– О, боги, – стонет он. – Принесите горячие клещи, раскаленное клеймо! Что угодно, только не история любви! Афродита бросает на него раздраженный взгляд. – Она вечно болтает, – говорит Арес. – Рассказывает мне о каких-то идиотских романтических посланиях, случайных поцелуях, и как долго они длились, и, во имя волос Медузы, во что влюбленные были одеты. – Богиня? – обращается Гефест к своей жене. – М-м-м? – Расскажи мне обо всем, – просит бог огня. – Пусть твоя история будет долгой. Акт первый Афродита Хейзел – 23 ноября, 1917 Я впервые увидела Хейзел в Лондоне, в районе Поплар, на приходских танцах церкви Святого Матфея. Это было в ноябре 1917 года. В тот год мероприятие проводилось с благотворительной целью: собрать посылку из носков и банок Боврила[3] для солдат во Франции, но на самом деле это были обыкновенные танцы, которые церковь проводила каждую осень. Пока остальные были заняты светскими беседами и флиртом, Хейзел словно приклеилась к пианино, наигрывая простые танцевальные мелодии. Пожилые дамы восторгались ее великодушием, ведь она жертвовала своим весельем ради окружающих, но Хейзел не обольщалась на этот счет. Она ненавидела выступать, но девушка скорее вогнала бы себе по спице в каждый глаз, чем стала бы заводить неловкие разговоры с молодыми людьми. Все что угодно было лучше этого, даже оказаться в центре внимания, играя на пианино. Ей казалось, что она в безопасности, но музыка влекла меня к ней, как пчелу на мед. И, как оказалось, не только меня. Молодой мужчина наблюдал за ее игрой с другого конца зала. Он видел ее руки и сосредоточенное выражение лица. Незнакомец старался не пялиться на нее в открытую, правда, не очень успешно. В конце концов, он закрыл глаза, но его воображение продолжило рисовать высокую, прямую фигуру пианистки в бледно-лиловом кружевном платье, с темными волосами, склоненной над клавишами головой и слегка приоткрытыми губами, тихо выдыхающую в такт музыке. О, в ту минуту, как я увидела этих двоих в одной комнате, я все поняла. Я поняла, что они могут стать моим шедевром. Не каждый день находишь два таких особенных сердца. И вот я села рядом с Джеймсом, пока он смотрел на Хейзел, и поцеловала его в щеку. Честно говоря, в его случае, мне совсем необязательно было это делать, но у него были такие милые щечки, что я просто не удержалась. Он старательно побрился ради этих танцев, ну что за очаровашка. Джеймс внимательно наблюдал за пианисткой, впитывая ее музыку, как сладкую воду, в которой кубиком сахара была сама Хейзел, и в какой-то момент я даже ощутила укол ревности. Ни одна из девушек, что кружились вокруг, не имела для него значения. Он был из тех аккуратных молодых людей, которые очень внимательно относятся к своей одежде, словно их внешний вид может кого-нибудь оскорбить. Ему не стоило так переживать. Он не был красавчиком в привычном смысле этого слова, но в его темных карих глазах было что-то такое, что могло бы заставить Хейзел ненадолго забыть про Шопена. Ей стоило лишь поднять на него взгляд. Я скользнула на скамеечку для пианино рядом с Хейзел. Она была так поглощена своей музыкой, что даже не заметила моего появления. Конечно, меня почти никто не замечает, но только совсем бессердечные не чувствуют, что вокруг повеяло каким-то новым настроением. Может, это мои духи. Может, что-то большее. Там, куда я прихожу, пахнет любовью. Из присутствующих молодых людей лишь немногие еще не отправились на поля сражений. Большинство находились в увольнении (по медицинским причинам или просто на временном отдыхе). Все девушки, к их чести, очень внимательно отнеслись к тем, кто вернулся с ужасными травмами, заставляя раненых чувствовать себя прекрасными принцами. Некоторые парни работали на оружейных заводах. Бывало, что люди смотрели на них, как на трусов, избегающих войны, но эти девушки были приветливы и к ним. Местные барышни оказались очень практичными, предпочитая доступного кавалера далекому, фронтовому возлюбленному. Несколько особо предприимчивых дам решили подстраховаться и ухватились за обе возможности, намереваясь не упустить ни одной. Эти юные леди были либо работницами фабрик по производству военного снаряжения, либо служанками в частных домах, хотя по возрасту им еще полагалось учиться в школе. А еще была Хейзел. Она играла как дочь герцогини, обученная лучшими репетиторами, хотя на самом деле происходила из семьи эстрадного пианиста и заводской белошвейки. Отец Хейзел стучал по клавишам в варьете все ночи напролет, чтобы свести концы с концами, но он привил дочери любовь к классике. Бетховен, и Шуберт, и Шуман, и Брамс. Она играла как ангел. Джеймс чувствовал, как ее ангельская музыка наполнила зал. Бедный Джеймс. Он попал в затруднительное положение. Единственная девушка, с которой он хотел бы заговорить, несла на себе ответственность за все мероприятие. Прервать ее игру было немыслимо, но по окончании танцев она сразу исчезла бы в толпе. Хейзел дошла до рефрена, и я подняла ее подбородок навстречу внимательному взгляду Джеймса. Она наконец-то рассмотрела его лицо, и оба пришли в такое смятение, что не могли оторваться друг от друга. Хейзел продолжала играть, но она уже заглянула в глубину его карих глаз и теперь ощущала легкий трепет от того, что кто-то по-настоящему ее увидел. Но музыка не ждет, поэтому она играла, не останавливаясь ни на мгновение. Хейзел больше не поднимала глаза на Джеймса. Только после того, как произведение подошло к концу, она украдкой взглянула в его сторону, но его там уже не было. Он ушел. Я замечаю все эмоции, которые люди пытаются скрыть от всех, даже от самих себя. Хейзел тихо выдохнула от разочарования. Ей хотелось снова поймать его взгляд, чтобы понять, неужели между ними и правда проскочила искра? «Хейзел, дорогая, какая же ты идиотка», – сказала она самой себе. – Прощу прощения, – произнес голос за ее спиной. Афродита Первый танец – 23 ноября, 1917 Повернувшись, Хейзел увидела оливковый галстук, аккуратно заправленный в серый твидовый пиджак, а чуть выше – лицо молодого человека с темно-карими глазами. – Ох, – выдохнула Хейзел и быстро встала со своего места. – Привет, – сказал он очень серьезным тоном, как будто за что-то извинялся. Его лицо выражало какую-то официальную торжественность. У него была тонкая фигура, начищенные до блеска туфли и отглаженная рубашка. Хейзел опустила голову, дожидаясь, пока с ее лица сбежит краска смущения. Скрывались ли за этими туфлями такие же ноги, как у ее отца: покрытые темными волосами? «Глупая, глупая мысль!» – Простите, – сказал молодой человек. – Я не хотел вас напугать. – Все в порядке, – ответила Хейзел. – Я ни капли не испугалась. Неправда. Нос девушки защипало от запаха лавровишневой воды после бритья и чистой, выглаженной одежды. У юноши были впалые, гладкие щеки, и Хейзел вдруг захотелось коснуться его лица. Она так испугалась этого порыва, что уже приготовилась бежать к выходу. – Я хотел сказать, – начал молодой человек, – что мне очень понравилась ваша игра. Наконец-то Хейзел могла следовать заученному сценарию. Родители научили ее, как отвечать на комплименты после сольных выступлений. – Спасибо большое, – сказала она. – Вы очень добры. Это был механический ответ, заученный наизусть, и юноша это понял. По его лицу пробежала тень. Бедняга. У него был всего один шанс поговорить с ней, и всего одна вещь, которую стоило бы сказать: как он влюбился в ее музыку, как она унесла его далеко-далеко из этого места, из этого вечера, всего за неделю до того, как он отправится на Западный фронт, где молодые мужчины, такие же, как он, погибают целыми отрядами, и что она подарила ему возможность отрешиться от реальности своей искренней и всепоглощающей игрой. Но правила приличия позволили сказать лишь то, что ему понравилось ее исполнение, и он от всей души надеялся, что девушка почувствует, какую мысль он так отчаянно хотел донести. А теперь на него смотрели ее большие и глубокие глаза, обрамленные длинными, темными ресницами. Бедный Джеймс. Хейзел поняла, что он хотел сказать. Она проглотила свой страх и посмотрела ему в глаза. – Правда, – сказала она. – Спасибо. Тень исчезла с его лица. – Меня зовут Джеймс. – Он протянул ей руку. Она пожала его теплую и сухую ладонь, чувствуя неловкость за свои грубые, жесткие пальцы пианистки. К слову, Джеймс описал бы ее руки совсем иначе. – А как ваше имя? – он улыбнулся, и я сама чуть не упала в обморок, не говоря уже о Хейзел. Она покраснела. Если бы в тот момент ее щеки разгорячились еще чуть больше, она, наверное, взорвалась бы. – Я Хейзел, – ответила она. – Хейзел Виндикотт. – Приятно познакомиться, мисс Виндикотт, – Джеймс выгравировал ее имя в хранилище своей памяти. Хейзел Виндикотт. Хейзел Виндикотт. – Взаимно, мистер Джеймс, – сказала пианистка. Он снова улыбнулся, и на его щеках появились ямочки. – Можете называть меня просто Джеймс. Моя фамилия – Олдридж. Тучная дама, которая и организовала это мероприятие – Луиза Прентисс – подошла, чтобы возмутиться, почему остановилась музыка. Женщина преклонного возраста, моя любимица по имени Мэйбл Кибби, тут же появилась из ниоткуда, как суслик из норы. – Мисс Виндикотт усердно трудилась весь вечер, – сказала она. – Наверняка ей нужно передохнуть. Я могу ненадолго ее заменить. Думаю, я знаю пару мелодий, которые понравятся молодежи. Прежде чем Хейзел смогла возразить, Мэйбл Кибби оттеснила ее от пианино и подтолкнула к Джеймсу со словами: – Иди потанцуй. В мгновение ока Джеймс отвел девушку к танцевальной площадке и предложил ей руку. Завороженная его ямочками на щеках и румянцем, Хейзел вложила левую ладонь в руку молодого человека, а правую опустила ему на плечо. Мэйбл Кибби начала с медленного вальса. Джеймс прижал Хейзел к себе, насколько он мог осмелиться.