Сколько сил она потратила, чтобы этого никогда не случилось. Потому что иначе бы не выдержала. Тогда, которого больше нет. И Сейчас. А между ними ничего. Она закрылась в доме, который в ту пору принадлежал матери, а теперь принадлежит ей. Недели за задернутыми шторами, нетронутые тарелки с супом. Потом недели безумного хождения к морю, когда она часами тупо смотрела на горизонт и ее все время тянуло к краю скалы. В конце концов ее мать взяла все в свои руки. “Я поговорила с Вильгельмом Касте, — сказала она. — Им нужен ассистент в отдел уголовного розыска, и он обещал встретиться с тобой в четверг, в десять утра. Я тебя отвезу”. Почему-то Карен даже не попыталась протестовать. И там, в кабинете Вильгельма Касте, начался для нее новый этап. “Твоя мама рассказала, что случилось, и я сразу скажу, что очень тебе сочувствую. Никто больше не знает, и я никогда не упомяну об этом, если ты сама не пожелаешь. Коль скоро ты согласна работать, место твое, не из сочувствия и не потому, что мы с твоей мамой друзья детства, а потому, что из всех наших соискателей у тебя самая высокая квалификация. Вернее даже, слишком высокая для ассистента, но пока что ничего другого мы предложить не можем. Ты согласна?” Она согласилась, и в первый же день службы Касте вызвал ее к себе: “Поскольку доступ к твоему личному делу будут иметь и некоторые другие сотрудники управления, я позволил себе кое-что подправить. Речь идет только о местном архиве, поэтому вышестоящее начальство при необходимости найдет верные данные, но я думаю, вряд ли кто станет вникать. Стало быть, для всех здесь ты в разводе после недолгого брака в Великобритании. Детей нет, — добавил он, коротко кашлянув. — Твоя мама сказала, что ты так хочешь, но мне нужно услышать это и от тебя”. “Да, я так хочу”, — ответила она. Так все и осталось. Правда была слишком жестока, чтобы говорить о ней, а вина так мучительна, что ее необходимо было заморозить, иначе бы она, Карен, не смогла существовать. В щели под дверью гостевой комнаты виден свет, Карен тихонько стучится. Сигрид в одежде лежит на кровати, рядом рюкзак. Глаза у нее опухли от слез, она поспешно садится, когда Карен отворяет дверь. — Как только рассветет, я уйду, — говорит она. Карен опускается на край кровати, накрывает ладонью руку Сигрид. — Не уходи. Ты ни в чем не виновата, Сигрид. — Не надо было спрашивать. Если б знала, я бы слова не сказала. — Ты ни в чем не виновата, — повторяет Карен. — Просто я никогда никому здесь не рассказывала. Это был мой способ выжить. — Понимаю. Тебе и со мной говорить незачем. — Но я говорила. И тебе пришлось выслушать. Мне очень жаль. Обе молчат, Карен поглаживает пальцем руку Сигрид. — Я не сказала только одного. И она громко произносит: — Это я была виновата. Я была за рулем. 60 Хотя дождь перестал без малого восемь часов назад, на второстепенных дорогах проблем хватает. На Турсбюской магистрали движение без препятствий, а вот проезд под железнодорожным мостом в Вестерпорте перекрыли — надо подождать, пока сойдет вода. Карен ведет машину, неотрывно глядя на дорогу, и через наушник мобильника слушает доклад дежурного о транспортной ситуации нынешним утром. Судя по всему, в Йомс можно добраться без особых сложностей, главное — соблюдать осторожность и не пытаться форсировать возможные большие лужи. — Нынче им уже пришлось вытащить девятнадцать застрявших машин. — В голосе Турстейна Клоккаре сквозит безнадежность пополам со злорадством. — Хуже всего дело обстоит в глубине страны и на равнине. Кстати, как обстановка в Лангевике? Карен поправляет наушник. — Вчера было скользко, но к утру вода в основном сошла. Не знаешь, какие у нас перспективы насчет погоды, я не успела перед отъездом послушать сводку? — Дождя синоптики не обещают, но над Северным морем опять собираются циклоны. — Стало быть, как обычно. — Точно, — подтверждает Турстейн Клоккаре. Они заканчивают разговор, Карен бросает взгляд на навигатор. Если дежурный не ошибается, через полчаса она будет в Йомсе. Полчаса спустя она тормозит на разворотной площадке в конце асфальтированного шоссе. Наклоняется вперед и в лобовое стекло глядит в сторону дома, на узкую гравийную дорогу, ведущую в гору. Заглушает мотор, открывает дверцу, вылезает из машины. С виду дорога вполне проезжая, но она чувствует, как хлюпает топкая почва под резиновыми сапогами. Есть большой риск, что гравий просядет, если она попробует заехать наверх. У спасателей дел и без того выше крыши, думает она и начинает взбираться по крутому склону. Когда Карен позвонила по телефону, Джанет Коннор, видимо, только что проснулась. Вернее, ее разбудил звонок, хоть она и уверяла, что они с Брендоном уже на ногах. Карен, разумеется, может заехать, правда, она, Джанет, толком не понимает, чем они с Брендоном могут помочь полиции. Сейчас она открывает дверь еще прежде, чем Карен подходит к веранде. — Добро пожаловать! — восклицает она уже совершенно бодрым голосом. — Кофе или чаю? Высокая, стройная фигура Джанет Коннор закутана в длинное кимоно, которое придает ее облику величавость. Седые волосы подобраны с помощью тонкого зеленого шарфа, искусно обернутого вокруг головы, только вот грубошерстные серые носки на ногах до некоторой степени смягчают величавость. Ей лет семьдесят, но, несмотря на седину, сейчас, с улыбкой стоя на пороге, выглядит она моложаво. За спиной Джанет виднеется мужчина того же возраста. Он слегка запыхался и вроде бы застегивает гульфик. Карен старается не думать о том, чему она помешала, и поднимается на крыльцо. — Спасибо, на ваше усмотрение, — с улыбкой говорит она и протягивает руку: — Карен Эйкен Хорнби. Очень мило, что вы согласились принять меня, хоть я и не предупредила заранее. Надеюсь, я не слишком помешала вашим утренним занятиям, — добавляет она и тотчас сожалеет об этих словах, заметив, что Джанет и Брендон быстро переглянулись. — Ну что вы! Заходите! На кухне жара, как в инкубаторе, и сильно пахнет тмином, краской на льняном масле и свежевыпеченным хлебом. Должно быть, здесь нередко варят чечевицу, думает Карен, снимая куртку и глядя на Брендона. Если у нее было какое-то свое представление, как должен выглядеть сейчас уцелевший член коммуны семидесятых годов, то оно подтвердилось, даже более чем. Брендон Коннор, как и его жена, очень высокий, наверно, метр девяносто с лишним. На вид он в хорошей форме, хотя она замечает, что плечи немного сутулятся, когда он достает из холодильника молоко и сыр. Тонкие широкие брюки, вероятно, пижама, но что-то подсказывает ей, что они, как и застиранная футболка с портретом Фрэнка Заппы, вполне могут быть и обычной одеждой Брендона. Как и у Джанет, на ногах у него грубошерстные носки, но если ее связаны из обычной серой шерсти и, вероятно, местного производства, то на Брендоне, похоже, перуанские — там любят буйство красок. Жидкие седые волосы собраны в тонкий хвостик, подбородок украшен длинной узкой бородой. — Хлеб с грецкими орехами, — говорит он. — У вас нет на них аллергии? — Насколько я знаю, нет, — отвечает Карен. — На вид хлеб потрясающий, сами пекли? Брендон поднимает взгляд от ножа, глядит с искренним удивлением. — Да… — помедлив, отвечает он. — Черт побери, не выбрасывать же деньги на ту дрянь, какую продают в “Квике”. А вы там покупаете? — Иногда, — признается она и, чтобы не выглядеть совсем уж конченым человеком, добавляет: — Или в какой-нибудь пекарне. Поговорив о выпечке хлеба и качестве сетевых магазинов, Карен подводит разговор к своей подлинной цели. — Полагаю, вы слышали об убийстве в Лангевике. И, по всей вероятности, понимаете, что имеете отношение к Сюзанне Смеед? — добавляет она, вопросительно глядя на них. — Да, — кивает Брендон, — весть об убийстве дошла и до нас. Но мы не читаем вечерние газеты, а дневные назвали имя лишь через несколько дней, так что мы не сразу сообразили, что это их дочка. Пера и Анны-Марии то есть. — Верно. Сюзанна Смеед — урожденная Линдгрен. И, как вы понимаете, именно поэтому я к вам и приехала. Вы действительно какое-то время в самом начале семидесятых жили в одной коммуне с Пером и Анной-Марией Линдгрен и еще несколькими людьми? — Да, конечно. С марта семидесятого до конца февраля семьдесят первого, если точно. Ровно год. — И с тех пор все время жили на острове? — Не совсем. Сперва мы перебрались в Копенгаген, тогда все так делали, но пробыли мы там всего месяц-другой, после чего уехали в Швецию. Там мы несколько лет прожили в другой коммуне, в Худдинге под Стокгольмом. А сюда переехали… когда, собственно? Брендон вопрошающе смотрит на жену. — В мае семьдесят шестого, — говорит она. — С тех пор безвылазно сидим здесь. — Вы поддерживали контакт с Пером и Анной-Марией после возвращения? Или с кем-нибудь еще из тогдашней луторпской коммуны? — Только с Тео Репом. Если вы имеете в виду регулярный контакт. Все разъехались кто куда, а ни мобильников, ни Фейсбука тогда не было, какая уж тут связь. Но, когда вернулись сюда, мы иной раз сталкивались с Пером и Анной-Марией, в Дункере. — Однако не общались? — Мне казалось, они не хотят. Во всяком случае Анна-Мария, — сказала Джанет. — Она была немножко… как бы это выразиться? Ранимая, что ли. — Скажи, как есть, странная она была, — резко перебивает Брендон, и Джанет бросает на него вроде как предостерегающий взгляд. — В каком смысле странная? — Вы уж извините, — говорит Джанет, — но я что-то не пойму, какое это имеет отношение к убийству Сюзанны. Анны-Марии и Пера давно нет в живых. Секунду Карен медлит. Потом решает сказать все начистоту: — Откровенно говоря, я и сама не уверена. Видите ли, мы пытаемся составить себе представление о жизни Сюзанны и о том, что она была за человек. Вроде как складываем пазл, первоначальный кусочек которого — усадьба Луторп. Что вы можете рассказать о том времени? Как вышло, что вы вообще там очутились? И опять супруги Коннор переглядываются, словно в поисках безмолвного согласия. — Н-да, — в конце концов роняет Брендон. — Пожалуй, все началось, когда я решил, что Дядя Сэм обойдется во Вьетнаме без моей помощи. — Брендон был дезертиром, — поясняет Джанет.