Такая ненависть к себе требует жестких мер самозащиты. Ее вынесение вовне представляется вопросом самосохранения в чистом виде. Как и во всех решениях о захвате, вынесение вовне здесь, в основном, активное. Он ненавидит и презирает в других все, что подавляет и ненавидит в самом себе: их непосредственность, способность радоваться жизни, их склонность упрашивать, их уступчивость, то есть – «притворство», «глупость». Он навязывает другим свои нормы и карает их, когда они в них не укладываются. То, что он фрустрирует других, отчасти является вынесением вовне его побуждений фрустрировать самого себя. Следовательно, его карательная установка по отношению к другим, которая выглядит всецело мстительной, все-таки сложное явление. Отчасти это выражение его мстительности; отчасти это вынесение вовне его презрительно-карательного отношения к себе; и, наконец, она служит средством запугать других ради утверждения своих требований. Все три источника должны быть успешно проработаны при анализе. В его самозащите против своей ненависти к себе здесь, как и везде, бросается в глаза необходимость оградить себя от малейшего осознания того, что он – не тот, кем, согласно предписаниям его гордости, ему Надо быть. Помимо вынесения вовне, его основной защитой здесь служит броня своей правоты, столь толстая и непроницаемая, что порой делает его недоступным для доводов. Это может проявиться в споре: он, кажется, не принимает во внимание верность или неверность любых утверждений, но истолковывает их как враждебные нападки, на которые автоматически отвечает встречными нападками, – как дикобраз, если до него дотронуться. Он просто не может позволить себе рассмотреть, даже отдаленно, нечто, способное породить в нем сомнение в собственной правоте. Третий путь, которым он защищается от осознания своих недостатков – это его требовательность к другим. Обсуждая ее, мы уже подчеркивали мстительные элементы в том, что он присваивает себе все права и отрицает их за другими. Но при всей своей мстительности он мог бы быть более разумным в том, чего требует от других, если бы не убедительная необходимость защитить себя от бешеных атак своей собственной ненависти к себе. Глядя с этой точки зрения, ею требование таково, что другие Должны вести себя так, чтобы он не испытывал никакой вины и даже никаких сомнений в себе. Если бы он мог убедить себя, что имеет право эксплуатировать или фрустрировать их, а они не должны жаловаться, критиковать и обижаться, тогда бы он мог удержаться от осознания своей склонности эксплуатировать или фрустрировать. Если у него есть право на то, чтобы от него не ждали нежности, благодарности или внимания, тогда их разочарование – их несчастье и не отражает того, что он нечестен с ними. Любое сомнение, которому он позволит появиться (нет ли каких-то недостатков в его отношении к людям, нет ли у них причин обижаться на его установки), будет подобно дыре в плотине, через которую хлынет поток презрения к себе и сметет всю его искусственную уверенность в себе. Когда мы осознаем роль гордости и ненависти к себе у этого типа личности, у нас создается не только более точное понимание действующих в ней сил, но, возможно, меняется весь наш взгляд на нее. Пока мы в основном фокусируемся на том, как он ведет себя с людьми, мы можем описать его поведение как высокомерное, эгоцентричное, садистское, хамское – подойдет любой пришедший в голову эпитет, указывающий на враждебную агрессивность. И любой из них будет точен. Но когда мы поймем, как крепко он захвачен механизмом своей гордыни, какие усилия он должен прилагать, чтобы его не раздавила ненависть к себе, мы увидим в нем измученное существо, борющееся за выживание. И эта картина будет не менее точна, чем первая. Что же, одна из сторон медали важнее, существеннее другой? Трудно ответить на этот вопрос и, наверное, вообще нельзя, но его внутренняя борьба – вот за что может зацепиться анализ и добраться до него в то время, когда он не хочет копаться в трудностях своих отношений с другими, и когда эти его трудности действительно далеки. Отчасти он более доступен в этом плане, потому что его отношения с людьми так бесконечно хрупки, что он очень тревожно избегает затрагивать их. Но есть и объективные причины для затрагивания в процессе лечения внутрипсихических факторов в первую очередь. Мы видели, что они многими путями вносят вклад в его внешнюю тенденцию, высокомерную мстительность. Мы фактически не можем понять объем его высокомерия, не приняв во внимание его гордости и ее уязвимости, или понять силу его мстительности, не глядя на его потребность в самозащите от ненависти к себе, и т.д. Но сделаем следующий шаг: это не только отягчающие обстоятельства; это факторы, делающие его враждебно-агрессивные склонности компульсивными. И это решающая причина того, что попытки напрямую взяться за враждебность будут (и должны быть) неэффективными – тщетными на самом деле. Пациент не заинтересован в том, чтобы увидеть ее, и еще больше в том, чтобы ее исследовать, до тех пор, пока продолжается действие данных факторов (проще говоря, пока он не может ничего с ними поделать). Например, его потребность в мстительном торжестве несомненно относится к враждебно-агрессивной тенденции. Компульсивной ее делает потребность утвердить свои права в собственных глазах. Изначально это не невротическое желание. Он подходит издалека, начиная с общечеловеческих ценностей, с того, что должен оправдать свое существование, отстоять свои ценности. Но затем потребность восстановить гордость и защититься от тайного презрения к себе делает это желание императивным. Сходным образом, его потребность вечно быть правым и вытекающие из нее высокомерные требования, хотя и воинствующие, агрессивные, становятся компульсивными вследствие необходимости предотвратить появление любого сомнения в себе и самообвинения. И наконец, размах его выискивания ошибок и поиска виноватых, его установки на осуждение и наказание по отношению к другим (или, по крайней мере, то, что придает этим установкам компульсивность) проистекают из крайней необходимости вынести вовне свою ненависть к себе. Более того, как мы указывали вначале, явный рост мстительности может наступить, если плохо функционируют силы, обычно ей противодействующие. И здесь тоже основной причиной того, почему сдерживающие начала не действуют, являются внутрипсихические факторы. Процесс подавления нежных чувств, начавшийся в детстве и описанный нами как усиливающийся процесс, был вызван в нем действиями и установками других людей и предназначен для защиты от них. Потребность сделаться нечувствительным к страданию во многом подкрепляется уязвимостью его гордости и, подхлестываемая ею, достигает высшей точки – требования неуязвимости. Его желание давать и получать человеческое тепло и дружбу, изначально пресекаемое окружением и затем принесенное в жертву потребности в торжестве, окончательно замораживается приговором ненависти к себе, клеймящим его, как не стоящего любви. Таким образом, по отношению к другим ему нечего особенно терять. Он бессознательно усваивает афоризм римского императора: oderint dum metuant. Другими словами: «Не может быть и речи о том, чтобы они полюбили меня, так или иначе, они меня ненавидят – так пусть же, по крайней мере, боятся». Кроме того, здоровая заинтересованность в собственном благополучии, которая в противном случае сдержала бы мстительные порывы, сведена к минимуму его полным пренебрежением к себе. И даже страх перед другими, хотя и шевелящийся в нем, подавляет его гордость своей неуязвимостью и неприкосновенностью. В контексте утраты связей с людьми один фактор заслуживает нашего особого внимания. Он мало сочувствует другим, если вообще кому-то сочувствует. Это отсутствие симпатии имеет много причин, лежащих в его враждебности к другим и в недостатке сочувствия к себе самому. Но, вероятно, наибольший вклад в черствость по отношению к другим вносит его зависть к ним. Это горькая зависть не к чему-то конкретному, а ко всему вообще, и проистекает она из его чувства выброшенности из жизни.* Оградив себя колючей проволокой, он и впрямь отрезан от всего, что делает жизнь стоящей – от радости, счастья, любви, творчества, роста. Но что если мы спросим здесь: не сам ли он повернулся к жизни спиной? Разве он не гордится тем аскетизмом, с которым ничего не хочет и ни в чем не нуждается? Разве он не отталкивает от себя любые позитивные чувства? Почему бы ему тогда завидовать другим? А он на самом деле завидует им. Естественно, без анализа высокомерие не позволит ему признать свою зависть прямо, этими простыми словами. Но по мере продвижения анализа он может высказаться в том смысле, что, конечно же, кто угодно лучше обеспечен, чем он. Или же он может осознать, что он в ярости на какого-то человека только потому, что тот всегда весел или чем-то искренне увлечен. Косвенным путем он сам предлагает этому объяснение. Он считает, что такой человек хочет злобно унизить его, суя ему в нос свое счастье. Подобное восприятие положения вещей не только возбуждает в нем такие мстительные импульсы, как желание убить радость, но и порождает характерный род бессердечия, удушая его сочувствие к чужим страданиям. (Ибсеновская Гедда Габлер – хорошая иллюстрация такого мстительного бессердечия.) Пока что его зависть напоминает нам о собаке на сене. Его гордость задета, если у кого-то есть что-то, чего нет у него, – неважно, нужно ему это или нет. * См. выражение Ф.Ницше Lebensneid (зависть к жизни) и работу Макса Шелера (Мах Scheler. «Das Revenlimeni un Aufbau der Moralen». Der Neue Geist Verlag. Leipzig, 1919.). Но это недостаточно глубокое объяснение. При анализе постепенно выясняется, что виноград жизни, хоть он и объявляет его зеленым, все еще желанен для него. Мы не должны забывать, что он не по своей воле повернулся к жизни спиной, и то, на что он променял жизнь – жалкая замена. Другими словами, его вкус к жизни заглушен, но не уничтожен. В начале анализа мы только надеемся на это, но надежда оправдывается в гораздо большем числе случаев, чем это обычно признается. На ней покоится успех лечения. Как мы могли бы помочь ему, если бы в нем не было начала, которое хочет жить в полную силу? Это наше убеждение впрямую относится к аналитической установке на подобных пациентов. Большинство людей данный тип личности или запугивает до покорности, или они полностью отвергают такого человека. Ни то, ни другое не годится аналитику. Естественно, принимая его как пациента, аналитик хочет ему помочь. Но если аналитик запуган, он не осмелится вплотную взяться за его проблемы. Если же аналитик внутренне отвергает его, он не сможет продуктивно с ним работать. Однако у аналитика возникнет необходимое сочувствие и уважительное понимание, когда он осознает, что и этот пациент, несмотря на его заносчивые уверения в противоположном, тоже страдает и борется, как и всякий человек. Оглядываясь на три типа личности, принявших решение об экспансии, мы видим, что их общая цель – власть над жизнью. Это их путь победить страх и тревогу; это придает смысл и определенный вкус их жизни. Они пытаются добиться власти различным путем: восхищаясь собой и очаровывая других; подчиняя судьбу высотой своих норм; став непобедимым и покоряя жизнь в духе мстительного торжества. Соответственно, поразительно отличается их эмоциональная атмосфера – от случайных вспышек тепла и веселья до прохладцы и, наконец, до леденящего холода. Эти особенности в основном определяются установкой по отношению к собственным позитивным чувствам. Нарциссический тип может быть дружелюбным и щедрым при определенных условиях от ощущения изобилия, пусть даже основа этого отчасти ложная. Поклонник совершенства может демонстрировать дружелюбие, потому что он Должен быть дружелюбным. Высокомерно мстительный тип склонен давить дружеские чувства и издеваться над ними. Во всех трех типах присутствует огромная враждебность, но у нарциссического может взять верх его щедрость; поклонник совершенства может ее подавить, потому что он Не Должен быть враждебным; а вот у высокомерно-мстительного человека она открытая, откровенная и, по вышеизложенным причинам, потенциально куда более деструктивная. Ожидания по отношению к другим простираются от потребности в их поклонении и восхищении до потребности в почитании и далее, до потребности в покорности. Бессознательные основания требований к жизни идут от «наивной» веры в свое величие до тщательной сделки с судьбой и до чувства, что ему обязаны возместить причиненный ущерб. Можно ожидать, что шансы на успех лечения убывают прямо пропорционально по данной шкале. Но здесь снова нужно помнить, что наша классификация только указывает направления невротического развития. На самом деле, успех зависит от многих факторов. Наиболее уместный в этом отношении вопрос, как глубоко укоренились эти тенденции, и как сильны стимулы или потенциальное побуждение их перерасти. Глава 9. РЕШЕНИЕ СМИРИТЬСЯ: ЗОВ ЛЮБВИ Второе главное решение внутреннего конфликта, к обсуждению которого мы приступаем, – это решение смириться. Оно представляет собой шаг, направление которого прямо противоположно направлению шагов при решении о захвате. Фактически основные черты решения смириться выясняются немедленно, если посмотреть на него в свете данного контраста. Следовательно, мы должны сделать краткий обзор некоторых основных характеристик захватнического типа, обращая все внимание на вопросы: что он прославляет в себе, а что ненавидит и презирает? Чго он взращивает в себе, а что подавляет? Он прославляет и взращивает в себе все, что означает власть. Власть по отношению к другим влечет за собой потребность превзойти их, так или иначе встать над ними. Он стремится манипулировать другими или подавлять их и сделать их зависимыми от себя. Эта тенденция отражается и в том, какой установки по отношению к себе он ждет от них. Рвется ли он всеми силами к восхищению, или почитанию, или признанию, он озабочен тем, чтобы ему подчинялись и смотрели на него снизу вверх. Ему ненавистна самая мысль о том, чтобы уступить, дать поблажку или зависеть от другого. Более того, он гордится своей способностью справиться с любыми непредвиденными обстоятельствами и убежден, что ему это удастся всегда. Нет или не должно быть ничего, чего он не смог бы достичь. Каким-то образом он должен быть и считает себя хозяином своей судьбы. Беспомощность может ввергнуть его в панику, и он ненавидит в себе всякий намек на нее. Господство над собой означает слияние со своим идеальным, горделивым я. Силой воли и разума он управляет кораблем своей души. Только с величайшей неохотой признает он в себе какие-то бессознательные силы, то есть силы, не подчиняющиеся контролю сознания. Это мука для него – признать, что в нем существуют конфликт или проблема, которые он не может разрешить (то есть справиться с ними) немедленно. Страдание он считает позором, который нужно скрывать. Типично для него, что в анализе ему не особенно трудно признать свою гордость, но ему тошно видеть свои. Надо, или, по крайней мере, то, что они как угодно пихают его из стороны в сторону. Ничто не должно подталкивать его. Как только можно долго он держится за иллюзию, что может сам устанавливать для себя законы и выполнять их. Собственная беспомощность перед чем-то внутри себя ему ненавистна так же, если не больше, как беспомощность перед внешними обстоятельствами. У типа, повернувшего в направлении решения о смирении, мы находим противоположные акценты. Ему Нельзя считать себя выше других или проявлять подобные чувства в своем поведении. Напротив, он склонен подчиняться другим, зависеть от них и ублажать их. Для него наиболее характерно отношение к беспомощности и страданию, диаметрально противоположное отношению захватнического типа. Он весьма далек от ненависти к ним, он взращивает их и невольно раздувает; и, соответственно, если в отношении других к нему есть что-то, напоминающее восхищение им или признание, то это ставит его выше других и заставляет чувствовать себя неловко. Чего он жаждет, так это помощи, защиты, поглощающей любви. Эти характеристики также преобладают в его отношении к себе. В резком контрасте с захватническим типом, он живет с расплывчатым чувством неудачи (в том, чтобы жить, как Надо) и поэтому склонен чувствовать себя виноватым, хуже и ниже других, и даже презренным. Ненависть и презрение к себе, происходящие из этого чувства неудачи, выносятся им вовне пассивно: он считает, что это другие обвиняют или презирают его. И наоборот, он склонен отрицать и устранять все свои чувства захватнического плана, такие как самовозвеличивание, гордость и самонадеянность. На гордость, неважно чем, наложены всесторонние и строгие табу. В результате она не ощущается сознательно; он отрицает ее и отрекается от нее. Он сливается со своим покорным я; он безбилетный бесправный пассажир. В соответствии с этой установкой он склонен также подавлять в себе все, что имеет оттенок честолюбия, мстительности, торжества, поиска выгоды. Короче говоря, он решает свой внутренний конфликт, подавляя все захватнические установки и влечения и давая дорогу склонностям отказывать себе и отказываться от себя. Только в курсе анализа эти конфликтующие со смирением влечения выступают вперед. Тревожное избегание гордости, торжества или превосходства видно во многом. Характерен и прост для наблюдения страх перед выигрышем в игре. Например, пациентка со всеми признаками болезненной зависимости могла иногда блестяще начать партию в теннис или в шахматы. Пока она не отдавала себе отчета о том, что ее позиция сильна, все шло хорошо. Но как только она понимала, что опережает противника, то неожиданно теряла подачу или упускала из виду очевидный ход, сулящий выигрыш. Еще до анализа она вполне понимала, что дело не в том, что она не заботится о выигрыше, а в том, что она не осмеливается выиграть. Но хоть она и сердилась на себя за унизительный страх, процесс шел настолько автоматически, что она была не в силах его остановить. В точности та же установка сохраняется и в других ситуациях. Для этого типа характерно неумение осознавать выгодность своего положения и неумение пользоваться ею. Привилегии в его глазах превращаются в обязанности. Он часто не осознает превосходство своего знания и в решительный момент оказывается неспособен показать его. Он приходит в растерянность в любой ситуации, в которой его права определены нечетко, например, в отношении помощи по дому или услуг секретаря. Даже предъявляя совершенно законные требования, он чувствует себя так, словно нечестно пользуется невыгодным положением другого. Он или совсем отказывается просить других, или просит, извиняясь за свою «бессовестность». Он может быть беспомощен даже перед теми, кто на самом-то деле зависит от него, и не может защититься, когда они обращаются с ним просто оскорбительно. Не удивительно, что он становится легкой добычей для желающих им попользоваться. Тут он просто беззащитен, но часто осознает это много позже и тогда может ужасно рассердиться на себя и на эксплуататора. Его страх перед собственным торжеством в вопросах более серьезных, чем игра, приложим к успеху, одобрению, появлению на сцене. Он не только боится любых публичных выступлений, но не может воздать себе должное даже тогда, когда его деятельность оказалась успешной. Он пугается этого, принижает успех или приписывает его удаче. В последнем случае, вместо чувства «Я сделал это» у него появляется только «Это случилось». Успех и ощущение безопасности для него обратно пропорциональны. Повторные достижения в своей области приносят ему не спокойствие, а тревогу. А она может достичь такого размера, что музыкант или актер в панике отклоняют многообещающие предложения. Хуже того, он должен избегать любой «самонадеянной» мысли, чувства, жеста. Путем бессознательного, но систематического процесса самоумаления он доходит до крайности – избегает всего, что кажется ему высокомерием, тщеславием или бесцеремонностью. Он забывает о своих знаниях, достижениях, о всем хорошем, что им сделано. Самонадеянно с его стороны было бы думать, что он может сам справиться со своими делами, что люди захотят прийти к нему в гости, если он их позовет, и что он может понравиться красивой девушке. «Все, что я хочу сделать – одно нахальство с моей стороны». Если у него что-то получается – это везение или один обман. Он может считать самонадеянностью уже одно только собственное мнение или суждение, а потому легко уступает, не принимая даже во внимание своих убеждений, любому энергично выраженному предложению. Следовательно, он, как флюгер, с той же легкостью уступит и противоположному влиянию. Самое законное самоутверждение кажется ему дерзостью – ответить на несправедливый упрек, отдать распоряжение официанту, попросить о повышении, проследить за соблюдением своих прав при заключении контракта, проявить внимание к приятной особе противоположного пола. Существующие ценные качества или достижения могут косвенно признаваться, но не переживаются эмоционально. «Мои пациенты, кажется, думают, что я хороший доктор». «Мои друзья говорят, что я хороший рассказчик». «Мои учителя считают меня очень умным, но они ошибаются». Та же установка сохраняется по отношению к денежным вопросам. У такого человека может быть чувство, что деньги, заработанные его собственным трудом, ему не принадлежат. Если он человек обеспеченный, он все же воспринимает себя как бедняка. Любое обыкновенное наблюдение или самонаблюдение обнажает страхи, стоящие за такой сверхскромностью. Они появляются, стоит ему чуть поднять опущенную голову. Что бы ни запускало процесс самоумаления, поддерживают его могущественные табу на выход из тесных рамок, в которые он сам себя поместил. Надо довольствоваться малым. Не надо желать большего или стремиться к нему. Любое желание, любое стремление, любой порыв к большему ощущается им, как опасный или безрассудный вызов судьбе. Нельзя хотеть улучшить свою фигуру диетой или гимнастикой или свой внешний вид красивой одеждой. Нечего улучшать себя, занимаясь анализом. Он может все это делать, только если это Нужно, если он обязан. В противном случае – у него просто не будет времени для этого. Я не говорю здесь о страхе, который испытывает любой человек, затрагивая свои особые проблемы. Есть нечто, больше и превыше обычных трудностей, что удерживает его от того, чтобы вообще это делать. Часто в резком контрасте с его сознательным убеждением в ценности самоанализа «терять столько времени на себя» кажется ему «эгоистичным». То, что он презирает как «эгоизм», почти так же всеобъемлюще, как и то, что для него «нахальство». А «эгоистично» для него вообще что-либо делать для себя. Он мог бы наслаждаться многим, но было бы «эгоистично» наслаждаться этим в одиночку. Он часто не осознает, что находится под действием запретов, и принимает их за «естественное» желание разделить радость с другим. На самом деле, делить удовольствия – его приказ. Будь то еда, музыка, природа – все теряет вкус и смысл, если он не делит это с кем-то еще. Он не может тратить деньги на себя. Его скупость на личные траты может доходить до абсурда, что особенно поражает в сравнении с тем, что на других он тратится просто расточительно. Когда он нарушает свое Нельзя и все-таки тратит что-то на себя, то, будь это даже объективно оправдано, он впадает в панику. То же самое относится к тратам времени и сил. Он часто не может читать книжку в свободное время, если она не нужна для его работы. Он не может выделить специальное время, чтобы написать личное письмо, и украдкой втискивает это между двумя деловыми встречами. Он часто не может держать свои вещи в порядке или навести у себя порядок, если только не для кого-то, кто это оценит. Точно так же он может пренебрегать тем, как он выглядит, если только у него не назначено свидание, деловая встреча и то прием – то есть, если это не для других. И напротив, он может проявить достаточно энергии и искусства, чтобы устроить что-то для других, например, помочь им наладить между собой контакт или устроить их на работу, но он «устает» с головы до ног, когда доходит до того, чтобы позаботиться о том же самом для себя. Хотя в нем немало враждебности, он не может выразить ее, разве что находясь в очень сильном расстройстве. В других случаях он пугается столкновений и даже трении по различным причинам. Отчасти это происходит потому, что тот, кто сам окоротил себе руки, не может и не сможет драться. А отчасти – он боится, как бы кто-то не рассердился на него, и предпочитает уступить, «понять» и простить. Мы лучше поймем его страх, когда будем обсуждать его межличностные отношения. В полном соответствии с другими табу, и на самом деле под их нажимом, у него есть табу на «агрессивность». Он не может защищать свое право на неприятие какого-либо человека, идеи, мотива, не может бороться с ними, если это необходимо. Он не может сознательно долгое время оставаться враждебным к человеку или даже недовольным им. Следовательно, мстительные влечения остаются бессознательными и могут найти выражение только косвенно и в замаскированной форме. Он не может ни открыто требовать, ни упрекать. Труднее всего для него – критиковать, делать выговоры, обвинять, даже когда это представляется оправданным. Он не может и шутя сделать колючее, остроумное, саркастическое замечание. Подводя итоги, мы можем сказать, что табу ложатся на все, что самонадеянно, эгоистично и агрессивно. Если мы в деталях представим себе, что именно и до какой степени ему Нельзя, мы увидим, что эти Нельзя крепкими цепями сковывают его способности к захвату, борьбе, защите себя и своих интересов все, что могло бы сделать свои вклад в его развитие и повышение самооценки. Нельзя и самоумаление организуют процесс «усушки», который искусственно снижает его статус и заставляет его чувствовать себя так, как чувствовала себя во сне та моя пациентка, которой приснилась ферма, где в результате беспощадного наказания она «усохла» вдвое и дошла до совершенной нищеты и слабоумия. Смиренный тип личности поэтому не может предпринять никакого агрессивного, экспансивного или ведущего к самоутверждению шага без того, чтобы не нарушить свои запреты. А их нарушение вызывает в нем самоосуждение и презрение к себе. Он реагирует на них или всеохватывающей, не имеющей конкретного содержания паникой, или же чувством вины. Если на переднем плане – презрение к себе, он может реагировать страхом быть смешным. Один шаг за свои же тесные рамки у него, такого мелкого и незначительного (по собственному самоощущению), легко вызывает страх быть смешным. Если даже этот страх сознателен, он обычно выносится вовне. Люди сочтут, что это смешно, если он вступит в дискуссию, выставит свою кандидатуру на какую-либо должность или дерзнет написать что-либо. Большая часть этого страха, однако, остается бессознательной. В любом случае, личность, кажется, никогда не отдает себе отчета в его чудовищном давлении. Тем не менее, это именно он придавливает человека к земле. Страх быть смешным особенно указывает на склонность к смирению. Он чужд захватническому типу. Тот может быть до крайности самонадеянным, даже не догадываясь, что может быть смешным, или что его считают смешным другие. Лишенный возможности преследовать любые свои интересы, смиренный тип личности не столько свободен делать что-то для других, но, в соответствии со своими внутренними предписаниями. Должен быть беспредельно щедрым, полезным, внимательным, понимающим, жалостливым, любящим и жертвенным. Фактически, любовь и жертва в его сознании тесно переплетены: он должен всем пожертвовать ради любви – любовь и есть жертва. Пока мы видели, что Надо и Нельзя весьма последовательны. Но рано или поздно противоречия между ними заявят о себе. Мы можем наивно ожидать, что у этого типа агрессивность, наглость или мстительность других людей будет вызывать скорее неприятие. Но на самом деле у него здесь двойственная установка. Он действительно ненавидит их, но еще и тайно или открыто восхищается ими, весьма неразборчиво – не отличая искренней уверенности в себе от наглости, внутренней силы – от эгоцентрической жестокости. Мы легко догадываемся, что натерев себе шею нарочитым смирением, он восхищается чужой агрессивностью, недостающей или недоступной ему. Но постепенно мы понимаем, что наше объяснение неполно. Мы видим, что в нем живет скрытая система ценностей, полностью противоположная только что описанной, и что он восхищается в агрессивном типе его захватническими влечениями, которые он должен подавить в себе как можно больше – ради интеграции. Он отрекается от собственной гордости и агрессивности, но восхищается ими в других, и это играет огромную роль в его болезненной зависимости, о возможности которой мы поговорим в следующей главе. По мере того как пациент становится достаточно сильным, чтобы повернуться лицом к своему конфликту, его захватнические влечения резче фокусируются перед нами. Он Должен быть еще и абсолютно бесстрашным; еще ему Надо из кожи вон вылезти ради своего процветания, и еще Надо дать сдачи каждому обидчику. Поэтому он в глубине души презирает себя за любой намек на «трусость», неудачливость и уступчивость. Таким образом, он находится под постоянным перекрестным огнем. Он проклят, если он действительно сделает что-то, и проклят, если не сделает. Если он отказывает в просьбе дать в долг или в услуге, он чувствует себя гадким и ужасным; если он удовлетворяет такие просьбы, то считает себя «лопухом». Если он ставит обидчика на место, то пугается и считает себя крайне неприятным человеком. Пока он не может глядеть в лицо своему конфликту и работать над ним, потребность сдерживать подспудную агрессивность вынуждает крепко держаться за привычный образец смирения и тем самым усиливает его ригидность. Основная картина, которая у нас сложилась, это образ человека, который сам держит себя в тисках до такой степени, что усыхает телом, лишь бы избежать экспансивных шагов. Более того, как указывалось раньше и уточнялось в дальнейшем, он чувствует, что по-прежнему вечно готов обвинять и презирать себя; он легко пугается, и, как мы увидим, тратит много сил, чтобы смягчить все эти болезненные чувства. Прежде чем обсуждать дальнейшие детали и следствия его базисного состояния, давайте разберемся в развитии этого состояния, рассмотрев факторы, влекущие личность в данном направлении. Люди, которые позднее склоняются к решению о смирении, обычно разрешили свой ранний конфликт с людьми, выбрав движение к людям.* Окружение их детства в типичных случаях имело характерные отличия от окружения захватнического типа, где на ребенка сызмальства изливали восхищение, или сдавливали жесткими рамками норм, или просто плохо обращались – эксплуатировали и унижали. Смиренный тип, напротив, взращивался в чьей-то тени: любимчика брата или сестры, родителя, которым все восхищались, красавицы-матери или благодушно-деспотичного отца. Это было очень шаткое положение, возбуждающее массу страхов. Но некоторой доли любви ребенок все-таки добился – ценой самоотверженного поклонения и преданности. У ребенка могла быть, например, страдалица-мать, которая заставляла его чувствовать себя виноватым при малейшем снижении уровня исключительной заботы и внимания. Это могли быть отец или мать, становившиеся дружелюбными или щедрыми, когда ими слепо восхищались; это могли быть властный брат или сестра, чью ласку и покровительство можно было снискать, угождая и угукая.** И вот через несколько лет, пока желание взбунтоваться боролось и сердце ребенка с его потребностью в любви, он подавил свою враждебность, смирил дух борьбы, и потребность в любви победила. Вспышки гнева прекратились, и он стал уступчивым, приучился всех любить и припадать в беспомощном восхищении к тем, кого больше всего боялся. Он стал сверхчувствительным к враждебному напряжению, вынужденный смягчать его и сглаживать острые углы. Поскольку завоевывать других стало делом сверхважным, он старался развить в себе те качества, которые делают его приятным и внушающим любовь. Иногда, в подростковом возрасте, начинался новый период бунта, в сочетании с лихорадочным и судорожным честолюбием. Но он снова отступался от этих захватнических влечений ради любви и защиты, иногда – при первой же влюбленности. Дальнейшее развитие типа во многом зависит оттого, насколько были подавлены бунт и честолюбие, или насколько полным стал возврат к подчиненности, привязанности или любви. * См. К.Хорни. «Невротическая личность нашего времени». Главы 6-8: «Невротическая потребность в привязанности», «Наши внутренние конфликты». Глава 3: «Движение к людям». ** См. К.Хорни. «Самоанализ». Глaвa 8: «Систематический самоанализ болезненной зависимости». (Детство Клары было типичным в этом отношении.) Как и любой другой невротик, смиренный тип разрешает проблему своих потребностей, развивавшихся в нем с детства, путем самоидеализации. Но он может это сделать одним единственным способом. Его идеальный образ самого себя в первую очередь – сплав «достойных любви» качеств, таких, как отсутствие эгоизма, доброта, щедрость, смирение, святость, благородство, сострадание. Беспомощность, страдания, жертвенность подлежат прославлению уже вторично. В контрасте с высокомерно-мстительным типом личности поощряются также чувства: радости и страдания, чувства не только к отдельным людям, но ко всему человечеству, к искусству, природе, всевозможным «общечеловеческим» ценностям. Глубокие чувства – часть его образа самого себя. Он сможет выполнять внутренние предписания, только если он укрепит тенденции к пренебрежению собой, выросшие из его способа решения своего базального конфликта с людьми. Он должен поэтому развивать амбивалентное отношение к собственной гордости. Поскольку безгрешные и достойные любви качества его псевдо-Я – это все, что у него есть, он не может не гордиться ими. Одна пациентка, поправляясь, сказала о себе: «Я смиренно принимала свое нравственное превосходство как данность». Хотя он и отрекается от своей гордости, и хотя она не кричит о себе в его поведении, она проявляется во множестве неявных форм, в которых обычно и заявляет о себе невротическая гордость, – в уязвимости, в различного рода избеганиях, в защитных механизмах, позволяющих «сохранить лицо» и т.п. С другой стороны, самый его имидж святого и уловителя сердец запрещает любое сознательное чувство гордости. Он должен удариться в другую крайность, чтобы уничтожить любой ее след. Так начинается процесс «усушки», превращающий его в маленькое и беззащитное существо. Для него было бы невозможно отождествлять себя со своим горделивым и достославным я. Он может ощущать себя только своим подчиняющимся, принесенным в жертву я. Он чувствует себя не только маленьким и беззащитным, но и виноватым, нежеланным, нелюбимым, глупым, некомпетентным. Он – половая тряпка и охотно отождествляет себя с теми, кого попирают ногами. Следовательно, исключение гордости из осознания входит в его способ решения внутреннего конфликта. Слабость этого решения, в той мере, в какой мы исследовали его, двоякая. Одна сторона – это процесс «усушки», который влечет за собой библейский грех против себя самого – зарывание своего талана в землю. Другая сторона касается того способа, которым табу на захват делает его беспомощной жертвой ненависти к себе. Мы можем наблюдать это у многих смиренных пациентов в начале анализа, когда они застывают от ужаса если находится, в чем себя упрекнуть. Этот тип, часто не осознающий связь между самообвинением и ужасом, просто переживает факт того, что он испуган или паникует. Он как правило сознает, что склонен упрекать себя, но не особенно задумываясь об этом, считает это признаком того, что он кристально честен перед самим собой. Он может также знать, что принимает обвинения со стороны окружающих слишком готовно, и только позже понимает, что они были безосновательны, но ему проще было объявить виноватым себя, чем обвинять других. Фактически, он реагирует на критику признанием своей вины или ошибки так быстро и автоматически, что его рассудок просто не успевает вмешаться. Но он не сознает того, что прямо оскорбляет себя, и еще меньше – до какой степени доходят эти оскорбления. Его сны переполнены символами презрения к себе и самоосуждения. Типичны сновидения о казни он осужден на смерть, он не знает почему, но принимает это, никто не проявляет ни милосердия, ни даже интереса к нему. У него бывают сновидения и фантазии, где его пытают. Страх перед пытками может проявиться в ипохондрических страхах: головная боль означает опухоль мозга, запершило в горле – туберкулез, заболел живот – значит у него рак. По мере продвижения анализа проясняется, какова сила этих самообвинений и самомучительства. Любое его затруднение, которое становится предметом обсуждения, может быть использовано, чтобы лишний раз себя лягнуть. Проблеск осознания своей враждебности заставляет его чувствовать себя потенциальным убийцей. Открытие того, сколь многого он ждет от окружающих, превращает его в хищного эксплуататора. Понимание, что он плоховато распоряжается своим временем и деньгами, возбуждает в нем страх «полного упадка». Самое существование тревоги может заставить его чувствовать себя совершенно неуравновешенным типом, на грани сумасшествия. В том случае, когда такие реакции не скрываются, в начале анализа может показаться, что он только ухудшает состояние пациента. У нас может сперва создаться впечатление, что ненависть или презрение к себе в этом случае более сильны, чем при других видах невроза. Но узнавая нашего пациента лучше и сравнивая его ситуацию с другим нашим клиническим опытом, мы отбросим такое предположение и поймем, что он лишь более беспомощен перед своей ненавистью к себе. Большинства эффективных средств защиты от нее, которыми пользуется захватнический тип, в его распоряжении нет. А он старается все же оставаться верным своим особым Надо и Нельзя, и, как при всяком неврозе, его рассудок и воображение помогают ему затемнить и приукрасить картину. Но он не может отбросить самообвинения, воспользовавшись самооправданиями, потому что иначе он нарушил бы свои Нельзя на высокомерие и тщеславие. Не может он и сколько-нибудь успешно ненавидеть или презирать других за то, что он отвергает в себе самом, потому что он должен быть «понимающим» и уметь прощать. Попытка обвинить других или как-то иначе проявить к ним враждебность на самом деле не успокоила бы его, а испугала – из-за его табу на проявления агрессии. И, как мы теперь видим, он так сильно нуждается в других, что по этой самой причине должен избегать трений с ними. В итоге, вследствие всех этих обстоятельств, он просто не может постоять за себя, и это приложимо не только к его столкновению с другими, но и к своим нападкам на самого себя. Другими словами, он так же беззащитен против собственных обвинений, презрения, мучительства и т.п., как и против нападения со стороны окружающих. Он принимает это все, простершись ниц. Он подчиняется приговору внутренней тирании, что, в свою очередь, снижает его и без того низкое мнение о себе. И все-таки ему нужно как-то защищать себя, и у него на самом деле развиваются своеобразные защитные механизмы. Ужас, который может возникнуть у него в ответ на приступ ненависти к себе, в действительности поднимается в нем, только если его особые защиты не сработали. Самый процесс самоумаления – не только средство избежать захватнических установок и держаться в узких рамках Нельзя, но также и средство умиротворить собственную ненависть к себе. Я нагляднее всего опишу этот процесс, указав на характерное поведение смиренного типа личности, когда он считает, что на него нападают. Он пытается умаслить врага и ослабить силу обвинений, например, путем сверхготовного признания своей вины: «Вы совершенно правы... Я полный дурак... Это все моя вина...» Он пытается выудить из него успокаивающие разуверения, извиняясь, выражая крайнюю скорбь и упрекая себя. Он может умолять о пощаде еще и подчеркиванием своей беспомощности. С помощью такого же «умасливания» он вытаскивает жало и из своих самообвинений. Он сознательно всячески преувеличивает свое чувство вины, беспомощность, нужду, короче говоря – подчеркивает свое страдание. Другой путь уменьшения внутреннего напряжения – пассивное вынесение вовне. Оно проявляется в том, что он считает, что его обвиняют, подозревают, пренебрегают им, унижают, презирают, издеваются над ним, пользуются им или откровенно жестоко обращаются. Однако это пассивное вынесение вовне, хотя и смягчает тревогу, не является, видимо, эффективным средством избавления от самообвинений, в отличие от активного вынесения вовне. Кроме того, оно (как и всякое вынесение вовне) портит его отношения с окружающими, а он, по многим причинам, особенно к этому чувствителен. Однако все эти защитные механизмы оставляют ситуацию в его внутреннем мире весьма шаткой. Ему по-прежнему нужен более мощный источник успокоения. Даже в те периоды времени, когда его ненависть к себе остается в границах умеренности, он чувствует, что все, что он делает сам или для себя – бессмысленно. Его самоумаление и т.п. делают его глубоко незащищенным человеком. Поэтому, следуя своим старым образцам, он ищет других людей, чтобы укрепить свои внутренние позиции: другие дадут ему чувство, что его принимают, одобряют, нуждаются в нем, желают его, он нравится, его любят и ценят. Его спасение – в руках других. Следовательно, его нужда в людях не только крепко укоренена, но часто приобретает характер безумия. Мы начинаем понимать ту притягательность, которую любовь имеет для данного типа личности. Я пользуюсь словом «любовь», как общим знаменателем для всевозможных положительных чувств, будь то симпатия, нежность, дружеское расположение, благодарность, половая любовь или чувство, что в тебе нуждаются и ценят тебя. Я посвящу отдельную главу тому, как эта тяга к любви влияет на любовную (в строгом смысле слова) жизнь человека. Здесь мы обсудим, как она проявляется в человеческих отношениях вообще. Захватнический тип личности нуждается в людях для подтверждения своей власти и своих фальшивых ценностей. Они нужны ему и в качестве отводного клапана – чтобы отводить на них свою ненависть к себе. Но, поскольку он имеет более легкий доступ к своим собственным ресурсам и пользуется большей поддержкой собственной гордости, его потребность в других вовсе не столь настоятельная и не столь всеобъемлющая, как у смиренного типа личности. А каковы природа и размах потребности в других, таковы будут и ожидания от других. Высокомерно-мстительный тип личности изначально ожидает зла, пока не имеет доказательств противоположного. Истинно замкнутый тип личности (о котором мы будем говорить позднее) не ждет ни добра, ни зла. Смиренный тип упорно ждет добра. На поверхности это выглядит так, как если бы он хранил непоколебимую веру в прирожденную человеческую доброту. Это верно, он более открыт, более чувствителен к приятным качествам других людей. Но компульсивность его ожиданий не дает ему проявить хоть какую-то разборчивость. Он, как правило, не может отличить истинное дружелюбие от массы его подделок. Его слишком легко подкупить любым проявлением тепла или интереса. Вдобавок, его внутренние предписания гласят, что он Должен любить всех и Должен никого ни в чем не подозревать. И наконец, его страх перед противостоянием и возможным столкновением заставляет его не видеть в упор, отметать в сторону, сводить к нулю и всячески оправдывать такие черты, как лживость, изворотливость, эксплуататорство, жестокость, вероломство. Столкнувшись с недвусмысленным свидетельством таких поступков, он каждый раз бывает застигнут врасплох, но и тогда отказывается верить в любое намерение обмануть, унизить, использовать. Хотя им часто злоупотребляют (а еще чаще он так воспринимает происходящее), это не изменяет его основных ожиданий. Пусть даже по горькому жизненному опыту он знает, что ничего хорошего не приходится ждать от этой группы людей или от данного человека, он по-прежнему упорно ждет – сознательно или бессознательно. В частности, когда подобная слепота нападает на человека, в иных отношениях психологически проницательного, друзья или коллеги могут быть ею просто изумлены. Но она просто указывает, что эмоциональные потребности так велики, что они берут верх над очевидностью. Чем больше он ждет от людей, тем больше он склонен идеализировать их. Таким образом, у него нет реальной веры в людей, а есть лишь установка Поллианны, которая неизбежно приносит ему бездну разочарований и делает его еще более неуверенным. Вот краткое перечисление того, чего он ожидает от людей. В первую очередь, он должен чувствовать, что его принимают. Ему это нужно в любой доступной форме: внимания, одобрения, благодарности, дружбы, симпатии, любви, секса. Нам поможет сравнение: точно так же, как в нашей культуре многие люди считают, что стоят столько, сколько денег они «делают», смиренный тип личности меряет свою ценность монетой любви, используя здесь это слово в широком смысле, обобщающем различные формы расположения. Он стоит столько, насколько он нравится, нужен, желанен или любим. Более того, он нуждается в человеческих контактах и в компании потому, что не может оставаться один ни минуты. Он сразу чувствует себя потерянным, словно отрезанным от жизни. Как ни болезненно это чувство, он может его терпеть, пока его плохое обращение с самим собой не выходит из рамок. Но как только его самообвинения или презрение к себе обостряются, его чувство потерянности может перерасти в несказанный ужас, и именно в этой точке его нужда в других становится безумной. Эту потребность в компании усиливает его представление о том, что если он сейчас в одиночестве, то это означает, что он не желанен и не любим вообще, а это – позор, который надо хранить в тайне. Позор – отправиться одному в кино или в отпуск, и позор – остаться одному на выходные, когда все другие вращаются в обществе. Это иллюстрирует, до какой степени его уверенность в себе зависит от того, заботится ли кто-нибудь о нем хоть как-то. Он нуждается в других, чтобы у любой мелочи, какую бы он ни делал, был смысл и вкус. Смиренный тип личности нуждается в ком-нибудь, для кого он мог бы шить, готовить или возиться в саду, в учителе, для которого он мог бы играть на пианино, в пациентах или клиентах, которые на него полагались бы. Однако помимо всей этой эмоциональной поддержки он нуждается в помощи, и в невероятных размерах. По его мнению, та помощь, в которой он нуждается, остается в самых разумных границах, и это происходит отчасти потому, что основная часть его потребностей бессознательна, а отчасти потому, что он останавливается на определенных требованиях, как если бы они были отдельными и единственными: помочь ему устроится на работу, поговорить с его квартирной хозяйкой, пойти с ним (или вместо него) в магазин, одолжить ему денег. Более того, любое осознанное желание, чтобы ему помогли, кажется ему таким понятным, поскольку стоящая за ним потребность так велика. Но когда при анализе мы видим картину в целом, то убеждаемся, что его потребность в помощи на самом деле доходит до ожидания, что для него будет сделано все. Другие должны проявить инициативу, сделать его работу, взять на себя ответственность, придать смысл его жизни или так завладеть его жизнью, чтобы он жил ими, через них. Поняв полный объем этих потребностей и ожиданий, мы уясняем и власть, которую любовь имеет над смиренным типом. Это не только средство смягчить тревогу; без любви и он и его жизнь ничего не стоят и бессмысленны. Поэтому любовь – неотъемлемая часть решения о смирении. Если говорить языком чувств такого человека, любовь становится необходима ему, как воздух. Естественно, что он привносит такие ожидания и в аналитические отношения. В контрасте с большинством «захватчиков», он вовсе не стыдится попросить о помощи. Напротив, он может умолять о помощи, ярко расписывая свою нужду в ней и беспомощность. Но, конечно же, он хочет особой помощи. В глубине души он ожидает исцеления «любовью». Он может довольно охотно прилагать усилия к аналитической работе, но, как оказывается позднее, на это его толкает жадное ожидание того, что спасение и искупление должны и могут прийти только извне, через расположение к нему другого человека (в данном случае – аналитика). Он ожидает, что аналитик удалит его чувство вины своей любовью, что может означать и половую любовь, в случае аналитика противоположного пола. Чаще это любовь в более широком смысле знаки дружбы, особого внимания или интереса. Как это часто случается при неврозе, потребность превращается в требование, то есть он считает, что имеет право быть осыпанным милостями. Потребность в любви, привязанности, понимании, сочувствии или помощи превращается в идею: «Я имею право на любовь, привязанность, понимание, сочувствие. Я имею право на то, чтобы для меня все делали. Я имею право не гнаться за счастьем, оно само должно упасть мне в руки». Наверное понятно без лишних объяснений, что такие требования (в качестве требований) остаются куда более глубоко бессознательными, чем у захватнического типа личности. В связи с этим уместно спросить, на чем смиренный тип личности основывает свои требования и чем их подкрепляет? Наиболее осознанное и по-своему реалистичное основание состоит в том, что он усиленно старается стать приятным и полезным. В зависимости от темперамента, структуры невроза и ситуации он может быть очаровательным, уступчивым, деликатным, чутким к желаниям других, доступным, нужным, жертвенным, понимающим. Он, естественно, переоценивает то, что так или иначе делает для другого человека. Он упускает из виду, что этот человек, может быть, вовсе не хотел такого внимания или щедрости; он не осознает, что его предложения похожи на крючок с наживкой; он не принимает во внимание свои не слишком приятные черты. Поэтому все, что он дает, кажется ему чистым золотом дружбы, за которое он вправе ожидать равной отплаты. Вторая основа его требований приносит больше вреда ему и больше хлопот окружающим. Поскольку он боится оставаться один, то и другие должны оставаться дома; поскольку он не выносит шума, все должны ходить по дому на цыпочках. Право на награду, таким образом, основано на невротических требованиях и страданиях. Страдания бессознательно ставятся на службу невротических требований, что не только останавливает побуждение их преодолеть, но и ведет к неумышленному преувеличению страданий. Это не означает, что он только «напяливает» страдание ради того, чтобы его показать. Оно мучает его гораздо глубже, потому что он должен доказать, в первую очередь себе, ради собственного спокойствия, что имеет право на удовлетворение своих потребностей. Он должен чувствовать, что его страдание такое исключительное и огромное, что дает ему право на помощь. Другими словами, этот процесс заставляет человека на самом деле мучительнее ощущать свое страдание, чем это было бы, будь оно лишено для него бессознательной стратегической ценности. Третье основание, еще глубже погруженное в бессознательное и еще более разрушительное, – это его чувство, что он обиженный, потерпевший, и имеет право требовать, чтобы ему возместили причиненный ущерб. В сновидениях он может видеть себя безнадежно искалеченным и, следовательно, имеющим право на то, чтобы удовлетворялись все его потребности. Чтобы понять эти элементы мстительности, мы должны обратиться к факторам, отвечающим за его чувство обиды. У типичного смиренного человека это чувство – почти постоянна подоплека всей его жизненной позиции. Желая обрисовать его резко и поверхностно немногими словами, мы сказали бы, что этот человек все время жаждет любви и чувствует себя обиженным. Начать с того, что, как я уже говорила, другие действительно нередко пользуются его беззащитностью и готовностью чем-то помочь или пожертвовать. Из-за ощущения своей ничтожности и неспособности за себя постоять, он иногда не осознает таких злоупотреблений. Кроме того, из-за процесса «усушки» и всего, что он влечет за собой, он часто остается ни с чем, без всяких злых намерений со стороны окружающих. Но даже если он в каком-то отношении фактически удачливее других, его Нельзя не позволяют ему признать свои преимущества, и он должен представлять себя (и, следовательно, ощущать) в более затруднительном положении, чем они. Далее, он чувствует себя обиженным, когда не исполняются его многочисленные бессознательные требования – например, когда окружающие не отвечают ему с благодарностью на его судорожные усилия угодить, помочь и чем-то пожертвовать им. Его типичный ответ на фрустрацию требований – не столько праведное негодование, сколько жалость к себе за несправедливое обращение. Возможно, еще более ядовиты те обиды, которые он испытывает, занимаясь самоумалением, самоупреками, презрением к себе и самоистязанием (вынесенными вовне). Чем сильнее его издевательства над собой, тем меньше может перевесить их хорошая внешняя обстановка. Он расскажет вам душераздирающую повесть о своих несчастьях, вызывая жалость и желание наделить его лучшей долей, только чтобы вскоре оказаться в том же самом тяжелом положении. Фактически с ним, может быть, не так уж плохо обошлись, как это ему кажется; во всяком случае, за чувством обиды стоит реальность его собственного издевательства над собой. Связь между неожиданным усилением самообвинений и последующим чувством обиды не слишком трудно увидеть. При анализе, как только в нем при виде своих трудностей поднимутся самообвинения, его мысли немедленно перекинутся на тот случай или период из его жизни, когда с ним действительно плохо обращались – было ли это в детстве, во время предыдущего лечения или на прежней работе. Он может драматически преувеличивать причиненное ему зло и скучно застревать на нем, как это бывало и раньше. Тот же образец можно увидеть и в человеческих взаимоотношениях. Если, например, он смутно ощущает, что проявил к кому-то невнимание, он может, с быстротой молнии, переключиться на чувство обиды. Короче говоря, дикий страх сделать что-то «не так» заставляет его чувствовать себя жертвой, даже когда реально это он подвел других или путем непрямых требований сумел им что-то навязать. Ощущение «я – жертва», таким образом, становится защитой от ненависти к себе, а потому – стратегической позицией, которую надлежит яростно оборонять. Чем более злобными становятся самообвинения, тем более неистовыми должны быть доказательства и преувеличения зла, причиненного ему, и тем глубже он проживает это зло. Эта потребность может быть такой непоколебимой, что делает его доступным для помощи на вечные времена. Ибо, если принять помощь, или хотя бы увидеть, что ее предлагают, позиция жертвы попросту рухнет. И напротив, полезно при каждом внезапном усилении чувства обиды искать возможное увеличение чувства вины. Мы часто наблюдаем при анализе, что зло, причиненное ему, уменьшается до разумной величины, а то и оказывается вовсе не злом, как только он видит свой вклад в обсуждаемую ситуацию и может взглянуть на вещи трезво, то есть без самоосуждения. Пассивное вынесение вовне ненависти к себе может зайти гораздо дальше чувства обиды. Он может провоцировать на плохое обращение с собой, таким образом перенося во внешний мир происходящее во внутреннем. Так он становится благородной жертвой, страдающей в лишенном благородства и жестоком мире.