– Если он умрет, я тоже умру. – Пилоты гибнут – Мэллори всегда это знал. И знал, что ему не будет везти вечно – удача переменчива. – Главный Пилот у нас еще и скраер? – Не говори при мне этого слова. – Мой сын умирает, а Главный Пилот придирается к словам. – Было бы лучше, если бы ты вообще со мной не разговаривала. – Соли стукнул себя кулаком по носу так, что пошла кровь – об этом мне несколько лет спустя рассказала Жюстина. Мать взяла на нартах мешочек с кремнем и стала разбирать камни. – Я решилась, – сказала она. – Сделаем сверло и выпустим кровь. Поможешь мне, Жюстина? Жюстина занималась тем, что выбивала лед из мехов и жевала кожаную подкладку, чтобы ее размягчить. – Конечно, помогу, – отозвалась она, – если ты правда считаешь нужным дырявить его бедную голову – но это очень опасно и вряд ли ему поможет, но я все равно готова, хотя и боюсь за него – а как же мы снимем боль, когда будем сверлить? Ох, Мойра, подумай как следует! – Бросьте. – Соли явно не одобрял готовность Жюстины помочь сестре, и его лицо от гнева приобрело меловой оттенок. – Подождем, когда он умрет – собакам легче будет. Опустим его в прорубь и его жирного дружка заодно. – Леопольд, что ты такое говоришь! – ахнула Жюстина, а мать плюнула. – Главному Пилоту кажется, будто он знает, что говорит, но знает он далеко не все. – Не надо со мной разговаривать. – Главного Пилота следовало бы уведомить… – Пожалуйста, помолчи. – Мой сын умирает, – низким, охрипшим от ярости голосом бросила мать. – Ну и пусть его. Я слышал над собой их голоса: звонкое сопрано Жюстины, принявшей сторону матери, и баритон Соли, звучащий, как надтреснутый колокол. Спор затянулся, и что-то в нем остановило мое внимание – то ли молящие слова матери, то ли какая-то реплика Соли. После краткого молчания мать набрала воздуха и произнесла худшее из всего, что я слышал в жизни: – Он и твой сын! Мэллори – твой сын. – Кто, он?! – Да. Наш сын. – Он – мой сын?! – И дать ему умереть – все равно что убить часть себя самого. – Нет у меня никакого сына! – Есть. Наш сын. И мать стала говорить то, чего я не хотел слышать, подтверждая то, что я так упорно отрицал. Когда-то давно, сказала она – я не хотел этого знать; я был на грани смерти, но знал, что не хочу этого знать, хотя какая-то часть меня всегда это знала, по крайней мере после той ночи, когда я впервые увидел Соли в пилотском баре, – когда-то давно, перед отлетом Соли к ядру галактики, она решила, что он больше уже не вернется. Всю свою жизнь она ревновала к Жюстине и завидовала тому, что имела ее красивая сестра – и в первую очередь это относилось к Леопольду Тисандеру Соли. Это не значит, что она любила его. Вряд ли моя мать способна была любить мужчину, как жена любит мужа. Но она знала, что он самый талантливый пилот со времен Тихо – это все признавали, даже она. Она завидовала его таланту и жаждала заполучить его гены, полагая, что источник таланта заложен в них. Ей очень хотелось иметь своего ребенка, такого же одаренного, как маленькая дочка Жюстины – так почему бы не скрестить хромосомы Соли со своими? (Потому что это преступление, мать, подумал я. Возможно, самое тяжкое из всех, доступных воображению.) Похитить плазму Соли оказалось просто: поскольку перчаток он не носил, ей стоило лишь как-то в Хофгартене провести своими острыми ногтями по его руке. Она осторожно извлекла из-под ногтей частицы его кожи и отнесла их продажному расщепителю, который расщепил ДНК на диплоидные хромосомы и создал некоторое количество гамет. Когда возникло предположение, что Соли уже не вернется из своего путешествия, мать оплодотворила этими гаметами свою яйцеклетку и имплантировала ее себе. В результате этого гнусного слеллинга я был зачат и через двести восемьдесят дней появился на свет. Все это мать рассказала Соли, а я слушал, беспомощно шевеля губами и все еще пытаясь отрицать неопровержимое. На какое-то время в хижине стало тихо. Я, вероятно, впал в кому или слуховые центры у меня отказали – я пропустил почти все из сказанного Соли и помню только его крик: – …не мой сын! И в Ресе его похоронят не как моего сына! – Нет. Он твой сын. – Лжешь! – Твой сын. Наш сын. – Нет. – Я хотела сына от тебя – что в этом плохого? – Этот ублюдок не мой сын. – Сейчас я тебе докажу. – Не надо. Но мать на глазах у Соли и Жюстины, вцепившись в его локоть, убрала волчий мех у меня с головы. – Подойди поближе и посмотри. У него твои волосы, Главный Пилот. – Она осторожно разделила одну из прядей на здоровой стороне. – Густые, черные, с рыжими нитями. Как у всех мужчин рода Соли. Я постоянно выдергивала ему рыжие волоски, потому что не хотела, чтобы ты знал. Но теперь ты должен знать. Подойди же – взгляни на волосы своего сына! Я вспомнил, как мать удаляла якобы седые волосы, когда искала у меня вшей в пещере деваки, и моя наследственность перестала быть загадкой. Она дергала рыжие волосы, а не седые. Рыжие волосы, которые у всех Соли почему-то появляются только в период возмужания. У меня они начали расти в экспедиции – возможно, из-за стресса, вызванного голодом и холодом. Выходит, я не бастард – мой случай гораздо хуже. Я – мне и по сей день трудно произносить это слово, даже про себя, – я слельник. Я происхожу от драгоценных хромосом Соли, но зачал меня не он. Мать использовала заложенную в нем информацию, чтобы произвести на свет меня, став таким образом слеллером – и кто упрекнет Соли за его ненависть ко мне? – Смотри, смотри! – твердила мать, перебирая мои волосы. – Чей же он, как не твой? У кого еще могут быть такие волосы? – Это просто кровь, – сказал Соли. – У него волосы запачканы кровью. – Посмотри как следует. Это не кровь, сам видишь. Его отец – ты. – Нет, – прошептал он. – Ты должен помочь ему. – Нет. – Он умрет, если ты… – Нет! – вскричал Соли. Он сообразил, должно быть, что если я в самом деле его сын, то Катарина была моей сестрой. – Ты знала. Все это время, еще в Городе, Катарина и Мэллори… и ты знала?! – О нет! – простонала Жюстина. – Не вини в этом моего сына – вини Катарину. Она была скраером и знала, что Мэллори – ее брат, но все-таки зачала от него сына. – Что?! – взревел Соли. – Ребенок у нее был от Мэллори, а не от Лиама. – Нет!! Да, Соли, хотелось сказать мне. Я твой сын, и Катарина была моей сестрой, а ее сын был моим сыном и твоим внуком – цепь ужаса и преступлений тянется все дальше и дальше. Но я не мог говорить и не мог шевелиться – мог только слушать. – Катарина околдовала его. – Мать распалилась, и ядовитые слова лились из нее потоком. – Она знала, что Мэллори ее брат. Кто, кроме ведьмы-скраера, стал бы спать с родным братом? – Но почему? Почему? – Я тоже спросила, почему, но она мне не ответила. – Ты ее спрашивала? – Твоя дочь была ведьма, проклятая ведьма. – И ты ее в этом обвинила? Значит, это ты убила ее? Да, ты. – Она заслуживала смерти. Какое-то мгновение Соли стоял неподвижно. Потом на него накатил один из его редких, но ужасных приступов ярости, и он ударил мать, отшвырнув ее от меня. Он хотел убить ее (вернее, казнить, как заявлял позже). Он душил ее, а она разодрала ему лицо ногтями и молотила его коленом между ног. – Подлая слеллерша! – орал он. – Ты знала! Я попытался встать, но не смог пошевельнуться, как в страшном сне. Дело принимало все более жуткий оборот. Жюстина, бросившись на помощь сестре, отцепила пальцы Соли от ее горла. Соли в ярости ударил ее, сам, должно быть, не понимая, что делает. Он бил и бил – он раздробил ребра моей матери, сломал челюсть Жюстине. Мать корчилась на утоптанном снегу, Жюстина со стонами выплевывала выбитые зубы. – Соли! – прошелестела она окровавленными губами, но он, совсем обезумев, снова набросился на жену. Он сломал ей руку и нос и разбил вдребезги верную любовь, которую она всегда к нему питала. Обезумевший Главный Пилот с лицом, напоминающим ободранную тушу шегшея, смотрел на Жюстину, и ярость медленно покидала его. – Не надо было лезть – я бы убил ее, подлую слеллершу! – проревел он. И снова набросил мех мне на голову, закрыв волосы и почти все лицо. – Это не мой сын. Придя в себя, он устыдился того, что сделал, и стал извиняться перед Жюстиной. Он попытался помочь ей, но она сказала: – Оставь меня. – Из носа у нее текла кровь, и ей было больно говорить, но она все-таки выдавила: – Я уже говорила тебе тридцать лет назад: не смей больше. Мне жаль тебя, жаль нас, но как я теперь могу тебе доверять? Если уж ты на это способен, то способен на что угодно. – Она закрыла лицо руками. – Ох, Леопольд, мне больно, больно, больно! – Ты по-прежнему моя жена.