— Я всегда работаю до самого закрытия. — И в котором часу вы закрываете? — терпеливо спрашивает Карен. Сигрид рассматривает свои ногти. Явно нашла что-то интересное и сосредоточенно ковыряет ногтем большого пальца. Клочок черного лака отслаивается, падает ей на колени. — Да ладно тебе, — с заметным раздражением бросает Карл. — Мы быстрее уйдем, если не придется клещами вытаскивать из тебя каждое слово. Когда вы закрываете? — В час, — бурчит Сигрид, откусывая заусенец на указательном пальце. — В час, — повторяет Карл и делает пометку в блокноте. — Хотя как раз в эту субботу у нас было открыто до трех, — уточняет Сигрид, вытянув палец перед собой и разглядывая результат. Молодец, Карл, думает Карен. Вроде подействовало. — После работы ты сразу пошла домой? — Нет, не пошла. На велике поехала, — помолчав, добавляет она. Карен подавляет желание повысить голос. На сей раз пусть раздражается Карл. — Одна или с кем-то? — спрашивает она как можно нейтральнее. — Вы хотите сказать, с мужиком? Думаете, я таскаю домой клиентов с работы, как паршивая проститутка? — Нет, Сигрид, — отвечает Карен с преувеличенным терпением в голосе. — Я хочу сказать, может, ты была с бойфрендом. Или кто-нибудь ждал тебя дома. В лице Сигрид что-то меняется; уголок рта легонько дрожит, будто она сдерживает слезы. Она опускает рукава свитера, натягивает их на руки, секунду-другую сидит молча, потом смотрит на Карен и отвечает, уже ровным голосом: — Нет. Я была одна. — Но ты ведь живешь не одна, так? — вмешивается Карл, кивком указывая на гитарные футляры. — Оба твои? Или у тебя есть парень? Сигрид пожимает плечами; они выжидают. — Почем я знаю, — помолчав, говорит Сигрид. — Понятия не имею, вернется он или нет. Мы поссорились, и он ушел. С тех пор я его не видела. — Как его имя? — Сэм. Самуэль Несбё. — Значит, вы живете тут вдвоем? На сей раз девушка кивает и быстро проводит рукавом под носом. — Что у вас произошло? Можешь рассказать? — Я ведь сказала, мы поругались. — В субботу? — Да. — Из-за чего? — А это вам зачем? На кой черт вам знать, как у нас в постели? — Ну, на это нам начхать, — спокойно говорит Карен. — Но мы хотим знать, из-за чего вы поругались и в котором часу. — Он обозлился, что я разговаривала с голландскими парнями. Мы играли, а в перерыве они подошли ко мне. Не помню, в котором часу, может, в два. — Играли? — удивленно протянул Карл. — Я думал, ты за стойкой работаешь. Сигрид опять закатывает глаза и с кривой усмешкой качает головой: дескать, вот уж несусветная глупость. На миг Карен улавливает в ней что-то от девочки с фотографий в гостиной Сюзанны. — Я и за стойкой работаю, — разъясняет Сигрид, в свой черед преувеличенно терпеливо. — Но вдобавок иногда мы играем, понятно? Можно ведь заниматься и тем и другим, а? Она делает небольшую паузу, потом продолжает: — Короче, в субботу я до полдвенадцатого работала в баре, а потом мы до закрытия играли. Две работы за вечер, ужас как странно, да? Арестуете меня прямо сейчас? Карен чувствует, как дергаются уголки губ, и хмурит брови, подавляя улыбку. Секунду смотрит на колени, потом перехватывает взгляд Сигрид и уже не отпускает, задавая следующий вопрос: — Стало быть, вы с Сэмом поругались, и после закрытия ты поехала домой одна. Ты поехала прямо домой? Карен видит, как глаза Сигрид сужаются, а верхняя губа кривится, словно в искреннем презрении. — Нет, прокатилась в Лангевик и сперва укокошила мамашу, — медленно произносит она с вызывающе невеселой улыбкой. Краем глаза Карен видит, что Карл делает стойку, и, опережая его, спокойно спрашивает: — Правда? Ты ездила в Лангевик? — Да какого черта я там забыла? — Ну, может, тебе не хотелось быть дома одной. Может, ты расстроилась и решила переночевать у мамы. — Вы представляете себе, какая это даль? Несколько часов крутить педали. — Если ехать на велике. Но, может, ты подъехала автостопом, после фестиваля наверняка многие ехали в ту сторону. По-моему, кто-нибудь вполне мог тебя подвезти. — Да к себе я поехала, — коротко бросает Сигрид. — Вдобавок я понятия не имела, дома она или нет. На Устричный фестиваль она всегда уезжает. Не выносит, когда люди веселятся. Карен вздрагивает. А вот это уже интересно. — И куда она ездит? Сигрид опять пожимает плечами. — Да как всегда, наверно. Паромом в Англию или в Данию. Раньше моталась на Мальорку, в Грецию и во всякие другие места, но теперь у нее вряд ли есть на это средства. — Итак, ты не знала, что в этом году твоя мама осталась дома? — Нет, да если б и знала, все равно бы не поехала. Я с кем угодно рада повидаться, только не с мамашей. — Почему ты так говоришь? У тебя были плохие отношения с мамой? — спрашивает Карл. Сигрид бросает в его сторону презрительный взгляд. – “Плохие отношения”! — передразнивает она нарочито писклявым голосом. — Если хотите знать, у нас вообще никаких отношений не было. Мы не виделись больше года. И по телефону почти не разговаривали. — Как же так вышло? — спрашивает Карен. Сигрид наклоняется, выуживает сигарету из пачки на столике. Узкая рука слегка дрожит, когда она подносит огонек зажигалки к сигарете и глубоко затягивается. Потом выпускает дым и коротко роняет: — Ненормальная она. That’s why[4]. — Ненормальная? В каком смысле? — Злая, занудная. Всех ненавидела. Воображала, будто может распоряжаться моей жизнью, хотя я уже два года не жила дома. Достаточно? — Два года? Выходит, ты рано съехала от родителей. И тебе разрешили? — В тот же день, как шестнадцать исполнилось. И без спросу. Новая затяжка, голос звучит спокойнее. Резкие обертоны притупились. — А до того, как съехала? После развода родителей ты жила поочередно то у мамы, то у папы или только у мамы? — спрашивает Карен, размышляя, упоминал ли об этом ее начальник. Нет, думает она, на работе он никогда не говорил о дочери, по крайней мере в ее, Карен, присутствии. Разве что вскользь называл раз-другой ее имя. Сигрид делает новую затяжку, на сей раз она выпускает дым маленькими колечками и следит взглядом, как они поднимаются к потолку. — У обоих жила. Каждое воскресенье собирала манатки и переезжала от одного родителя к другому. Сущий кошмар, если вам интересно. — Мотаться туда-сюда? Ты об этом? — Нет, просто никакого житья от них не было. Я, наверно, единственный ребенок на свете, который каждый вечер молил Бога, чтобы родители развелись. Пожалуй, я думала, что тогда станет лучше, а на самом деле стало еще хуже; они постоянно ругались и воображали, что я должна этаким посыльным метаться от одного к другому, будто я у них на побегушках. Оба дурью мучаются, что тот, что другая, — добавляет она и с силой тушит окурок в блюдце недопитой чашки. Словно сообразив, что говорила о матери не в том времени, Сигрид вдруг растерянно умолкает.