий, передо мной внезапно возникает образ Деметры. Когда Гермес говорит, звучит голос Деметры. Отчасти именно благодаря своей способности подражать Гермес и стала Гермес, и ее имитация как всегда безупречна. – Я не знаю, что за злобу ты затаил на Зевса и остальных из Тринадцати, и, честно говоря, мне все равно. Отпусти мою дочь. Если причинишь ей вред или откажешься ее возвращать, я перекрою все подконтрольные мне ресурсы в нижнем городе. Я вздыхаю. – Ничего другого я и не ожидал. – Однако подобная жестокость остается почти за гранью понимания. Деметра хочет, чтобы дочь поддакивала ей, а потому намерена притащить Персефону обратно в верхний город и к алтарю. И она пойдет по головам моих людей, чтобы этого добиться. Гермес расслабляется и пожимает плечами. – Ты же знаешь, каковы Тринадцать. – Ты тоже член Тринадцати. – Как и ты. К тому же я хитрая. – Она морщит нос. – А еще милая, привлекательная и не настолько помешанная на власти. С этим я не могу поспорить. Похоже, Гермес не играет в игры, в которые играют остальные. Даже Дионис сосредоточен на расширении своего небольшого уголка на карте власти Олимпа. А Гермес просто… порхает повсюду. – Тогда зачем тебе эта должность? Она смеется и хлопает меня по плечу. – Может, потому что мне нравится подшучивать над могущественными людьми, которые слишком серьезно к себе относятся? Знаешь кого-нибудь, кто подходит под это описание? – Очаровательно. – Да, я такая. – Она становится серьезной. – Я надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Ты сейчас злишь очень многих людей и, мне кажется, намерен разозлить еще больше.