– Ну ты что, ты что, – сказал я, вскакивая со стула и подбегая к ней. Она не выпрямилась и не повернулась, поэтому мне пришлось наклониться к ней и обнять сзади. Мы на несколько мгновений застыли в этой неудобной позе – мне хотелось, чтобы она почувствовала – я рядом. – Я просто не могу о них не думать, – произнесла Элисон. – Где они? Что сейчас делают? Им страшно? Их кто-то обидел? – Я понимаю… В первый триместр беременности жены в моем мозгу в качестве неожиданного эффекта отцовства образовалась отдельная область, отвечающая исключительно за беспокойство о детях. И даже когда мысли заняты чем-то совсем другим, этот участок не перестает мягко пульсировать. Сейчас он громко стучал. – Похоже, у меня по-прежнему шок, – сказала она, – если бы я попыталась осознать это по-настоящему, я бы просто потеряла сознание. – Ну да, – ответил я. Пытаясь успокоиться, она делала такие глубокие вдохи, что содрогалось все тело. Я погладил Элисон по спине, надеясь, что от этого ей станет легче. – Завтра к вечеру все будет кончено, – сказал я, – нам просто надо держаться вместе, делать, что они велят, и тогда все будет хорошо. – Я знаю, знаю. Если бы не это… Она не смогла договорить. Я еще какое-то время не выпускал ее из объятий. – Скотт, если мы их потеряем, я… – Тсс… Не надо об этом думать. Так ты им все равно не поможешь. – Я знаю, но… – Тсс… – повторил я, как будто озвученная мысль могла обрести власть над реальностью. Мы стояли так до тех пор, пока Элисон не нашла в себе силы от меня отстраниться. – Прости, – вновь сказала она. – Тебе не за что передо мной извиняться. Она шагнула к раковине, чтобы убрать осколки, но я преградил ей путь. – Я сам все сделаю. Правда. Ты, главное, не волнуйся. Она на мгновение застыла в нерешительности. – Хорошо. Думаю, мне лучше лечь в постель. – Отличная мысль. – Будет ли… будет странно, если я пойду в комнату близнецов? – Конечно нет. Она кивнула. Я поцеловал ее в щеку, все еще мокрую от слез, и она вышла из кухни, больше не проронив ни звука. Я убирал из раковины остатки стакана. Все это время я ждал, что меня охватит ярость, что в груди родится желание обрушиться на тех, кто это с нами сделал, что я начну вынашивать фантастические планы мести. Но, подбирая осколки, коловшие мне пальцы, я чувствовал только одно – полное бессилие. Для человека моей профессии это странное ощущение. В рамках нашей демократической системы федеральное правосудие – единственный институт, где правят диктаторы. Федеральных судей назначают пожизненно. Нам не нужно ни проходить отбор, ни лебезить перед начальством. Сместить кого-то из нас можно только по решению Конгресса. У нас нет ни избирателей, ни начальства, перед которыми нужно было бы ежедневно отчитываться, – только совесть. Юристы иногда называют федеральных судей Маленькими Цезарями, по аналогии с сетью пиццерий, и в этой шутке есть доля правды. И правда, даже удивительно, какой мы наделены властью. Да, некоторые мои решения могут быть пересмотрены или отменены судами высшей инстанции, но значительная их часть обжалованию не подлежит. Опираясь на то, что подсказывает мне чутье, и в меньшей степени на все остальное, я ежедневно выношу приговоры, которые определят всю дальнейшую жизнь этих людей. Самые успешные адвокаты страны кланяются мне в ноги. Целые чиновные институты вынуждены следовать моим приказам. Самых заметных в нашем обществе людей одно-единственное неверное решение отделяет от зала суда, где они будут стоять передо мной, моля о снисхождении, а иногда в буквальном смысле слова дрожа от страха. Я прекрасно понимаю, что это преклонение перед занимаемым положением, а не перед личностью. И, конечно же, не делаю ничего, чтобы это поощрять. Я хоть и Цезарь, но скорее вынужденно, и постоянное виляние хвостом меня смущает. Но на моей работе без этого не обойтись. Хочется мне того или нет, но я представляю власть. Хочется мне того или нет, у меня есть власть. По крайней мере была до сегодняшнего дня. Глава 5 Ближе к полуночи я поднялся в спальню и лег в постель. Вскоре я оставил бесплодные попытки уснуть, а просто лежал и смотрел в потолок, а тот дополнительный участок мозга – отвечающий за детей – лихорадочно работал. Я думал о Сэме. Моем славном, храбром Сэме. Мы с Элисон сделали все возможное для того, чтобы вырастить детей вне гендерных стереотипов, но Сэм все равно оказался на сто процентов мальчишкой. В нем бурлит энергия, которую нужно ежедневно расходовать. А если его такой возможности лишить? Горе тогда мебели, стенам и людям, которые окажутся у него на пути. Иногда по вечерам, не в силах больше вынести его буйства, мы отправляли его нарезать круги вокруг дома. Я думал об Эмме. Моей нежной, задумчивой Эмме. У нее тоже есть свой запас энергии, но она выплескивает ее не физически, а эмоционально. Она удивительно восприимчива. Стоит нам с Элисон начать говорить громче обычного – иногда мы даже не спорим, а просто горячо что-то обсуждаем, – она просит нас не ссориться. Я знаю, что в тех редких случаях, когда мне нужно сделать ей замечание, я должен быть предельно мягок и прежде заверить ее в своей бесконечной любви. В противном случае одного недовольного взгляда будет достаточно, чтобы она разразилась слезами и тем самым пресекла любые попытки провести воспитательную беседу. Меня мучали те же вопросы, что и Элисон, – где они? что сейчас делают? – и я сочинил сценарий, в котором дети были целы и невредимы. Надеясь на силу самовнушения, я представил, что похитители изобрели какую-нибудь хитроумную ложь, чтобы дети решили, будто это игра, и даже не поняли, что происходит. Им не давали арахисового масла и орехов (у Эммы на них аллергия), кормили Великой Троицей блюд, составляющих рацион шестилетнего ребенка – пицца, макароны и куриные наггетсы, – позволяли смотреть телевизор без ограничений. Дети, конечно, понимали, что все это немного странно, но в целом были в порядке. В конце концов, у Сэма была Эмма, а у Эммы – Сэм. В определенной степени, когда близнецы вместе, уже можно считать, что с ними все в порядке. Это был самый благоприятный сценарий. О том, что с ними происходит, если сценарий неблагоприятный, я изо всех сил старался не думать. Время двигалось вперед крохотными толчками. Ближе к двум часам ночи Элисон тихонько вошла в комнату, откинула одеяло и забралась постель. Мы лежали рядом, каждый замкнувшись в своем собственном горе. Дом стоял темный и неподвижный, издавая привычные шорохи, хотя без близнецов они звучали странно. Мы поселились здесь не для себя, а для них. Мы купили этот дом, потому что знали – дети полюбят реку и покато спускающийся к воде пляж с белым песком. Потому что на участке росла тысяча деревьев, в тени которых можно было укрыться в летний день; потому что это был большой, беспорядочно выстроенный фермерский дом, который должен был стать фоном для кучи воспоминаний. Элисон не раз говорила, как важно для нее, что детство близнецов проходит не в типичном пригороде, как у других детей, принадлежащих к обеспеченному среднему классу. Но главной причиной стало то, что до Инцидента я был жизнерадостным оптимистом, слепо верившим в доброту ближнего своего, а после, увидев заложенный в человеке потенциал зла, решил воспитать детей в максимально безопасном месте. Мне казалось, что все эти деревья и акры земли станут для них чем-то вроде крепости и что наша неасфальтированная подъездная дорожка, растянувшаяся на четверть мили, окажется достаточно длинной для того, чтобы оградить нас от худшей части этого мира. Только сейчас я осознал свою ошибку. Безопасность оказалась мифом, великой ложью, которую мы повторяли сами себе, пытаясь замаскировать неприятную реальность человеческой жизни – общественный договор написан на песке, а не высечен в камне, и нарушить его в любой момент может каждый, у кого на это хватит пороху. Пока я лежал под одеялом, а ночь медленно плелась вперед, эта мысль без конца крутилась в голове, не давая покоя. Я попытался думать о будущем, которое было лучше настоящего. Все закончится. Скоро. В это просто нужно верить. Я чувствовал, что тело медленно оседает на матрасе. Дыхание Элисон стало спокойнее. Я уже подумал, что смогу подремать пару минут, но в этот момент раздался звонок в дверь. Длинное, протяжное «бом-бом» еще висело в воздухе, а я уже был на ногах. Элисон села на кровати, и в темноте я разглядел белки ее глаз, напряженно раскрытых в темноту. Часы показывали 3.17. Не задумываясь, я направился к двери в спальню. – Погоди, что ты делаешь? – свирепо зашептала Элисон. – Ты о чем? А если это дети? – Дети? Просто так пришли, позвонили в дверь и… – Ну… может, их привел помощник шерифа! Я не стал ждать, пока она мне возразит, подошел к двери в спальню и взялся за ручку. – Подожди, – сказала она, спрыгнула с кровати и схватила меня за запястье, – тебе не кажется, что нам бы сначала позвонили из участка? А что, если это похитители? Вдруг у них оружие? – Сиди здесь, – сказал я и вырвал руку. – Скотт! – крикнула она мне вслед, но я уже был за порогом и спускался по лестнице. У нас есть пистолет, девятимиллиметровый «смит-и-вессон», купленный, когда Элисон была беременна, потому что меня почти никогда не было рядом. Она шутила – хотя в этой шутке была доля правды, – что это все гормоны матери-волчицы подсказывали, что ей нужен пистолет. И горе тем злодеям, которые в те времена осмелились бы бросить Элисон вызов. Она была из семьи военного, и в представлении ее отца не было лучше занятия для отца и дочери, чем стрелять по мишеням после обеда. С детства у нее хранилась целая куча наград с состязаний по стрельбе. И судя по тому, как она обращалась со «смит-и-вессоном», с тех пор как мы его купили, навыка она не потеряла. К сожалению, сейчас пистолет лежал в разобранном виде – половина на чердаке, половина под раковиной в ванной. Я настоял на этом после того, как изучил статистику смертей из-за неосторожного обращения с оружием для одного законопроекта. Цифры позволяли не сомневаться, что пистолет в доме представляет для детей куда большую опасность, чем любая угроза, подстерегающая на улице. Сегодня я впервые пожалел о своем решении. Быстро перебрал в уме все, что могло служить оружием – кухонные ножи, отвертки, кочергу, – и остановил выбор на клюшке для гольфа, хранившейся в чулане гостиной. Тогда я еще не вполне ясно представлял себе абсурдность этого решения – разве сможет не отличающийся богатырским телосложением мужчина средних лет с клюшкой в руках противостоять вооруженному нападению? Я включил свет на крыльце и тихо скользнул в гостиную. Я собирался выглянуть из окна, чтобы быть готовым к тому, что меня ждет снаружи.