– Нет, мама, – сказал я, читая указатели на ее лице, – ты никогда не будешь править Орденом. Она с шумом выпустила воздух и прижала руки к животу, словно я ударил ее. – У моего сына большая власть. Раз уж ты меня, свою мать, видишь насквозь… – Просто я читаю некоторые твои программы. – Что же это они с тобой сделали? – Она смотрела на меня так, словно видела впервые, и в ее прищуре сквозил ужас. (А что такое ужас, если не смесь ненависти и страха?) – Что сделал с тобой воин-поэт, мама? – Не смей отвечать вопросом на вопрос! Почему ты такой непослушный? Я думала, что давным-давно научила тебя слушаться. Мне не понравился оборот, который приняла наша беседа, а еще больше не понравилось, как мать произнесла слово «слушаться». Это было гадкое слово, а в ее устах оно приобрело и вовсе ужасный смысл. Воины-поэты славились тем, что вселяли в свои жертвы абсолютное послушание. Какой же яд ввел Давуд в ее мозг? Генотоксины, которые хорошо сочетаются с ее хромосомами и постепенно меняют самые глубокие ее программы? Или слель-вирус, пожирающий ее мозг и мало-помалу заменяющий его запрограммированными нейросхемами? Послушными нейросхемами? Возможно, ее мозг слельмимирован? Мать смотрела на темный круг катка, а я прикидывал, в какой степени ее воля уже заменена волей воина-поэта. – Этот поэт очень опасен, – сказал я. – Он убьет тебя как муху, если захочет. – Все мы смертны. – Он убьет твою душу. – Я не боюсь умереть. – Я всегда думал, что ты боишься, мама. – Нет, не боюсь. Разве мы, принимая смерть как должное, не освобождаемся от страха? И разве свободному человеку не все доступно? Нет, я не боюсь. Я смахнул лед с усов. – Мне кажется, это слова поэта, а не твои. Она потуже затянула капюшон и заговорила медленно и мерно, как будто объясняла послушнику теорию круга. При всем ее спокойствии я различал в ее голосе ритм новых программ. Подбор слов, произношение некоторых звуков (она слишком выделяла согласные, образующиеся при пресечении потока воздуха языком), рубленая краткость фраз и мыслей – все было таким же, как обычно, и все-таки немного другим. Я читал ее, но не мог сказать, откуда взялись эти новые программы – просто из идей и верований Давуда или он все-таки мимировал ее мозг. Я вздрогнул, когда она сказала: – Ты думаешь, Давуд мной манипулирует? Ничего подобного – это я манипулирую им. Он думает, что нашел способ постепенно подчинить себе мои программы – называй это слель-мимом или как тебе угодно. Это он так думает, заметь. Но откуда у него эта мысль? От меня – это я ему внушила. Это самый тонкий вид манипуляций – уж я-то благодаря своей матери знаю толк в этом искусстве. Что же все-таки сделал Давуд – переписал ее программы или переделал жесткий диск? Я дрожал при мысли об этом. – Быть может, акашики смогли бы тебе помочь, – сказал я. – Не думаю. – Давай я отведу тебя к ним – только скажи мне, как тебя найти. – Разве твои друзья не сказали тебе, что я беру уроки у воинов-поэтов? – Скажи тогда, где найти твоего поэта. – Зачем моему сыну может понадобиться воин-поэт? – Может быть, я хочу его предупредить, что им манипулируют. – На самом деле я хотел захватить его врасплох до того, как он мимирует мозг моей матери – если он, конечно, до сих пор еще этого не сделал. Я хотел его убить. – Суть моих манипуляций такова, что информация о том, что им манипулируют, только заставит его поверить, будто он сможет манипулировать моими манипуляциями, заставив меня поверить, будто я манипулирую им. Это довольно сложно – впрочем, поступай как знаешь. – Она с улыбкой кивнула и повернулась к свету. Ее тень вытянулась, как черное копье, и снова укоротилась на блестящем льду. – Тобой-то никто не манипулирует. – Бог ты мой! – Разве я учила тебя божиться? – Где он, этот поэт? – Разве я сторож господину моему? – Где он, мама? – Сам скажи, раз так хорошо читаешь меня. – Ты послала его убить Соли. – Соли, – повторила она и закрыла глаза, наконец-то убедившись, что я действительно ее читаю. – Почему он согласился убить по твоей просьбе? – Не даром, конечно. Воинам-поэтам нужны приверженцы, вот я и примкнула к ним, а взамен Давуд… – Когда? О Боже, мама – теперь уже поздно, так? – Как же я ненавижу Соли! – Мама! – Не ищи воина-поэта – не ровен час, найдешь. – Я убью его. – Нет, Мэллори, не уходи. Пусть он сделает свое дело. Зачем тебе нужно спасать Соли? В это самое время поэт, наверно, уже поднимается к нему на башню. Или избавляется от его охраны. Или спрашивает у Соли стихи. Я топнул коньком об лед, пытаясь вернуть кровообращение своим окоченевшим ногам. – Какие стихи? – Такова традиция воинов-поэтов. Они обездвиживают свою жертву, а потом читают ей начальные строчки каких-нибудь старых стихов. Если жертва сумеет их закончить, поэт ее пощадит. Но этих стихов, конечно, никто не знает. Я оттолкнулся и поехал прочь. Я ей не верил. Она смеялась надо мной. Не может поэт рисковать провалом, теряя время на то, чтобы спрашивать у жертвы стихи. – Куда ты? – крикнула она, не успел я проехать и десяти ярдов. – Предупредить Соли об этом безумце! – Не уходи от меня! Пожалуйста! – До свидания, мама. Тогда она прокричала мне вслед: Не ждал я Смерти, но она Любезно дождалась меня. Теперь на башне мы втроем: Она, Бессмертие и я. – Вот эти стихи – на случай, если он и тебя спросит. Я пригнулся, помахал ей и покатил по льду, делая глубокие вдохи и выдохи. Я не собирался позволять убийце, мастеру слель-мима, безумцу обездвижить меня. Я намеревался сам загнать его в угол. 22. Парадокс Ханумана – Орландо Быть полностью живым – значит быть в полном сознании. Быть в полном сознании – значит бояться. Бояться – значит умереть. Поговорка воинов-поэтов