Несколько женщин – не помню их лиц – попытались удержать меня, но я расшвырял их. (Одна из них, возможно, мягкая обычно Ментина, оцарапала мне щеку скребком – этот шрам и теперь при мне.) Бардо пыхтел, спеша за мной. Мы подбежали как раз в тот момент, когда Анала пыталась разжать Катарине зубы. У Катарины на губах была кровь. Кровь текла из ее вспоротого живота и обрубленных пальцев, кровь прожигала дыры в снеговой постели, кровь стояла в ее пустых глазницах. Мать, захлебываясь, пыталась рассказать мне о происшедшем. Я отшвырнул от Катарины Аналу, Мулийю и Лилуйе. Бардо освободил Жюстину, молотя женщин древком своего копья. Отогнав их, он наставил на них острие, а они, вооружившись ножами и скребками, свирепо глядели на нас, не зная, что делать дальше. Я упал на колени, стараясь расслышать, что говорит Катарина, но зычный рев Бардо заглушал все остальное. – Надеюсь, они не бросятся на нас, – сказал он мне. – Не думаю, что смогу убивать их. – Тише! – рявкнул я и сказал так тихо, что только Катарина могла меня слышать: – Я тоже; я и того окаянного тюленя убил с трудом. – Но все же убил, – прошелестела Катарина. – Это легко… но его ты не должен убивать, слышишь? – О чем ты? – Я старался не смотреть в ее наполненные кровью глазницы. – Тебе выбирать. Выбор всегда… – Она пребывала в своем скраерском мире, вновь открытом для нее ножом Аналы, и, возможно, впервые видела все в истинном свете. – Я тебя не понимаю. – Ты убил, но его не убивай, потому что он твой… о Мэллори, не будь же таким глупым! – Катарина, я не… – В конечном счете мы сами выбираем свое будущее, понимаешь? – Нет… – Да. – Она вновь превратилась в девушку, приносящую свой скраерский обет. – Отдавать, сострадать, воздерживаться… – А после она выдохнула так, словно ей надавили на живот: – Потому что ты никогда не умрешь. – Ее губы перестали шевелиться, и все вокруг стало неподвижным: грудь, ноги и льющаяся кровь. Она лежала, глядя сквозь черный каменный потолок в небо и в вечность своими незрячими глазами, окончив свои дни, как подобает скраеру. Для меня кошмар только начинался. Кровь стыла у меня на губах и застилала глаза. Я поднял со снега тюлений нож Аналы. Мне следовало бы заняться телом Катарины – если бы я это сделал, наша с ней жизнь могла бы обернуться совсем по-другому. Но я не думал о ней – я вообще не думал, потому что превратился в зверя. Я ринулся к хижинам Манвелины, ища Аналу. Безумная мысль овладела мной: если я схвачу ее за шею и тряхну, как собака встряхивает гладыша, она вернет Катарине то, что отняла. Анала вышла из хижины с мамонтовым копьем Юрия, и я решил, что не стоит ее трясти. В конце концов, она не резчик; ничто уже не спасет Катарину и не вернет ее мне. Нет, я не стану трясти Аналу – я выколю глаза ей самой, чтобы она увидела, какое зло сотворила. Я плохо сознавал, что происходит вокруг. Кто-то из женщин порезал мне ухо ножом. Анала метнула копье, но я отбил его в сторону. Кто-то ткнул меня ножом в плечо. Жюстина двинула Мулийю в лицо локтем, Бардо рычал, как медведь. Какая-то женщина, оступившись, повалилась на хижину Аналы, стена рухнула, и снежинки замельтешили в чадном свете горючих камней. Анала по-настоящему испугалась – я видел страх на ее широком желтом лице. Потом рука у меня повисла, и я уронил нож на снег. Разве мог я воткнуть этот нож ей в глаз? Я бы и тюленю не смог глаза выколоть. Я хотел уже вернуться к Катарине, когда Бардо крикнул: – Берегись, Лиам! Я вспомнил, что нарты Лиама ехали следом за нами. Я обернулся – он бежал на меня, темный и безликий на фоне яркого устья пещеры, низко держа свой тюлений нож. Он, вероятно, подумал, что я собираюсь убить его мать – теперь я это понимаю, – и не видел, как я бросил нож. Он целил мне в живот, и я перехватил его руку. Обмениваясь пинками, мы упали и покатились по снегу. Он пырнул меня в горло, но я вскинул руку, и нож вошел в нее. Боль взбесила меня. Я выполнил другой рукой захват, которому научил меня Хранитель Времени, и сгреб Лиама за глотку. – Сестрин хахаль! – крикнул он мне в ухо. Момент был решающий. Я держал его жизнь в своих пальцах. Я мог стиснуть их, сделав свой выбор. Я мог распорядиться по-другому, отпустив его и обеспечив нам мирный уход. Но я был в ярости и потому стиснул пальцы и сжимал их, пока его лицо не побагровело и глаза не вылезли из орбит. Я убил его. Это и правда оказалось легко – легче, чем убить шегшея или тюленя. – Бог мой, да ему крышка! – крикнул Бардо, помогая мне встать. – Скорей – надо бежать, пока Юрий не вернулся. – Нет… ведь здесь Катарина… ее тело. Надо увезти ее домой. – Поздно, паренек. – Нет, не поздно. Анала с криком повалилась на Лиама, водя руками по его телу. – Ох ты, горе горькое – ей-богу же, нам надо спешить! Мы пошли за Катариной, но ее тело исчезло – должно быть, женщины вытащили его из пещеры. Я собрался искать его, собрался схватить Аналу за волосы и заставить сказать, куда оно делось, но мать сказала: – Бардо прав. Надо уходить, не то будет поздно. Не помню, как мы пробились к нашей разрушенной хижине. Помню только, как ползал на коленях, точно полоумный, собирая оставшиеся невскрытыми криддовые сферы. Жюстина с матерью собрали спальные шкуры и другие пожитки. Кое-как мы побросали все на нарты. Думаю, женщины могли бы остановить нас, если бы захотели, но они были ошарашены и не желали, видимо, с нами связываться. Мы направили нарты вниз по склону, слыша за собой вой – вой матери, оплакивающей сына, ушедшего слишком рано. Этот звук, самый жалостный во вселенной, был так пронзителен и громок, что наши собаки тоже подняли вой. Мы мчались среди снежных холмов, и еще много миль собаки выли не переставая. 16. Смерть пилота Если я влюблен в море и все, что с ним связано – и тем сильнее, чем более гневно оно противится мне; если пыл первооткрывателя гонит мои паруса в неизведанные пределы; если восторг, присущий только мореплавателям, переполняет меня; если мое ликование восклицает: «Берег исчез, порвалась последняя цепь, безбрежность ревет вокруг, пространство и время блещут вдали – возрадуйся, старое сердце!» – как же не возлюбить мне Вечность и брачное кольцо колец – кольцо возвращений? Никогда не встретить мне женщины, от которой я захочу иметь детей, если она не будет той, возлюбленной мною: ибо я люблю тебя, о Вечность. Ибо я люблю тебя, о Вечность! Пятая предсмертная медитация воинов-поэтов Проехав немного вдоль ручья, мы остановились, чтобы сбросить с нарт мясо шегшея и облегчить свой груз. Я увел мать в лес, в чащу заснеженных деревьев, и велел рассказать мне все. Сначала она изворачивалась, говоря, что не имеет понятия, почему деваки сочли Катарину ведьмой, но потом рассердилась и сказала: – А разве она ею не была? Что такое скраер, если не ведьма? С чего бы еще мой сын стал спать со скраером? Как мог ты быть так неосторожен! Предаваться похоти, как дикие звери, и получать удовольствие – что люди при этом чувствуют? Ох, мужчины! Вам удовольствие, а нам приходится рожать. Но ведь Катарина сама хотела этого ребенка, правда? Твоего ребенка. Я знаю, что он был от тебя. Твое семя. Катарина так сказала. Твоя двоюродная сестра… и дочь Соли. Она знала. Она была скраером и видела правду. Она совратила тебя умышленно, эта ведьма! Умышленно! Потому я и сказала ей, что она ведьма. Неужели ты винишь меня за это? Ей следовало сделать аборт, пока еще можно было. Второй раз в своей жизни я чуть было ее не ударил. Меня бросило в пот, несмотря на мороз, и я не мог смотреть на мать. – Значит, это ты ее убила, – сказал я. – Да ты что? И экспедицию тоже я задумала? И с Катариной спала? Мой сын может быть очень жесток, когда говорит, не подумав. Мы молча вернулись по глубокому снегу к нартам. Пальцы на моей раненой руке онемели, и я не чувствовал их, держась за борта. Мы спустились дальше по ручью через холмы, на восток от горы Квейткель, чьи многочисленные, теперь замерзшие, потоки вливались в ручей, превращая его в маленькую речку. За поворотом возник голый холм, который деваки прозвали Оспиной. (Из пещеры при слабом свете он из-за своей наготы кажется не возвышением, а впадиной – отсюда и название.) Река ниже Оспины вилась сквозь деревья сверкающей белой лентой. Около ее южного берега мы нашли Соли – он бил острогой рыбу в проруби и набросал уже целую кучу. Когда мы вывернулись из-за поворота, его собаки подняли лай. Он выпрямился и посмотрел на нас. Зрение у него было острое – он бросил острогу, схватил копье для охоты на шегшея и побежал нам навстречу. – Где Катарина? – крикнул он, переводя взгляд с одних нарт на другие. – Что случилось? Где Катарина? Жюстина подошла к нему и стала шептать что-то на ухо. Его лицо застыло, дыхание пресеклось, и Жюстина, рыдая, рассказала ему всю историю Катарининой гибели – но сказала она не всю правду. Она умолчала о том, что моя мать назвала Катарину ведьмой. По ее словам выходило, что Анала шпионила за Катариной и подсмотрела, как та разбирает образцы. – Умерла наша девочка, – плакала Жюстина. – Ох, Леопольд, ее нет больше! – С чего это Анале вздумалось шпионить за Катариной? – спросил он. Мать, внеся свою лепту лжи, пояснила: – Анала всегда ее недолюбливала. Мы были подругами, поэтому я знаю. Анале не нравились разговоры Юрия о женитьбе Лиама на Катарине. Она считала, что Катарина приворожила Лиама. Я сказала, что это чепуха – мне показалось, что я ее убедила. Я сидел на нартах и слушал, как они врут. Парку я скинул, чтобы дать Бардо перевязать мои раны – они были глубокие, сильно кровоточили и причиняли мне боль. Я всегда ненавидел и ложь, и лжецов. Есть ли что-нибудь заразительнее и пагубнее дезинформации, изворотливых слов неправды? Я смотрел на Бардо, но его, очевидно, больше беспокоили мои раны, чем измышления моей матери. Он забинтовал мне руку нерпичьей шкуркой. Я весь продрог и трясся, как щенок. Мне очень хотелось изобличить мать, но я боялся, как бы Соли после этого ее не убил. – Что за чушь! – рявкнул Соли. Он стоял над матерью, глядя на нее сверху вниз. – Ведь Катарина скраер – неужели она не заметила бы, что Анала за ней шпионит? – Мотивы скраеров известны только им самим, – ответила мать, стиснув руки. – Но почему? Почему? – Быть может, она хотела умереть. Мне кажется, она знала – знала, как это будет. Соли понурил голову, выдохнув облако пара. – Зачем, зачем она пошла в скраеры? – сказал он, обращаясь к прибрежным скалам. – И если она видела свою смерть, то почему не помешала этому свершиться? Почему? Я не должен, не должен был пускать ее в скраеры. – Он произнес это слово, как самое гнусное ругательство, стиснул древко копья и напустился на нас за то, что мы не увезли с собой тело Катарины. – Вы поступили бездумно – ты признаешь это, пилот? – У нас не было времени, – пробормотал я, мучимый болью от только что перевязанных ран. – Вы могли бы спасти ее. – Спасти? Она мертва. – Если бы вы увезли ее тело, мы заморозили бы ее в реке и доставили криологам. Они могли бы ее вылечить – а ты говоришь, что времени не было. Так ли это? Оно было, и был шанс ее спасти. Но ты не думал о Катарине – тебе приспичило отомстить, безмозглый убийца. По правде говоря, такой способ спасения не пришел мне в голову. Почему же я не подумал об этом? Что со мной сделалось? Почему Соли соображает лучше меня, лучше оценивает шансы? Неужели я и правда мог бы спасти Катарину? По сей день я не знаю, так это или нет. – Мы не успели бы, – сказал я. – На задах пещеры тепло – ее мозг слишком долго оставался бы мертвым. Хочешь, чтобы криологи вернули тебе дочь слабоумной, пускающей слюни? – Она была такая хорошая, – простонал он. – Даже когда мочилась на меня в младенчестве или плевалась рисовой кашей. Ох, как давно это было, как давно – такая милая, такая невинная. – (Это слово в его устах прозвучало слаще меда.) – Сама невинность до того, как стала скраером. Жюстина расплакалась, и он, сколь бы невероятным это ни казалось, обнял ее, приник лицом к ее черным волосам и сам заплакал, как маленький мальчик. Я наблюдал за этой ошеломляющей сценой молча. Великий Главный Пилот рыдал, как послушник – я отвернулся, надел парку и спустился к реке, на чистый голубой лед. Ветер пронизывал насквозь, и я окоченел, но образ живой Катарины леденил меня сильнее, чем ветер. Можно ли было спасти ее и вернуть к жизни, как вернули некогда Шанидара? И к чему бы это привело? Ни один криолог ни в Городе, ни во всей вселенной не в силах воскресить мертвые, распавшиеся мозговые клетки. Это невозможно – и Катарина скорее всего об этом знала. И почему-то верила, что должна умереть. В отличие от Шанидара – как мне самому хотелось верить в это! – она умерла в свое время. Я вернулся к нартам. Соли с Жюстиной стояли у серого ствола дерева йау, поддерживая друг друга. Бардо, заразившись их горем, тоже рыдал – огромные слезы катались у него по щекам и застывали сосульками на бороде. Он взглянул на меня мокрыми красными глазами, и я увидел, что он сердит. – Катарина умерла, а тебе хоть бы что. Сухой, как дохлая птица. Ну что ты за человек? Она умерла, а ты даже поплакать не можешь, как мужчина. Как я мог сказать ему правду? Со смертью Катарины часть меня умерла тоже – оплакивать ее значило бы оплакивать самого себя, что было бы трусливым, постыдным делом. Соли, расставшись с Жюстиной, подошел ко мне. Щеки у него блестели, но глаза уже высохли и приобрели трезвое, подобающее пилоту выражение. – А ребенок? – спросил он. – Что сталось с моим внуком?