2 В это июльское, самое обычное утро среды Ребекка Брандт решила, что пришло время положить конец своей жизни, которую она больше не ощущала достойной продолжения. Не то чтобы мысль о самоубийстве пришла к ней неожиданно. Ребекка порой прокручивала ее в своей голове, и она была для нее как соломинка, за которую женщина цеплялась в самые мрачные моменты, когда ей казалось, что безысходность и скорбь бесконечны, и она не видела перед собой никакого видимого пути. В такие минуты Ребекка думала: "Если я не смогу больше выдерживать, то уйду. Это право принадлежит мне: принять решение о том, что я не желаю больше терпеть". Она все предусмотрела. Морфий. Ее муж был врачом, и через друзей-коллег нетрудно было добыть эти таблетки. Ребекка накопила их достаточно много. Сильной передозировки будет достаточно, чтобы она заснула и никогда больше не проснулась. Упаковки лежали в шкафчике в ванной комнате, в самом конце, чуть заслоненные пачкой аспирина, бутылочкой спрея от насморка и различными снотворными. Иногда в последние месяцы Ребекка по нескольку минут стояла перед открытым шкафчиком, уставившись на эти упаковки. Порой это придавало ей немного сил. Но сегодня она знала, что это не сработает. Один только взгляд на таблетки уже не приободрит ее. Ее силы иссякли, борьбу с депрессией уже не выиграть. Мысль о том, чтобы окончательно сдаться, приобретала все более теплый, соблазнительный блеск. "Всю свою жизнь, — подумала Ребекка в это утро, — мы учим, что никогда не нужно сдаваться. Поэтому нам так трудно это дается. Поэтому в нас поднимается такое сильное сопротивление. И чувство вины. Прежде всего именно они". Ребекка внимательно прислушалась к себе. В это утро она не смогла найти в себе чувство вины. Если оно вообще еще было в ней, то ей, во всяком случае, не удавалось войти с ним в контакт, и это было как раз то обстоятельство, которым она должна была обязательно воспользоваться. Чувство вины — самое сильное препятствие при планировании и осуществлении самоубийства. А если оно притупилось, это означает, что судьба дала ей шанс. В этот день все было, собственно, как всегда. Ребекка рано проснулась, надела свой спортивный костюм и отправилась в сад. Отправилась в утро, которое было очень светлым, и его чистый воздух еще приятно пощипывал кожу, а на губах ощущалась морская соль. Позже будет жарко, очень жарко и очень солнечно. Сад был большой любовью Феликса. В этот сад он влюбился, когда они оба решили — это было теперь уже восемь лет назад — купить в Провансе дом, где-нибудь вблизи моря, маленький домик с большим участком земли вокруг. Они, собственно, не были полностью уверены, на самом ли деле хотели этого. Вначале Ребекке казалось, что им просто было интересно поездить по окрестностям, помечтать, полюбоваться видами… Они тогда были очень загружены работой, а их жизнь дома, в Мюнхене, была хоть и счастливой, но уж чересчур перегружена стрессами. И часто достаточно было только одной мысли об убежище вдали от этой жизни, в каком-нибудь месте, где можно было отключиться, забыться, расслабиться, — и эта мысль помогала им легче переносить суету будничной жизни. Но как-то раз одна фотография в витрине маклерского бюро привела их в Лё-Брюске, вблизи Кап-Сисье, — местечко, расположенное посреди безоблачного средиземноморского ландшафта со скалами из черного камня, которые всегда привлекали своей несколько мрачной грациозностью и объезд которых на корабле всегда считался среди мореплавателей опасным и непредсказуемым. И вдруг оказалось, что эта прекрасная мысль, эта их желанная мечта может реально осуществиться в ближайшее время. — Я даже не знаю, нравится ли мне это место, — сказала Ребекка, когда они поднимались на машине по серпантинной, крутой и узкой дороге. Эта местность была покрыта густым лесом, и создавалось такое впечатление, словно из солнечного дня перемещаешься в мир теней. — Давай сначала просто посмотрим, — сказал Феликс. Они проезжали мимо запущенных лугов и старых, ветхих домов, которые, съежившись, притаились в совершенно заросших садах. Цыганский табор с ярко окрашенными машинами на окраине дороги… Фруктовые деревья, на удивление ухоженные и рассаженные, как на плантациях… А потом снова лес. Здесь больше не было асфальта — лишь дорога через поле, усеянная выбоинами, в которых еще стояли лужи от ливневого дождя, прошедшего несколько дней назад. — Да это же на краю света! — охнула Ребекка и услышала в своем голосе содрогание от ужаса. Один из последних домов больше всего походил на фотографию с витрины. Во всяком случае, земельный участок был огорожен сильно обветшавшим белым дощатым забором, и именно этот забор запомнился Феликсу — по крайней мере, так он считал. Сам дом просвечивал белизной сквозь стену зарослей. Ребекка непроизвольно зябко поежилась, когда вышла из машины, и ее первой мыслью было: "Никогда. Никогда я даже недели здесь не выдержала бы". А Феликс уже открыл ворота в сад, которые при этом чуть не выпали из своих заржавевших петель, и прошел на участок. — Не надо, — сказала Ребекка. — Ты ведь даже не знаешь, дома ли эти люди. — Мне кажется, здесь вообще уже никто не живет, — ответил Феликс. — Все выглядит таким заброшенным… Посмотри, какая высокая трава! Здесь уже целую вечность не косили траву и не подрезали кустарник и деревья. Ветки хлестали их по лицам и путались в волосах, когда они, спотыкаясь, пробирались по едва заметной тропинке к дому. Ребекка вынуждена была признать, что здесь и в самом деле вряд ли кто-то жил. Дом выглядел таким же неухоженным, как и сад: от стен отваливалась штукатурка, в окнах на втором этаже уже частично не было стекол. Входная дверь в дом косо висела в дверной раме, как и ворота в сад. — В него много пришлось бы вложить, — пробормотал Феликс. Ребекка с ужасом взглянула на него. — Ты что, на самом деле думаешь, что мы… — Нет-нет, — сказал он, и они пошли вокруг дома. И вдруг все изменилось. И свет, и небо, и весь день. Перед ними далеко вперед расстилался сад — огромная, казалось бы, бесконечная лужайка, которая в конце переходила в утес, а за утесом сверкало море, голубое и бесконечное. Оно отражало лучи солнца, светящего с безоблачного неба, и одним махом разогнало гнетущее впечатление мрачности, охватившее их незадолго до этого. Оба они стояли, потрясенные этим зрелищем и ощущениями, которые оно вызвало. — Это… — начал Феликс, очарованный видом, и Ребекка завершила его фразу: — Невероятно. Это невероятно красиво. Они прошли через весь сад до самого утеса. Склон горы здесь круто и обрывисто падал в море, а внизу бурлил морской прибой, с силой швырявший на камни белую пену волн. Песок маленькой бухты между водой и утесом светло поблескивал. — Здесь можно было бы купаться, — заметил Феликс. — Туда не спустишься, — возразила Ребекка. — Да нет, туда можно спуститься! Проложить тропинку… — Но все равно морской прибой здесь слишком сильный. — Не всегда. Не каждый день. Они взглянули назад, на дом. На эту сторону когда-то выходила небольшая веранда под крышей. Там стояли дряхлый шезлонг и немного подсохшая бугенвиллея[2], плетущаяся вверх по столбу и покрывавшая весь навес. — Сидеть там и смотреть на море… — Вечером при закате солнца… — Слушать морской прибой… — Смотреть на небо… — И слушать крик чаек… Они взялись за руки и медленно пошли через сад к дому. К своему дому. Двумя неделями позже они купили его. * * * В это утро Ребекка сделала один маленький круг по саду и выкурила при этом одну сигарету, а затем отправилась на кухню и приготовила себе чай. Она пила его очень горячим, подслащенным медом, из керамического бокала, на котором были нарисованы две толстые черные кошки с хвостами, переплетенными в форме сердца. Цвет бокала был желтым. У Ребекки имелся такой же бокал, только красный, а желтый принадлежал Феликсу, и она пользовалась только им. Друзья подарили им эти бокалы к десятилетию их свадьбы, и они взяли их с собой в дом на Кап. Эта пара бокалов очень подходила к остальному интерьеру дома. Феликс во время отпуска всегда любил плотно позавтракать, поэтому Ребекка в семь утра накрыла стол в гостиной — со свежевыпеченным багетом, маслом и различными сортами мармелада. Она поставила тарелки на его и на свое место, села за стол, уставившись на хлеб, масло и мармелад, и поняла, что опять не сможет ничего съесть. По утрам это было хуже всего. День растягивался перед ней во всю свою длину, обещая бесконечные, пустые, одинокие часы, чередовавшиеся друг за другом. Вечер же был так далек… А там и момент, когда она могла принять свое снотворное, отправиться в постель и на несколько часов провалиться в забытье. И в этот момент, в этот ежедневно повторяющийся момент безутешного одиночества и тошнотворного страха перед днем, Ребекка подумала: "Я больше не хочу. Я больше не хочу жить. Лучше уже не будет, а я не могу больше переносить эти утренние часы". Она подумала об этом с полным спокойствием, чувствуя в тот момент, как ее страх отходит на второй план, а ощущение одиночества утрачивает остроту — теперь оно стало предсказуемым. Ребекка снова убрала со стола и похозяйничала на кухне, а потом прошла в спальню и накрыла кровать покрывалом. Спальня находилась на втором этаже дома, и из окна оттуда открывался великолепный вид на море. Белые гардины раздувались на утреннем ветру. На комоде стояла фотография в серебряной рамке, на которой были изображены они с Феликсом в день их свадьбы — оба сияющие, влюбленные и вне себя от счастья. Вокруг них все было занесено снегом: они поженились в январе, а в ночь перед свадьбой выпал свежий снег. Многие приглашенные гости, живущие в других городах, не явились, потому что не рискнули поехать в такую непогоду. Так что, в конечном итоге, торжество получилось довольно интимным, и они оба в высшей степени наслаждались им. Ребекка повесила несколько футболок, наброшенных на стул, в шкаф. Именно потому, что Феликс так сильно любил этот дом, ей хотелось оставить его после себя убранным и ухоженным. Сейчас она нальет много горячей воды и уберется в доме, чтобы все блестело и приятно пахло: окна, полы, все полки и шкафы, керамическая плитка и смеситель в ванной. Чтобы все сияло и блестело, когда она навсегда распрощается с домом. Ребекка вкалывала все дообеденное время, не обращая внимания на то, что пот ручьями тек по ее телу. Было уже больше половины второго, когда она вылила последнее ведро с грязной водой и с легким стоном распрямила ноющую спину. Белые половицы блестели на солнце, и в Ребекке разлилось давно не испытываемое, почти забытое чувство внутреннего покоя, почти что своего рода удовольствие. У нее появилась наконец цель, и вокруг нее все было в порядке. Она прошла в ванную, взяла из шкафчика таблетки, отнесла их вниз и положила упаковку на кухонный стол. Теперь она еще раз пройдет по всему дому и саду, посмотрит, всё ли там хорошо, а потом проглотит эти штуки и, быть может, еще пару снотворных таблеток вместе с ними и два или три стакана виски — и затем все останется позади. И как раз когда она обнаружила в гостиной полную пепельницу, которую ей обязательно нужно было опорожнить, зазвонил телефон. Ребекка испуганно вздрогнула от этого неожиданного звука в тишине и в первое мгновение даже не смогла определить, откуда доносился этот звук. Она стояла как вкопанная, а потом до нее дошло, что это телефон и что ей нужно решить, брать ли трубку. После своего полного отстранения от всех и всего из своей прошлой жизни, после своего радикального разрыва со всеми людьми, которые когда-то были частью ее жизни, она действительно так редко принимала звонки, что почти забыла о существовании черного аппарата в гостиной. Последний раз он звонил четыре недели назад, да и то ошиблись номером. "Может быть, на этот раз тоже кто-то не туда попал, — подумала женщина, — так что можно не реагировать". Телефон замолк. Ребекка глубоко вздохнула и взяла пепельницу. Телефон зазвонил вновь. Должно быть, что-то важное. Хотя она не могла себе представить, чтобы что-то еще могло иметь значение. Все связи она обрубила. Люди забыли ее. Счета от управления финансов она всегда пунктуально оплачивала, так же, как и счета за энерго- и водоснабжение. Или нет? Связан ли этот звонок с подобным вопросом? Что-нибудь, что она забыла выполнить? Женщина нерешительно взяла трубку и представилась тихим голосом: — Ребекка Брандт. Но в следующий момент от всей души пожелала, чтобы эти слова не были произнесены. 3 Он испортил весь ее план. У нее, конечно же, оставалось еще много времени. Раньше чем через два с половиной часа он не приехал бы и тогда мог бы с удовольствием обнаружить ее труп. В конце концов, ей должно было быть все равно, кто и когда ее обнаружит, хотя с эстетической точки зрения, конечно, лучше бы это произошло именно так, через такое короткое время. Иначе ей придется пролежать здесь остаток жаркого лета и гнить — и неизвестно, когда вообще кто-нибудь споткнется об нее. Ребекка стояла около кухонного стола, уставившись на таблетки, и спрашивала себя, что же изменилось. Почему она больше не в состоянии сделать то, что еще несколько минут назад наполняло ее внутренним спокойствием и хладнокровием, которого она уже давно не испытывала? Звонок телефона. Голос, который она уже давно не слышала, но который все еще был для нее родным. Радостный смех. Черт побери! Она сжала правую руку в кулак и со всей силы ударила по столу. Острая боль пронзила ее суставы, но ей казалось, что она не относится к ней, что все это происходит в другом месте, далеко от нее. Этот тип потревожил ее одиночество — вот в чем дело. Своим звонком он разорвал кокон, в котором она замкнулась, нарушил ее пребывание наедине с собой, потребовавшее абсолютного отмежевания от всего мира, чтобы она смогла достичь того пункта, к которому пришла сегодня утром, немного погодя после подъема: позволить себе прервать свою жизнь. Этот процесс был таким длительным, таким трудным и таким болезненным, что ей хотелось плакать от злости и разочарования. Что тоже, в свою очередь, было совершенно новым, давно забытым чувством: слезы, что жгли глаза и в любой момент могли выплеснуться наружу. Последние слезы Ребекка пролила после смерти Феликса. А потом не плакала ни разу. Ее траур был чем-то таким, от чего слезы застывали льдинками. Теперь можно было все начинать сначала. Мир протянул к ней руку, прикоснулся к ней, высвободил ее слезы. Можно было также сказать, что кто-то схватил ее в охапку и оттащил от края утеса, с которого она только что хотела броситься. И это означало, что ей придется отложить свои намерения, поскольку надо будет заново начать этот длинный, крутой путь наверх к вершине утеса, и при этом напрячь все свои силы, чтобы пройти его шаг за шагом. Но когда-нибудь она вновь будет стоять там, наверху. Только на этот раз выдернет телефонный штекер из розетки.