Однако в этой главе я буду обсуждать не внешние препятствия, а невротические затруднения, поскольку они привносятся и в работу. Ограничим тему еще более: многие невротические нарушения в работе связаны с отношением к другим людям: старшим, младшим и равным по положению. И хотя мы фактически не можем четко отделить их от трудностей, касающихся самой работы, мы опустим эти последние здесь настолько, насколько это возможно, и сосредоточимся на влиянии внутрипсихических факторов на процесс труда и на отношение человека к труду. Наконец, невротические нарушения сравнительно неважны в любой рутинной работе. Их влияние возрастает в той степени, в какой работа требует инициативы, предвидения, ответственности, уверенности в своих силах, изобретательности. Поэтому я ограничу свои заметки такой работой, где мы должны подключать ресурсы нашей личности, – творческой работой, в широком смысле этого слова. В виде иллюстраций мной приведены примеры научной работы и художественного творчества, но сказанное можно приложить и к труду хозяйки дома и матери, и к работе учителя, бизнесмена, юриста, организатора. Размах невротических нарушений в работе велик. Как мы сейчас увидим, не все они осознаются; многие проявляются в низком качестве проделанной работы или в недостатке продуктивности. Другие выражаются в различных расстройствах, связанных с работой, таких как сильнейшее напряжение, усталость, истощение, страхи, паника, раздражительность или осознанные страдания из-за затруднений в работе. Очень мало общих и достаточно очевидных факторов, которые были бы присущи в этом плане всем неврозам. Но помимо трудностей, неотделимых от данной работы, невротик всегда испытывает дополнительные, хотя и не всегда явные. Уверенность в себе, служащая, видимо, залогом всякой творческой работы, у него всегда шаткая, неважно, насколько его подход к работе кажется самоуверенным или реалистичным. Он редко дает адекватную предварительную оценку того, во что выльется данная работа; ее трудности, скорее, недооцениваются или переоцениваются. Нет, как правило, и адекватной оценки ценности проделанной работы. Условия, при которых он может выполнить работу, в основном слишком жесткие. Они и более необычные и более неукоснительные, чем обыденные рабочие привычки здоровых людей. Вследствие эгоцентричности невротика слаба его внутренняя готовность к работе. Вопросы, как он справится с ней, как он должен действовать, гораздо больше заботят его, чем сама работа. Радость или удовлетворение, которые можно получать от подходящей работы, обычно отравлены для него, потому что работа идет слишком судорожно, слишком перегружена конфликтами и страхами или субъективно обесценивается. Но как только мы отойдем от этих обобщений и рассмотрим в деталях, как именно проявляются нарушения в работе, мы больше удивимся их различиям при различных видах невроза, чем их сходству. Я уже упоминала различия по степени осознания существующих трудностей и по степени, в какой человек страдает от них. Но особые условия, при которых работа может или не может быть выполнена, тоже очень разнообразны. Это же относится и к способности прилагать постоянные усилиям, рисковать, планировать, принимать помощь, поручать работу другим и т.п. Эти различия определены в основном тем главным решением, которое нашел человек для своих внутрипсихических конфликтов. Мы обсудим отдельно каждую группу. Захватнический тип, безотносительно его особых характеристик, склонен переоценивать свои способности или таланты. Он склонен также относиться к своей работе как к исключительно важной и переоценивать качество ее выполнения. Те, кто не склонен разделить его мнение о своей работе, кажутся ему или просто неспособными его понять («вот перед какими свиньями приходится метать бисер»), или завистниками, которым нельзя давать веры. Любая критика, неважно насколько серьезная или добросовестная, ео ipso ощущается как враждебные нападки. И, в силу необходимости отбросить любые сомнения в себе, он склонен задумываться не о справедливости критики, а о том, как оградить себя от нее, так или иначе. По той же причине его потребность в признании его работы, в любой форме, безгранична. Он склонен считать, что имеет право получать такое признание и негодовать, если оно не ожидается Сопутствует этому его почти полная неспособность доверять другим, по крайней мере коллегам и сверстникам. Он может откровенно восхищаться Платоном или Бетховеном, но ему трудно оценить любого современного философа или композитора, тем более трудно, если тот представляет угрозу его собственному уникальному значению. Он может быть сверхчувствителен к тому, что в его присутствии хвалят чьи-то достижения. Наконец, зов власти, характерный для всей группы, включает в себя неявное убеждение, что просто не существует препятствии, которые он не мог бы преодолеть силой воли или в силу своих выдающихся способностей. Надо полагать, что тот, кто первым выдвинул лозунг, висящий в некоторых американских учреждениях: «Трудное мы сделаем сейчас, невозможное – чуть погодя», принадлежал к данному типу. В любом случае, он один из тех, кто понимает этот лозунг буквально. Потребность доказать свою власть часто делает его изобретательным и побуждает приняться за такие задачи, за которые другие поостереглись бы взяться. Но она же таит опасность недооценки предстоящих трудностей. Нет такого дельца, которое он не провернул бы моментально, нет болезни, которую он не определил бы с первого взгляда, нет статьи или лекции, которую он не навалял бы тотчас же, нет такой поломки, которую он не устранил бы лучше любого механика. Совместное действие этих факторов (переоценка своих способностей и качества проделанной работы, недооценка других людей и имеющихся трудностей и относительная невосприимчивость к критике) отвечает за то, что он часто не видит существующих в его работе нарушении. Эти нарушения различаются в соответствии с преобладанием нарциссических, перфекционистских или высокомерно-мстительных склонностей. Нарциссичный тип, которого дальше всех уносит его воображение, демонстрирует их наиболее явно. При тех же примерно дарованиях, он наиболее продуктивный среди личностей, чье главное решение – захватить все вокруг. Но и он сталкивается с различными трудностями. Одна из них та, что он разбрасывается: его интересы слишком разнообразны, его силы уходят слишком во многих направлениях. Например, женщина считает, что должна быть совершенной хозяйкой, женой и матерью, еще она должна быть лучше всех одета, заседать во всех комитетах, приложить руку к политике и стать великой писательницей. Деловой человек, помимо того, что взял в свои руки слишком много предприятий, ведет широкую политическую и общественную деятельность. Когда, в конце концов, такой человек сознает, что ему не сделать столько дел сразу, он утешает себя тем, что все дело в его разносторонней одаренности. С плохо скрытым высокомерием он может выражать зависть к тем счастливым беднягам, у которых всего один дар. На самом деле, разнообразие его способностей может быть вполне реальным, но не оно источник проблемы. Она возникает из настоятельного отказа от осознания, что его достижениям есть предел. Следовательно, временное решение ограничить свою деятельность, обычно временным и остается. Против всякой очевидности противоположного он быстро скатывается назад, к своему убеждению, что другие бы не могли делать столько дел сразу, а он, вот, может, и может в совершенстве. Ограничение своей деятельности пахнет для него поражением и презренной слабостью. Перспектива быть таким же, как другие люди, с такими же пределами возможностей, унижает его, а потому – нестерпима. Другие нарциссичные личности растрачивают свои силы не на разные виды одновременной деятельности, а на то, чтобы успешно начинать и тут же бросать одно дело за другим. У одаренных молодых людей это все еще выглядит так, словно им просто нужно время, чтобы перепробовать всякие занятия, чтобы выяснить, что же их больше всего интересует. И только более внимательное исследование личности в целом может показать, верно ли это простое объяснение. Например, у него вспыхивает страстный интерес к сцене, и он пробует себя в качестве драматурга, первые попытки выглядят многообещающими – и вдруг он все бросает. Потом, тем же порядком, он пробует писать стихи или заниматься сельским хозяйством. Затем идет воспитание детей или медицина, все с тем же взлетом энтузиазма, сменяющимся потерей интереса. Но такой же процесс может происходить и у взрослого человека. Он делает наброски к большой книге, создает какую-то организацию, у него широкие деловые проекты, он работает над изобретением – но снова и снова интерес испаряется, прежде чем хоть что-то сделано. Воображение рисует ему сияющую картину быстрых и величественных достижений. Но интерес куда-то пропадает при первой же реальной трудности, с которой приходится столкнуться. Однако его гордость не позволяет ему признать, что он убегает от трудностей. Потеря интереса помогает сохранить лицо. Два фактора вносят вклад в лихорадочные метания, характерные для нарциссического типа вообще его отвращение к упорной проработке деталей и к последовательным усилиям. Первая установка уже в школьном возрасте подозрительна на невроз. У ребенка могут быть, например, идеи для сочинения, показывающие хорошее воображение, и в то же время он определенно бессознательно сопротивляется тому, чтобы написать его чисто и без ошибок. Та же неряшливость может снижать качество работы взрослого. Он может считать, что ему подобают блестящие идеи или проекты, а «отделывают» их пусть посредственные, обычные людишки. Следовательно, ему не трудно перепоручить работу другим, если только это возможно. Если у него есть подчиненные или сотрудники, которые способны довести идею до ума, все идет хорошо. Если же ему надо сделать работу самому (написать статью, разработать фасон одежды, составить документ), он может считать работу сделанной в совершенстве к своему полному удовлетворению, еще и не начав реальную работу по обдумыванию идеи, их проверке, перепроверке и собиранию воедино. То же может произойти и с пациентом в анализе. И здесь мы видим, что еще определяет его проблемы, помимо общих идей величия: ему страшно увидеть себя во всех подробностях. Его неспособность к последовательным усилиям идет от тех же корней. Его особая гордость – «превосходство без усилий». Его воображение увлекает слава драматичная, необычная, а скромные задачи текущего дня кажутся унизительными. Соответственно, он способен к спорадическим усилиям: может быть энергичным и предусмотрительным в опасной ситуации, устроить грандиозный прием, в неожиданном приливе сил настрочить ответы на письма, которые копились месяцами и т.п. Такие усилия питают его гордость, а постоянные – только оскорбляют. Да каждый Том, Дик и Гарри могут чего-то достичь, корпя над работой каждый день! Хуже того, не прилагая никаких усилий к делу, он всегда отговаривается тем, что уж, конечно, достиг бы чего-то великого, если бы только постарался по-настоящему. Причина глубоко спрятанного страха перед постоянными усилиями в том, что они угрожают разрушить иллюзию неограниченной силы и власти. Давайте предположим, что человек хочет вырастить сад. Хочет он того или нет, но скоро ему придется понять, что земля не превратится в цветущий рай за ночь. Сад будет постепенно улучшаться – настолько, насколько он будет над этим работать. Такой же отрезвляющий опыт он получит, постоянно сидя над докладами и статьями, занимаясь хоть рекламой, хоть преподаванием. Есть фактические ограничения времени и сил, и что-то можно, а что-то уже нельзя сделать в рамках этих ограничений. Пока нарциссический тип держится за иллюзию беспредельности своих сил и достижений, он вынужден беречься от такого разочаровывающего опыта. Если же это не получается, он не может не страдать от него, как породистый рысак от воловьего ярма. Конечно, такое отношение к труду будет, в свою очередь, утомлять и изнурять его. Подводя итог, скажем, что нарциссичный тип, несмотря на свои прекрасные задатки, часто разочаровывает результатами своей работы, потому что, в соответствии со своей невротической структурой, просто не умеет работать. Трудности поклонника совершенства, некоторым образом, противоположны. Он работает методично, и, скорее, слишком уж дотошен к деталям. Но он так стиснут тем, что дело Надо сделать и сделать Как Надо, что места для оригинальности и непосредственности просто не остается. Поэтому он делает все медленно и непродуктивно. Из-за своих требований к себе он легко перетруждается и страшно устает (как хорошо известные идеальные хозяйки), а в результате заставляет страдать других. Кроме того, поскольку он так же дотошно требователен к другим, как и к себе, он часто действует на них удушающе, особенно если он работает администратором. У высокомерно-мстительного типа тоже есть свой актив и пассив. Среди остальных невротиков он самый лучший работник. Если бы не было странновато говорить о страсти по отношению к эмоционально холодному человеку, то можно было бы сказать, что у него страсть к работе. Из-за его неуемного честолюбия и сравнительной пустоты жизни вне работы, каждый час, когда он не работает, кажется ему потерянным. Это не значит, что он наслаждается работой (он не умеет наслаждаться ничем), но он и не устает от нее. Фактически он кажется неутомимым, как хорошо смазанная машина. Тем не менее, при всей своей работоспособности, продуктивности и часто при остром, критическом уме, работает он вхолостую. Я не говорю здесь о худшем варианте этого типа – человеке случая, которого интересует только внешний результат работы – успех, престиж, торжество – неважно, производит ли он мыло, пишет картины или научные статьи. Но даже если ему интересна сама работа, помимо славы, он часто останавливается на краю поля своей деятельности, не пытаясь дойти до его сути. Как учитель или социальный работник, он будет, например, интересоваться методиками преподавания или социальной работы, а не детьми или клиентами. Он, скорее, будет писать критические разборы, чем сам примет в чем-то участие. Он будет из кожи вон лезть, чтобы ответить на все возможные вопросы, чтобы за ним осталось последнее слово, но не попытается сам сказать новое слово. Короче, он заботится о том, чтобы владеть предметом, а не о том, чтобы обогатить его. Поскольку его высокомерие не позволяет ему доверять другим, а своих идей у него недостает, он может легко присваивать идеи других, не сознавая этого. Но и тогда, в его руках, эти идеи превращаются во что-то механическое и безжизненное. В противоположность большинству невротиков он способен хорошо и быстро планировать и может составить достаточно ясное представление о том, как будут развиваться события (и уверен, что его прогнозы всегда оправдываются). Поэтому он может быть хорошим организатором. Но его способность имеет ряд следствий. Ему трудно поручить работу другим. Высокомерно презирая людей, он убежден, что только он может все сделать как следует. Организуя что-то, он использует диктаторские методы: он склонен унижать и эксплуатировать, а не стимулировать; убивать радость и инициативу, а не пробуждать их. Способность строить долгосрочные планы позволяет ему перенести временные неудачи сравнительно неплохо. Однако при серьезных испытаниях он может впасть в панику. Когда живешь почти исключительно категориями победы или поражения, возможность поражения, конечно, пугает. Но поскольку он Должен быть выше страха, он страшно сердится на себя за свой страх. Кроме того, в таких ситуациях (экзамены, например) он ненавидит тех, кто предназначен быть его «судьей». Все эти эмоции обычно подавляются, и результатом внутренней бури могут стать такие психосоматические симптомы, как головная боль, кишечные спазмы, сердцебиение и т.п. Трудности смиренного типа почти точка в точку противоположны трудностям захватнического типа. Он склонен ставить слишком невысокие цели, недооценивать свою одаренность, важность и ценность своей работы. Его терзают сомнения и самоуничижительный критицизм. Ему далеко до веры в то, что он может невозможное, его легко захлестывает чувство «я не могу». Качество его работы не обязательно страдает, а вот он сам – всегда. Личности смиренного типа чувствуют себя довольно легко и фактически работают хорошо, пока они работают для других: как домохозяйка, экономка, секретарь, социальный работник или учитель, медсестра или ученик (для восхищенного учителя). В этом случае на то, что у них существуют трудности, указывает хотя бы одна из двух часто встречающихся особенностей их работы. Во-первых, есть заметная разница между их работой в одиночку и совместно с другими. Антрополог, например, может во время полевых исследований быть неистощимо изобретателен, работая с местными жителями, но полностью теряется, когда дело доходит до формулировки его открытий; социальный работник может быть компетентен с клиентами или в качестве супервизора, но ударяется в панику, когда надо написать отчет или отзыв; студент-художник хорошо пишет в классе в присутствии педагога, но забывает все, чему выучился, оставаясь один. Во-вторых, они могут остановиться на уровне работы, который значительно ниже их способностей. Им и в голову не приходит, что они зарывают талан в землю. Однако по разным причинам начать делать что-то самостоятельно они могут. Они могут продвинуться до того момента, когда уже потребуется писать или выступать публично; их честолюбие, в котором они себе не признаются, толкает их к более независимой деятельности; не в последнюю очередь, это может быть влиянием самых здоровых и самых неудержимых побуждений: талант рвется наружу и, наконец, заставляет их искать ему выражения. И тут, когда они пытаются выйти из тесных рамок, созданных «процессом усушки» в их невротической структуре, начинаются реальные трудности. С одной стороны, их требования совершенства так же сильны, как и у захватнического типа. Но если те легко согреваются самодовольным удовлетворением от достигнутого превосходства, смиренный тип не устает себя ругать и всегда готов найти в своей работе промахи. Даже после хорошего выступления на публике (может быть, он устроил вечер или прочел лекцию) он все еще будет подчеркивать, что забыл то или это, не выделил четко того, что имел в виду, держался слишком робко или слишком нагло и т.п. Так начинается почти безнадежная битва, в которой он сражается за совершенство, повергая в прах самого себя. Вдобавок, требования достичь идеала питаются еще из одного источника. Его табу на честолюбие и гордость делают его «виноватым», если он стремится к личным достижениям, и только высшие достижения могут искупить вину. («Если ты музыкант так себе, лучше уж тебе мыть полы».) С другой стороны, если он перешагивает через эти самые табу, или, по крайней мере, начинает осознавать это, начинается саморазрушение. Это тот же процесс, который я описывала, говоря о соревновательных играх: как только такой тип личности понимает, что выигрывает, он не может больше играть. Таким образом, он все время стоит между пеклом и петлей, ему надо и на гору взобраться и носа не высовывать. Дилемма вырисовывается четче всего, когда конфликт между влечениями к захвату и к смирению выходит на поверхность. Например, художник, пораженный красотой какой-то вещи, уже видит перед собой дивную композицию. Он начинает писать. Выходит прекрасно. Он в приподнятом настроении. Но потом, то ли слишком уж хорошо все пошло (лучше, чем он может вынести), то ли не достигнуто было совершенство, которое он видел перед собой вначале, но он начинает себе вредить. Он начинает улучшать картину. Она становится хуже. Тут он приходит в неистовство. Он продолжает «улучшения», но краски становятся все более скучными и неживыми. В одну секунду вещь погибла; он все бросает в полном отчаянии. Через некоторое время он начинает другую картину – только чтобы пройти через те же муки. Точно так же писателю пишется легко, пока он не начинает понимать, что дело пошло и правда хорошо. С этого места (не понимая, конечно, что «опасным местом» стало само его чувство удовлетворения) он начинает придираться к себе. Возможно, он действительно дошел до трудного места, скажем, до описания того, как его главный герой должен вести себя в сложившейся ситуации; однако более вероятно, что эта трудность только кажется ему громадной, потому что ему уже мешает деструктивное презрение к себе. В любом случае он становится беспокойным, не может несколько дней засадить себя за работу, рвет в припадке ярости последние страницы в клочья. У него могут быть кошмары, где он заперт в одной комнате с маньяком, готовым убить его – простое и ясное выражение убийственности его злости на себя.* * В статье «Затруднения в работе» я приводила оба примера, но говорила о таком поведении только как о реакции на то, что не было достигнуто ожидаемое совершенство. В обоих примерах (а таких примеров можно легко привести множество) мы видим два отчетливых шага: творческий шаг вперед и деструктивный шаг назад. Обращаясь к тем личностям, в которых влечения к захвату были подавлены и возобладало влечение к смирению, мы скажем, что шаги вперед у них становятся крайне редкими, а назад – менее неистовыми и драматичными. Конфликт протекает более скрытно, весь внутренний процесс, разворачивающийся во время работы, перешел в хроническую форму и усложнился – распутать его стало еще труднее. Хотя в этих случаях нарушения в работе могут быть самой главной жалобой, их не так-то легко можно понять. Природа их выясняется только постепенно, после того как ослабнет вся невротическая структура. Сам человек замечает, что, выполняя творческую работу, не может сосредоточиться. Он легко теряет мысль или у него пусто в голове; или мысли его шныряют по всяким повседневным мелочам. Он нервничает, суетится, тупеет, раскладывает пасьянс, звонит куда-то по телефону, хотя с этим можно было бы и подождать, подпиливает ногти, ловит мух. Он сам себе противен, делает героические усилия, чтобы начать работу, но скоро так устает, что вынужден бросить. Не видя того, он стоит перед двумя своими хроническими препятствиями: самоумалением и неумением взяться за суть вопроса. Его самоумаление во многом происходит, как мы знаем, из его потребности не давать себе развернуться, чтобы не нарушить табу на что-то «вызывающее». Он, потихоньку от самого себя, подкапывается под себя, ругает, сомневается в себе – и это высасывает все его силы. (У одного пациента был характерный зрительный образ себя: у него на каждом плече висит по злому карлику, они беспрестанно пилят его и говорят ему обидные гадости.) Он может забыть, что он только что прочел, увидел, подумал, или даже то, что сам писал по данному вопросу. Он может забыть, что собирался написать. Все материалы для статьи лежат под рукой, но приходится долго рыться, прежде чем они найдутся, и, главное, они куда-то пропадают, стоит им только понадобиться. Точно так же, когда доходит до его выступления во время дискуссии, он начинает с ужасным чувством, что ему нечего сказать, и только постепенно оказывается, что у него есть много уместных замечаний. Его потребность удерживать себя не дает ему, говоря другими словами, пользоваться принадлежащим ему богатством. В результате он работает с тоскливым чувством своего бессилия и незначительности. В то время как для захватнического типа все, что бы он ни делал, приобретает великую важность, путь даже объективно эта важность пренебрежимо мала, смиренный тип, скорее, извиняется за свою работу, пусть даже она объективно очень важна. Характерное его высказывание, что ему «надо» работать. В его случае это не выражение сверхчувствительности к принуждению, как в случае «ушедшего в отставку». Но он счел бы это слишком вызывающим, слишком амбициозным, если бы признался, что хочет чего-то достичь. Он не может даже почувствовать, что хочет сделать хорошую работу – не только потому, что его влекут строгие требования совершенства, но потому, что такое намерение кажется ему высокомерным и рискованным вызовом судьбе. Его неумение взяться за суть вопроса обусловлено в основном его табу на все, что подразумевает напор, агрессию, власть. Как правило, говоря о его табу на агрессию, мы думаем, что он не умеет требовать, манипулировать другими, подчинять их. Но те же установки преобладают у него по отношению к неодушевленным предметам и интеллектуальным проблемам. Как беспомощен он может быть со спустившей шиной или с заевшей молнией, так и с собственными идеями. Его трудность не в том, что он непродуктивен. У него бывают хорошие свежие идеи, но ему трудно их ухватить, взяться за них, биться над ними, ломать себе голову и преодолеть проблемы, проверить их, придать им форму и связать воедино. Мы обычно не думаем о совершении этих операций, как о натиске, напоре, агрессивных шагах, хотя сам язык указывает на это; мы можем это понять, только когда эти шаги затруднены из-за общего запрета на агрессию. Смиренному типу может хватить храбрости высказать свое мнение, если он уж так далеко зашел, что оно у него имеется. Запреты обычно начинаются раньше – он не осмеливается прийти к заключению или иметь свое собственное мнение. Эти препятствия сами по себе достаточны для медленной, с большими потерями времени, неэффективной работы или для того, чтобы вообще ничего не делалось. Можно в этом контексте вспомнить высказывание Эмерсона, что мы не совершаем ничего, потому что урезаем себя. Но мучается смиренный тип личности (и, в то же самое время, у него остается возможность что-то совершить) потому, что его влечет потребность в высшем совершенстве. Не только качество проделанной работы Должно удовлетворять его строгим требованиям; методы работы тоже Должны быть совершенными. Студентку-музыканта, например, спросили, работает ли она систематически. Она смутилась и ответила: «Не знаю». Для нее «работать систематически» означало сидеть, не вставая, за пианино по восемь часов, все время усердно занимаясь, вряд ли даже с перерывом на обед. Поскольку она не могла так предельно и непрерывно сосредоточиться, она накидывалась на себя и называла себя дилетанткой, которая никогда ничего не достигнет. На самом деле, она много изучала музыкальные произведения, их различное прочтение, движения правой и левой руки – другими словами, она могла бы вполне быть удовлетворена серьезностью своей работы. Имея в виду непомерные Надо, вроде вышеописанных, мы легко представим, сколько презрения к себе вызывают у смиренного типа обычно неэффективные способы его работы. Напоследок, для довершения картины его трудностей: даже если он работает хорошо или достигает чего-то стоящего, знать ему об этом не положено. Так сказать, его левая рука не должна ведать, что творит правая. Он особенно беспомощен, принимаясь за творческую работу, например, начиная писать статью. Его отвращение к власти над предметом не дает ему все спланировать заранее. Следовательно, вместо того чтобы набросать план или полностью организовать материал в уме, он просто начинает писать. На самом деле, это вполне приемлемый путь для другого сорта людей. Захватнический тип, например, может так и поступить, без малейших колебаний, а его черновик покажется ему таким замечательным, что он и не станет продолжать работу над ним. Но смиренный тип полностью неспособен к черновикам, с их неизбежным несовершенством в формулировке мыслей, стиле и связности. Он остро чувствует каждую неуклюжесть, недостаток ясности или последовательности и т.п. По содержанию его критицизм мог бы стать уместным, но бессознательное презрение к себе, которое он вызывает, так мучительно, что он не может продолжать. Он говорит себе: «Бога ради, оставь ты это; всегда можно будет потом поработать», – но такой подход ему не помогает. Когда он начинает сначала, он опять может написать одно-два предложения или записывает несколько небрежных мыслей на тему. Только тогда, после большой траты труда и времени, может он наконец спросить себя: «Ну, что же на самом деле ты хочешь написать?» Только тогда он сделает грубый набросок, затем второй, более детальный, потом третий, четвертый и т.д. Каждый раз затаенная тревога, идущая от его конфликтов, немного затихает. Но когда доходит до окончательного оформления, готовности к отправке или к печати, тревога может снова возрасти, поскольку теперь вещь должна быть безупречной. Во время этого болезненного процесса острая тревога может возникнуть по двум противоположным причинам: он впадает в беспокойство, когда дело затрудняется и когда дела идут слишком хорошо. Дойдя до запутанного вопроса, он может отреагировать шоком, рвотой, потерей сознания или его может «охватить паралич». Когда, с другой стороны, он понимает, что все идет хорошо, он может начать саботировать работу еще решительнее, чем обычно. Позвольте мне проиллюстрировать такой саморазрушительный отклик случаем одного пациента, чьи затруднения стали понемногу убывать. Он уже заканчивал статью и заметил, что некоторые параграфы, над которыми он работал, чем-то знакомы ему. Вдруг он понял, что уже один раз их писал. Порывшись на столе, он действительно нашел отличный черновик этих параграфов, сделанный им не далее, как вчера. Он, не ведая того, провел почти два часа, формулируя идеи, которые уже были им сформулированы. Потрясенный такой «забывчивостью» и думая о ее причинах, он вспомнил, что написал это место достаточно свободно и принял это за счастливый знак того, что он преодолевает свои трудности и становится способен закончить статью за короткое время. Хотя такие мысли имели солидную основу в действительности, это было больше, чем он смог вынести, и он устроил сам себе маленький саботаж. Когда мы понимаем, какие ужасные препятствия приходится преодолевать в работе этому типу личности, становятся яснее некоторые особенности его отношения к работе. Одна из них – тяжелые предчувствия и даже паника перед началом участка работы, трудного для него: с точки зрения замешанных в этой работе конфликтов, она кажется ему невыполнимой задачей. Один пациент, например, регулярно простужался перед тем, как надо было читать лекцию или ехать на конференцию; другого тошнило перед премьерами; еще одна валилась с ног перед походом за покупками на Рождество. Понимаем мы и то, почему он может делать работу только по кусочкам. Внутреннее напряжение, в котором он работает, так велико и стремится так вырасти во время работы, что он просто долго не выдерживает. Это приложимо не только к умственной работе, но происходит и с любой другой работой, которую он выполняет самостоятельно. Он может убрать в одном ящике стола, а другой оставить на потом. Он подергает сорняки в саду, копнет раз-другой и остановится. Он попишет полчаса-час, и должен прерваться. Но тот же человек может быть способен работать не отрываясь, когда делает что-то для других или вместе с ними. И наконец, мы понимаем, почему он так легко отвлекается от своей работы. Он часто обвиняет себя в том, что у него нет настоящего интереса к работе, и это вполне понятно, потому что он часто ведет себя, как обиженный школьник, которого силой засаживают за уроки. На самом деле, его интерес может быть искренним и серьезным, но процесс работы изводит его даже больше, чем до него доходит. Я уже упоминала маленькие отвлечения от работы, такие как телефонный звонок или сочинение письма. Более того, в соответствии со своей потребностью угождать другим и завоевывать их привязанность, он слишком легко доступен для любых просьб со стороны семьи и друзей. В результате он иногда (по совсем другим, чем у нарциссического типа, причинам) слишком распыляет свои силы. И в довершение, зов любви и пола имеет для него силу принуждения, особенно в юные годы. Хотя любовь обычно все равно не делает его счастливым, она сулит исполнение всех его потребностей. Неудивительно, что он часто заводит стремительный роман, когда трудности в работе становятся нестерпимыми. Иногда это повторяется раз за разом: он поработает немного и даже что-то сделает, затем погрузится в любовь, иногда по типу болезненной зависимости; работа сходит на нет или становится невозможной; он вырывается из отношений, снова садится за работу – и так далее. Подведем итог: любая творческая работа, которую смиренный тип личности делает самостоятельно, делается вопреки преградам, часто непреодолимым. Он работает не только при достаточно постоянных помехах, но также под гнетом тревоги. Степень страдания, связанного с таким процессом творчества, конечно, бывает различной. Обычно есть лишь короткие промежутки, когда он не страдает. Он может радоваться в то время, когда задумывает какой-то проект, так сказать, играет идеями, составляющими его, без того, чтобы рваться на части из-за противоречивых внутренних предписаний. У него может быть краткий жар удовлетворения, когда работа близка к завершению. Но после он склонен утратить не только чувство удовлетворения от сделанного, но и чувство, что это сделано им, несмотря на внешний успех или признание. Для него унизительно думать об этом, смотреть на это, потому что он не верит себе, что сделал это, раз завершил свой труд вопреки внутренним проблемам. Для него одно воспоминание о самом существовании этих проблем уже чистой воды унижение. Естественно, при всех изводящих его трудностях, опасность не достичь ничего очень велика. Он может не осмелиться даже начать что-то делать самостоятельно. Он может все бросить в ходе работы. Качество работы само по себе может пострадать от тех мучений, с какими она выполнялась. Но есть шансы, что он, имея достаточно таланта и выдержки, сделает что-то по-настоящему хорошее, потому что, несмотря на поразительную неэффективность, он работает и работает. Работе «ушедшего в отставку» мешают препятствия совсем другого рода, чем у смиренного и захватнического типов. Тот, кто принадлежит к группе «упорная отставка», тоже может успокоиться на меньшем, чем обещают его способности, и с этой стороны напоминает смиренный тип личности. Но со смиренным типом это происходит потому, что он чувствует себя в безопасности только в такой рабочей ситуации, когда он может опереться на кого-то, когда нравится и нужен всем, и, с другой стороны, его удерживают табу на гордость и агрессию. «Ушедший в отставку» довольствуется малым, потому что это неотъемлемая часть общего ухода от активной жизни. Условия, при которых он может работать продуктивно, тоже диаметрально противоположны условиям, необходимым для смиренного типа личности. Из-за его отчужденности ему лучше работается одному. Его чувствительность к принуждению затрудняет ему работу на хозяина или в организации с определенными правилами и распорядком. Однако он может «приспособиться» к такой ситуации. Он надел узду на желания и надежды и питает отвращение к переменам, а потому смиряется с неподходящими ему условиями. А поскольку ему не хватает соревновательности и он всячески избегает трений, он может поладить с большинством людей, хотя свои чувства он держит строго при себе. Но он ни счастлив, ни продуктивен. Он предпочел бы работать по свободной лицензии, если уж ему приходится работать; но и здесь он легко чувствует, что его принуждают ожидания других. Например, крайний срок сдачи в печать, или отправки чертежей, или пошива заказа может быть хорош для смиренного типа, поскольку внешнее давление ослабляет его внутреннее напряжение. Без крайнего срока он будет улучшать свою продукцию до бесконечности. Он позволяет ему быть менее строгим и даже позволяет приложить к делу собственное желание чего-то достичь, сделать что-то, если работа делается для кого-то, кто этого ждет. Для «ушедшего в отставку» крайний срок – принуждение, которое его просто возмущает и может вызвать у него такое сильное бессознательное противодействие, что он станет вялым и ленивым. Такое отношение к крайнему сроку окончания работы далеко не единственная иллюстрация его общей чувствительности к принуждению. Он отнесется так к чему угодно, что ему предлагают, просят, требуют, ждут от него, к любой необходимости, с которой он сталкивается – скажем, к необходимости поработать, если хочешь чего-то достичь. Возможно, самое крутое препятствие для работы – его инерция, значение и проявления которой мы обсуждали.* Чем больше она захватывает его, тем больше он склонен все делать только в воображении. Неэффективность его работы в результате инертности отличается от неэффективности смиренного типа не только по своей причине, но и по своим проявлениям. Смиренный тип, которого дергают туда-сюда противоречивые Надо, трепыхается, как пойманная птичка. «Ушедший в отставку» кажется безразличным, безынициативным, медлительным физически или умственно. Он может все бесконечно откладывать или принужден записывать в записную книжку все, что он должен сделать, чтобы не забыть. И опять, в ярком контрасте со смиренным типом, картина меняется на противоположную, стоит ему заняться собственным делом. * См. главу 11 об «уходе в отставку». Один врач, например, был способен выполнять свои обязанности в больнице только с помощью записной книжки. Он должен был записывать каждого пациента, которого надо осмотреть, каждую летучку, на которую надо пойти, каждое письмо и отчет, которые надо написать, каждый препарат, который надо назначить. Но в свободное время он был очень активен: читал интересовавшие его книги, играл на пианино, писал на философские темы. Он делал все это с живым интересом и мог этим наслаждаться. Здесь, в своей собственной комнате, он мог быть самим собой – так он считал. Характерно, что он оказался способен на самом деле сохранить в целости большую часть своего подлинного я, только не позволяя ей соприкасаться с миром вокруг него. То же самое было с его деятельностью в свободное время. Он не собирался стать хорошим пианистом и не планировал опубликовать им написанное. Чем более такой тип подходит к бунту против того, чтобы отвечать чьим-то ожиданиям, тем больше он склонен укорачивать любую работу, которая делается совместно с другими, или для них, или вставляет его в какие-то рамки. Он, скорее, урежет свои жизненные стандарты до минимума ради того, чтобы делать, что ему нравится. При том, что его настояящее я достаточно живо, чтобы расти в условиях большей свободы, такое развитие может дать ему возможность для конструктивной работы, для творческого самовыражения. Но это уже будет зависеть от его таланта. Не всякий, кто разорвал семейные узы и отправился к Южным Морям, становится Гогеном. Без таких благоприятных внутренних условий есть опасность, что он станет лишь грубым индивидуалистом, который получает определенное удовольствие, делая то, что от него не ждут, или живя не так, как обычно живут люди. Работа для группы «барахтающихся в луже» не представляет проблем. Сам человек опускается, и его работа идет тем же путем. Он не сдерживает ни стремление к самоосуществлению, ни стремление к осуществлению идеального я, – он просто махнул на них рукой. Следовательно, работа становится бессмысленной, потому что у него нет ни намерения развивать заложенные в нем возможности, ни порыва к возвышенной цели. Работа может стать неизбежным злом, прерывающим «славное времечко, когда можно повеселиться». Она может делаться, потому что этого ждут, без всякого личного участия. Она может выродиться в добывание денег или престижа. Фрейд видел, как часто невротики не могут работать, и признавал важность таких нарушений, ставя одной из целей своего лечения возвращение способности к работе. Но он рассматривал эту способность отдельно от мотивации, целей, установок по отношению к работе; от условий, в которых она может быть выполнена, и от ее качества. Он рассматривал, таким образом, лишь очевидные расстройства рабочего процесса. Такой взгляд на трудности в работе представляется слишком формальным. Мы можем охватить весь широкий ряд существующих нарушений, только приняв во внимание все упомянутые факторы. Иначе говоря, особенности работы и нарушений в ней не могут быть ничем иным, как выражением личности в целом. Еще один фактор выступает четче, когда мы подробно рассматриваем все факторы трудовой деятельности. Тогда мы понимаем, что неверно думать о невротических нарушениях в работе вообще, а именно, о нарушениях, случающихся при неврозе per se. Как я упоминала вначале, очень мало что можно с осторожностью, оговорками и ограничениями утверждать обо всех неврозах. Мы можем получить точную картину нарушений в данном случае, только когда научимся различать виды трудностей, возникающих на основе разных невротических структур. Каждая невротическая структура создает свой особый набор трудностей в работе. Это соотношение такое однозначное, что когда нам известна данная структура, мы можем с большой точностью предсказать природу возможных нарушений. А поскольку при лечении мы имеем дело не с невротиком вообще, а с живым конкретным человеком, такое уточнение помогает нам не только быстрее увидеть конкретные трудности, но и глубже понять их. Трудно передать, как много страданий причиняют невротику его затруднения в работе. Однако это не всегда осознанные страдания; многие люди даже не понимают, что им трудно работается. Но затруднения в работе неизменно приносят огромные потери человеческой энергии: напрасные потери сил в процессе работы; потери от того, что человек не осмеливается делать работу, соизмеримую с его способностями; потери от того, что не используются существующие ресурсы; потери от снижения качества работы. Для человека лично это означает, что он не может осуществить себя в важнейшей жизненной области. Но индивидуальные потери множатся на тысячи, и нарушения в работе становятся потерями человечества. Не споря с самим фактом таких потерь, многие люди, тем не менее, обеспокоены отношением невроза к искусству или, точнее говоря, отношением творческих способностей художника к его неврозу. «Допустим, – скажут они, – что невроз приносит страдания вообще и трудности в работе в частности; но разве он не является необходимым условием для творчества? Разве большинство творцов не невротики? Если творческого человека проанализировать, разве это не уничтожит его способность к творчеству?» Хотя бы некоторая ясность у нас появится, если мы изучим эти вопросы по одному и во всех деталях. Начнем с того, что вряд ли вызывает сомнения независимость наличия одаренности от невроза. Недавние эксперименты в системе образования показали, что большинство людей может рисовать, если их в этом как следует поддерживать, хотя и тогда не каждый может стать Рембрандтом или Ренуаром. Однако это не значит, что достаточно крупный талант всегда заявит о себе. Как демонстрируют эти же эксперименты, невроз в значительной степени не позволяет таланту проявиться. Чем меньше чувства неловкости, чем меньше робости, чем меньше попыток угодить ожиданиям окружающих, чем меньше потребность быть правым или совершенным, тем ярче выражаются какие бы то ни было дарования человека. Аналитический опыт еще подробнее показывает, как именно невротические факторы препятствуют творческой работе. Пока что в опасении за сохранность творческих способностей видна или нечеткость мысли, или недооценка веса и власти существующего дара, то есть способностей к художественному выражению особыми средствами. Но здесь встает второй вопрос: допустим, сам по себе талант не зависит от невроза, но не связана ли способность художника к творческой работе с определенным невротическим состоянием? Чтобы ответить на него, нужно четче выделить, какие именно невротические состояния могли бы быть благоприятны для творческой работы. Преобладание склонности к смирению явно неблагоприятно. И фактически люди с такими склонностями не питают никаких подобных опасений. Они слишком хорошо знают («на своей шкуре»), что это их невроз обрезал им крылья, это он не позволяет им осмелиться на самовыражение. Только люди с преобладанием влечений к захвату и группа «бунтарей», принадлежащая к типу «ушедших в отставку», боятся лишиться из-за анализа своих творческих способностей. Чего же они на самом деле боятся? В рамках моей терминологии они считают, что даже если их тяга к власти может быть невротическая, это их движущая сила, она придает им храбрости и жару для творческой работы и позволяет им преодолеть все связанные с ней трудности. Или же они считают, что могут творить, только жестко оборвав все связи, соединяющие их с другими, и отказавшись беспокоиться о том, чего ждут от них окружающие. От этого их (бессознательный) страх, что, сдвинувшись на дюйм от чувства богоподобной власти, они утонут в сомнениях в себе и сгорят от презрения к себе. «Бунтовщик» считает, что станет налаженной машиной и так утратит свою творческую силу. Эти страхи понятны, поскольку те крайности, которых они так боятся, в них есть, в смысле реальной возможности. Тем не менее, эти страхи основаны на ложном рассуждении. Мы видим эти метания из крайности в крайность у многих пациентов, когда они все еще так захвачены невротическим конфликтом, что могут думать только в рамках «или-или» и не способны увидеть реального выхода из своего конфликта. Если анализ идет должным образом и помогает, то им придется увидеть и испытать презрение к себе и склонность уступать, но, конечно же, они не останутся с такими установками навсегда. Они преодолеют компульсивные компоненты обеих крайностей. Здесь возникает следующее возражение, более продуманное и относящееся к делу, чем прежние: если анализ сумеет разрешить невротические конфликты и сделать человека счастливее, не уйдет ли вместе с ними слишком много внутреннего напряжения, так что он будет довольствовать просто бытием, утратив внутренний порыв к творчеству? Я не знаю, так ли это вообще, но, даже если так, разве любое напряжение непременно должно быть следствием невротических конфликтов? Мне кажется, что в жизни хватает от чего напрячься и без них. И это особенно верно для художника, с его чувствительностью выше среднего не только к красоте и гармонии, но и к безобразию и страданию, с его повышенной способностью к эмоциональным переживаниям. В возражении содержится специфическое предположение, что невротические конфликты могут быть продуктивны. Серьезно рассмотреть это предположение нас заставляют наши знания о сновидениях. Мы знаем, что в сновидениях наше бессознательное воображение способно находить решения внутреннего конфликта, издавна беспокоящего нас. Образы сновидений так насыщены, уместны, так четко выражают суть, что в этом отношении очень напоминают художественное творчество. Следовательно, почему бы одаренному художнику, владеющему изобразительными формами своего искусства и способному к необходимой работе, не создать поэму, полотно, музыкальное произведение эквивалентным путем? Лично я склонна поверить в такую возможность. Но мы должны ограничить такое предположение следующими соображениями. В сновидениях человек может прийти к различным видам решений. Они могут быть конструктивными или невротическими, со множеством промежуточных вариантов. Этот факт нельзя считать не относящимся к делу и при оценке художественного произведения. Можно было бы сказать, что даже если художник хорошо представил нам только свое особое невротическое решение, оно может иметь мощный резонанс, потому что есть много других людей, склоняющихся к такому же решению. Но можно ли до конца верить тому, что говорят нам, например, полотна Дали или новеллы Сартра, при всем их художественном мастерстве и острой психологической наблюдательности? Чтобы быть верно понятой: я не считаю, что пьеса или рассказ не должны показывать нам невротических проблем. Напротив, когда большинство людей страдает от них, художественное изображение может многим раскрыть глаза на их существование и значение, прояснить их в сознании людей. И конечно же, я не считаю, что пьесы или рассказы, раскрывающие психологические проблемы, обязаны иметь счастливый конец. «Смерть коммивояжера», например, не заканчивается счастливо. Но она и не оставляет нас в заблуждении. Кроме того, что это обвинение обществу и образу жизни, это ясное заявление о том, что логически ждет человека, сбегающего в воображение (в смысле нарциссического решения) вместо того, чтобы хоть взглянуть на свои проблемы. Произведение искусства смущает нас, если мы не чувствуем позиции автора, или если он выдает и защищает невротическое решение как единственное. Возможно, представленное возражение содержит ответ на еще один вопрос. Поскольку невротические конфликты или их невротические решения могут парализовать или исказить творчество художника, мы, конечно, не можем утверждать без ограничений, что они в то же время стимулируют его. Гораздо более вероятно, что большинство таких конфликтов и их решений неблагоприятно влияет на работу художника. Так где нам провести границу между теми конфликтами, которые могут давать все еще конструктивный толчок к творчеству, и теми, которые душат его, подрезают творцу крылья, снижают ценность сделанного им? Может быть, граница тут чисто количественная? Безусловно, нельзя сказать, что чем больше конфликтов у художника, тем лучше ему работается. Может быть, ему полезно иметь их немножко и вредно, если их многовато? Но тогда где граница между «многовато» и «немножко»? При количественном подходе вопрос явно повисает в воздухе. Размышления о конструктивных и невротических решениях и о том, что в них заключено, указывают нам иное направление. Какова бы ни была природа конфликтов художника, он не должен погибнуть. Что-то в нем должно быть достаточно конструктивным, чтобы вдохнуть в него желание выстоять против них и выбраться из них. Однако это равнозначно той мысли, что подлинное я художника должно быть достаточно живым, чтобы действовать, несмотря на его конфликты.