Часть 1 Жизнь, судьба, предназначение — эти слова обретают изначальный смысл лишь после того, как жизнь осталась позади, судьба сделала своё дело, а предназначение стало добычей забвения. Никола из Берда «Философия отчаянья», 2633 г. от основания Ромы Глава 1 26 августа 17 621 г. от Начала Времён (2985 г. от основания Ромы), 12 ч. 26 мин. Можно было не прислушиваться к тому, как шелестит мелкий гравий, которым играет волна ленивого прибоя… Можно было не слышать щебета двух девиц, которые справа — всего в паре аршин — раскинули под солнцем свои загорелые тела, как будто трудно было найти место побезлюдней. Частный пляж: двадцать пять гривен за вход, бутылка пива с доставкой — полторы, только пальцами щёлкни… Зато тихо. Если не считать шелеста гравия и щебета девиц, которые явно неспроста пристроились рядышком, хотя за такую цену могли бы поиметь пару сотен собственных квадратных аршин тишины и покоя. Но, кроме шелеста и щебета, есть ещё много такого, чего так не хочется замечать, о чём надо забыть, к чему нельзя возвращаться. Иногда начинают истошно вопить чайки, присевшие на волнолом, косящий под натуральный базальтовый риф, но на это и вовсе можно не обращать внимания — в этих воплях смысла даже несколько меньше, чем в щебете скучающих милашек и тем более в шуме волн. Волна ленивая, а девицы скучающие — в этом-то вся и разница… Сейчас главное — постараться расслабиться, ни о чём не думать, при этом не позволив себе заснуть. Сон — не отдых, душа во сне бодрствует и творит такое, чего наяву никогда бы себе не позволила. Здесь мир — там война, здесь ещё можно вообразить себе какое-то подобие покоя — там смятение, здесь всё давно прошло — там каждый раз начинается заново и никак не может завершиться. Пусть уж лучше щебечут, шелестят и вопят, но только не требуют к себе внимания. Ну, лежит человек, поджаривает на густом природном ультрафиолете свои бицепсы, которые никак не размякнут после трёхлетней расслабухи. Просто лежит — и всё! Ещё бы внутренний голос заткнулся навсегда, и было бы совсем хорошо — как раз на двадцать пять гривен за солнечное бельмо на небе от рассвета до заката и две бутылочки холодненького… — …а с вами, поручик, разговор будет особый. — Полковник Дина Кедрач смотрела на него то ли с суровой жалостью, то ли с жалостливой суровостью. — И если бы не ваши прошлые заслуги, разговора не было бы вообще. — Я разжалован? — Это — как минимум. — Теперь она отвернулась и уже уходила в сторону высокой серой скалы, одиноко торчащей из густой зелёнки. Если смотреть со спины, то и не подумаешь, что Их Превосходительству уже под пятьдесят. Словно девочка скачет. Её загорелые ноги, обутые в армейские ботинки, сначала лишь по щиколотку погружались в непроходимые джунгли, но на сотом шагу листва уже сомкнулась над её головой. Значит — как минимум… А как максимум, значит, к стенке? Только стенку ещё найти надо. Но если она ушла, не договорив, значит, ещё есть возможность что-то сделать, как-то оправдаться. Да, оправдаться можно перед кем угодно, только не перед самим собой. И перед теми, кого уже нет, тоже поздно оправдываться. Оставалось одно: уже в который раз вернуться туда, где на берегу, словно раненый кит, лежит развороченный ракетами десантный бот, а вокруг него разбросано полторы дюжины неподвижных тел — полувзвод спецназа Соборной Гардарики, ряженый в эверийскую форму из соображений секретности. Их как будто ждали, как будто заранее пристреляли место десантирования. Его самого спасло только то, что, вопреки инструкции, он первым покинул бот и побежал вперёд, чтобы осмотреться. В этот момент ракетный залп распахал полосу прибоя. Собственно, его вина состояла лишь в том, что он остался жив, а оправдаться был только один способ: пустить себе пулю в лоб и упасть между двумя половинками унтер-офицера Мельника, которого разорвало пополам. Потом оказалось, что всё было известно заранее, что их всех просто подставили — положили на алтарь международной стабильности и стратегических интересов Великой Родины. Погибнуть не было подвигом, а выжить — означало совершить преступление, за которое как минимум можно лишиться погон. — Поручик Соболь! — Полковник снова была здесь, как будто никуда и не уходила. — С вас подписка о неразглашении и можете катиться на все четыре с почестями и выходным пособием. Это была неслыханная щедрость — свобода в обмен на молчание. Неплохо. Только на хрена, спрашивается, нужна после всего этого и свобода, и сама Великая Родина вместе со всеми её интересами… Пожизненное содержание 12 000 гривен в год, и гуляй, Вася. Занимайся чистым искусством ничегонеделанья. Пей нектар жизни, пока не сдохнешь. А как, спрашивается, катиться на все четыре одновременно, тем более что четыре — это далеко не всё… Даже триста шестьдесят — не всё богатство выбора. Вот за одну только мысль о том, чтобы когда-нибудь покинуть пределы ласковой отчизны, можно легко получить в утренний кофий щепоть чего-нибудь такого, от чего сердечный приступ или заворот кишок. Славно — если совсем прижмёт, незачем руки на себя накладывать — знающие люди позаботятся, учтут прошлые заслуги перед отечеством. — Поручик Соболь. — Полковник стояла перед ним чуть ли не навытяжку, и на глаза её наворачивалась тягучая нитроглицериновая слеза. — Если захотите вернуться в строй, напишите рапорт на моё имя. Я постараюсь… — А вот это вряд ли. Умение молчать — учебная дисциплина № 3 после боевой подготовки и Устава Спецкорпуса. Ороговелости на кулаках никогда не рассосутся, и застарелая мозоль на указательном пальце правой руки останется навсегда. Разница между Превосходительством и Высокопревосходительством определяется количеством орлов на погонах и их размерами, что никак не противоречит принципам Соборности. Язык сразу же присыхает к нёбу, как только заходит речь о чём-нибудь из списка на шесть листов — подписка о неразглашении. А насчёт вернуться — это действительно вряд ли. Лучше уж здесь всю жизнь пролежать — по двадцать пять за сутки, не считая трёхразового питания, от которого хоть и с трудом, но отбиться можно, чтоб его… Вокруг шелестели джунгли и щебетали попугаи, в общество которых затесалось несколько придурковатых чаек. Нужно было идти вперёд, с целью реализации какого-то национального интереса верховного командования. С каждым шагом листва над головой становилась всё гуще, а почва под ногами — всё ненадёжней и податливей. Но это ещё не сон… Сон начнётся после того, как ноги провалятся в густую чёрную жижу, а воистину спящим можно считать себя, лишь когда болотная вонь станет на уровне глаз и будет всё равно — дышать или смотреть. Интересно, каково здесь было бы идти строевым? Ать-два! Соловей, соловей, пташечка! Эх! — …азимут 106, — булькает рация, пристроенная к поясу. А вот это уже не сон — это просто бред какой-то. Посреди тухлого болота растёт сосна, от которой изо всех сил пахнет Родиной, — значит, это гуманитарная операция по спасению отечественных зелёных насаждений, которым угрожает деградация и гибель, связанная с невозможностью укорениться в земле басурманской. А вот теперь следует закрыть глаза, поскольку заранее известно, что за украшения появятся через мгновение на этих разлапистых ветвях. И почему азимут 106, а не 108, например? Тут куда ни иди, а всё равно на это дерево напорешься. Может, кому другому берёза милей, а отставного поручика Онисима Соболя так и тянет на сосну — может, на ней висеть удобнее? Но пробовать пока чего-то не хочется. Вон они — все восемнадцать. Висят и весело моргают, и у каждого на лице написано неутолимое желание услужить национальным интересам. И глаза закрывать бесполезно — они и так уже закрыты неоднократно. — Поручик Соболь! Это ещё кто? Кто смеет тревожить прославленного ветерана, когда душа его погрузилась в привычную жуть? Кто смеет… — Да очнись ты! Голос женский, но привык командовать, причём явно не только в пределах кухни. Кстати, пока тепло, можно отсюда вообще не уходить — плату-то только за вход берут, а если здесь и переночевать, считай, четвертак заработал. Кстати, щебет куда-то исчез — только волна шелестит, и чайки орут, твари… — Поручик! А вот это уже лишнее. Если сон начинает вести себя слишком вызывающе, надо сделать над собой усилие — подняться, добежать до того места, откуда шелестит, а потом окунуться в эти навязчиво нежные волны, в молчаливую утробу этой густой синевы. — Глаза открой — споткнёшься. — Оказалось, что на том месте, где совсем недавно расслаблялись щебечущие красотки, теперь стоит сама полковник Кедрач в чёрном купальнике и без погон. — Ты что — решил весь остаток жизни проспать? — Азимут 108. — Когда не знаешь, что ответить, следует ляпнуть что попало. — Перебежками до шестой сосны в двенадцатом ряду. — Прекрати юродствовать! — Ах, если б мог я быть блажен, то предавался бы блаженству. — Он медленно поднялся, намереваясь добрести-таки до шелеста волн, чтобы погрузиться в прохладную солёную тишину, но на плечо легла маленькая твёрдая ладонь. — Поручик. — Теперь её голос звучал из-за спины. — Сегодня в 18:00 жду вас в уездной комендатуре. Форма одежды произвольная. — В плавках можно? — Это — как минимум. Она исчезла вместе с голосом, и тащиться к воде сразу же расхотелось. И какой, спрашивается, леший её сюда принёс… Случись война, он был бы только рад геройски погибнуть, но такого роскошного повода для возвращения в строй не предвиделось. Впрочем, Спецкорпус Тайной Канцелярии всегда находится в состоянии войны, так что, может, и вправду стоит прервать затянувшийся отпуск. Сегодня в 18:00. Похоже, бывшее начальство в самом деле знает его лучше, чем он сам. Полковник Дина явилась сюда именно сегодня, когда он впервые за три последних года почувствовал, что уютное беспамятство перестало спасать от застарелой боли, когда сквозь безразличие ко всему начало проступать отвращение к себе самому. Впрочем, не всё ли равно, что будет… Значит, в 18:00, и бороду обрить. 26 августа, 16 ч. 26 мин., Пантика, уездная комендатура. — Дина, а, собственно, почему вы так уверены, что он явится? — Генерал Сноп сидел в глубоком кресле, наблюдая за вращением собственного большого пальца правой руки вокруг такого же пальца руки левой. — И с чего вы взяли, будто он именно тот человек, который нам нужен? — Это не я взяла. Это подтверждают данные тестирования. Я сама не сразу поверила, когда он оказался в списке. — Но там ещё шесть сотен имён. Не понимаю я вашей настойчивости. — Если честно, я сама не очень-то понимаю. — А по-моему, всё вы прекрасно… — Да, я думаю ещё и о нём. В конце концов, поручик пару раз спасал мне жизнь, и если он окажется не хуже прочих…. — Но даже если он согласится, во что я, кстати, не верю, пятьдесят процентов за то, что он погибнет, остальное — за то, что он просто не вернётся. Мы, голубушка, к сожалению, сами толком не знаем, какого результата хотим добиться и что, собственно, надо делать, чтобы достичь незнамо чего. — Генерал кисло улыбнулся, глядя на собеседницу из-под взлохмаченных седых бровей. — Хотя, с другой стороны, я вас вполне понимаю — терять парню нечего и деваться ему некуда. Но нам-то не о нём думать надо, а о деле. — Но мы в любом случае ничем не рискуем, кроме жизни человека, которому нечего терять, как вы изволили выразиться. — Нет, голубушка, весь риск в том и состоит, что не мы одни интересуемся этим, с позволения сказать, феноменом. — Генерал потянулся к стакану с остывшим чаем. — Может, в том и не будет ничего хорошего, если мы докопаемся до сути, с позволения сказать, явления. Но если Конфедерация или ромеи раньше нас сообразят, что к чему, — вот тогда и будет нам на орехи. Тогда последствия в лучшем случае ещё сотню лет расхлёбывать придётся, а в худшем — некому будет расхлёбывать. На этот раз Дина не ответила, она лишь подошла к бару и налила себе стакан минералки со льдом. Генерал зачем-то затеял разговор о том, что давно, ещё месяц назад, было решено и расписано во всех подробностях. Чтобы попасть на остров, агент не должен иметь ни малейшего понятия, что он выполняет чьё-то задание — оно должно затаиться до времени где-то в глубинах подсознания и всплыть только в нужное время в нужном месте. Одним словом, поручик Онисим Соболь, списанный в резерв по причине нервного срыва, длительной депрессии и внезапно выявленной потенциальной политической неблагонадёжности, представлялся самой перспективной кандидатурой — если, конечно, знающие люди из отдела психотехники сумеют ему ненавязчиво внушить всё, что от него требуется. Но люди, находящиеся в его состоянии, обычно легко поддаются внушению. Вот только придёт ли он? На аркане его тащить бесполезно, а если и притащить, то ни разговора, ни дела не будет. Такой вот он, поручик первого резервного реестра… — Ваше Высокопревосходительство… — На этот раз Дина выбрала подчёркнуто холодный официальный тон. — Главное преимущество кандидатуры Соболя в том, что ему не надо будет составлять легенды, она всегда при нём. Мы же знаем, что и альбийцы, и ромеи, и Конфедерация уже пытались внедрить туда своих агентов, и, по косвенным данным, никого из них уже нет в живых. Они даже до места не добрались. А ведь среди них были истинные мастера: Йен Марфи — «Долото», Лея Лусс — «Принцесса-2», Марк… — Голубушка, не утруждайте себя перечислением, — прервал её генерал, усаживаясь поудобнее. — С материалами дела я знаком не хуже вашего. Даже лучше — у вас нет допуска к некоторым документам. — ? — Но для того, чтобы принять верное решение, информации у вас вполне достаточно. Приказ о назначении вас руководителем операции я уже подписал. Так что кому за всё отвечать, тот и решает. Только учтите, моя хорошая, что в случае неудачи ни прошлые награды, ни двадцать пять лет безупречной службы — ничто не послужит оправданием… Слишком уж ставки в этом деле высоки. — И что может считаться неудачей? — Скажу. Хотя, думаю, вы и сами догадываетесь. Разве непонятно: тот, кто овладел этим «незнамо чем», теоретически может получить мировое господство. Этот «кто-то» опять же теоретически его уже имеет. Самое страшное начнётся после того, как теория станет практикой и появятся массовые жертвы. Мир если не погибнет, то изменится так, что большинству людей делать в нём будет нечего. — Если такое случится, что вы можете мне сделать? Разжаловать? В отставку отправить? — Дина нашла в себе силы улыбнуться. — Если такое случится, боюсь, голубушка, уже не нам придётся решать, кого карать, а кого миловать. — Генерал захлопнул кожаную папку, лежащую на столе, и резким движением поднялся на ноги. — А вот разжаловать вас придётся — это уж как минимум. Может быть — сразу, пока не началось… Входная дверь бесшумно отворилась, и он двинулся вперёд мимо стоявшего навытяжку адъютанта. Мимоходом глянув на себя в зеркало, генерал Сноп решил, что уже пора слегка подстричь бороду, а то седые завитки закрывают верхний ряд орденских планок. 26 августа, 16 ч. 30 мин., Пантика. До назначенного времени оставалось ещё полтора часа, а до комендатуры — пятнадцать минут неторопливым шагом. Но всё, что он планировал, было уже сделано. Кудлатая тёмно-русая борода осталась на горячем асфальте возле ног уличного цирюльника, а вместо нечёсаных косм, свисающих на несколько вершков ниже плеч, образовался уставной чубчик и полувершковый ёжик, совершенно не скрывающий неровностей черепа. Пятно густого загара вокруг носа и глаз обрамлено совершенно белой кожей, обтягивающей подбородок и верхнюю часть лба. Цветная рубаха навыпуск, белые шорты до колен, сланцы и тёмные очки выброшены в мусорный бак, стоявший возле магазина, где по дешёвке удалось купить неходовой в это время года полувоенный френч, брюки из парусины и лёгкие кроссовки, которые хорошо если протянут хотя бы несколько дней. В общем, вид получился не менее причудливый и экстравагантный, чем был. Прошлый прикид оставлял больше возможностей затеряться в толпе, но смысла в этом уже не было. Когда-то он надеялся, что пройдёт совсем немного времени, и Тайная Канцелярия забудет о существовании своего блудного сына, но сегодняшнее явление полковника Дины на пляже, во-первых, прикончило эту надежду, а во-вторых, дало понять, что он не так уж и раздосадован неожиданным вниманием. «Сегодня в 18:00 жду вас в уездной комендатуре…» — звучало как приказ, но на самом деле за этими словами скрывалось нечто более значительное. «У меня есть предложение, от которого вы не сможете отказаться», — вот такая фраза лучше бы отражала суть происходящего. Но зачем, спрашивается, Тайной Канцелярии понадобился отставник, страдающий тихим помешательством, который за три года ни разу не попытался хоть как-то примирить своё прошлое с текущим моментом существования, а самого себя — с естественным для всякого гражданина чувством долга. Теперь он шёл в противоположную от комендатуры сторону, время от времени оглядывая бредущую по улице пёструю толпу, выискивая недремлющее око наружного наблюдения. Но либо слежка была организована слишком умело, либо её не было вообще. Итак, ещё три часа назад он считал себя ходячим мертвецом, за которым повсюду таскается навязчивый кошмар, без спросу приходящий из прошлого. Казалось, что любое воспоминание о шести годах службы в Спецкорпусе может вызвать лишь всплеск отвращения; казалось, что нет такой силы, которая заставила бы его выбраться из той ямы забвения, куда он старательно погружался три последних года; казалось, что жизнь давно закончилась, что физическая смерть — лишь пустая формальность, которая не стоит даже того, чтобы к ней готовиться; казалось, что вечность, наполненная то ли покоем, то ли страданием, уже плещется у самых ног. И вот — только одна фраза, сказанная как бы невзначай, разрушила эту иллюзию. Только одна фраза, сказанная вовремя… Вдруг оказалось, что на самом деле уже нет ни той привычной ноющей боли, от которой всегда знаешь, где расположена душа, ни страхов, которые уже казались родными и домашними, — на самом деле они давным-давно отвязались, а он, видимо, просто проспал этот торжественный момент. То, что действительно было, — это заботливо взращенная жалость к самому себе. А может быть, не ходить никуда? Борода отрастёт, одёжка поизносится, за место на пляже со счёта капает автоматом — до поздней осени крыши над головой не потребуется… А если вдруг станет совсем невмоготу, можно пуститься вплавь к ромейским берегам — всего-то полторы тысячи вёрст, а если вертолёт пограничной стражи углядит нарушителя священных рубежей, значит, и того ближе — до дна на шельфе не больше сотни аршин… Он поймал себя на том, что уже несколько минут смотрит на щербатую каменную кладку стены акрополя древнего ахайского города Пантики, из-за которой торчит шпиль новенькой часовни Поминания Погребённых Водами. Шальная мысль возникла внезапно, и не было особых причин, чтобы ей противиться. Он продвинулся вперёд на несколько шагов и ощупал ладонями выступы изъеденного временем камня. Вспомнился ночной штурм форта Гранда-Брохо на Бандоро-Ико, где засели последние противники законного президента Рокко Маро. Штурма, по сути, и не было — рота Спецкорпуса ночью поднялась по такой же вот стеночке, а наутро ей осталось только изобразить почётный караул для мёртвых врагов и конвой для пленных. Нет, всё-таки с головой в порядке далеко не всё… Онисим отвлёкся от воспоминаний, когда уже висел над землёй на высоте полутора десятков аршин, внизу собралась толпа зевак, а из узкого переулка выруливал экипаж Службы Спасения. Интересно, что или кого они собрались спасать — придурка, который полез на памятник архитектуры, или сам памятник, который, по слухам, за последние две тысячи лет и так успел выдержать более семидесяти штурмов? В самом деле, цепляешься за выбоину и не знаешь, от чего она возникла — то ли от булыжника, брошенного согдийской катапультой, то ли от ромейского чугунного ядра. Но в любом случае следует поторопиться — столько времени старательно избегал всякого внимания к собственной персоне и вот на тебе — выпендрился: устроил цирк перед курортной публикой, разве что шляпу для подношений внизу не оставил… А может быть, спасатели как раз для того и прибыли, чтобы спасти сборы от представления, а потом вычесть сумму податей и стоимость амортизации памятника архитектуры? Нога соскользнула с уступа, и вниз покатился камушек двухтысячелетней давности. Зеваки уже были оттеснены за волчатник, но несколько осколков всё же зацепили толпу, и снизу раздался усиленный мегафоном окрик: — Эй ты, чудик! Лезь аккуратнее.