Кирстин осталась на острове в гордом одиночестве, в то время как Джереми учился и работал, где придется. Если он и ожидал, что город откроется ему с первых минут, стоит только шагнуть на мост Уэверли из здания викторианского вокзала, то у Эдинбурга были на это свои взгляды. Столица не любила самонадеянных мальчишек без пенса в кармане. Продавать газеты, грузить уголь или таскать мешки с мукой, рубить мясо ему не понравилось. Заработанные деньги утекали сквозь пальцы, их ни на что не хватало. Джереми принял решение вернуться под материнское крыло и купил билет до Пулу. Из комнаты он уже выехал, так что ночевать перед отъездом предстояло на улице. Вечер Джереми провел в баре, спуская последние деньги и с интересом присматриваясь к запоздалым посетителям. Люди рассматривали его в ответ, но он не был никому хоть сколько-нибудь интересен, чтобы заговорить. Мимо мелькнула шуршащими потертыми юбками потрепанная жизнью, но все еще довольно симпатичная девица, и Джереми проводил ее тоскливым взглядом. Все это было не для него. Девицы эти принадлежали тем, у кого денег побольше, а не мелочь на выпивку и билет на поезд домой в кармане. Джереми еще не знал, что будет делать дома, как скажет матери, что вернулся без денег. Идти по стопам отца с точностью до последнего шага ему не хотелось. Ничего не хотелось, если уж говорить серьезно. Лишь случайно они разговорились с сидящим рядом парнем болезненного вида. Тот кашлял в перерывах между обильными возлияниями и при этом успевал болтать. Джереми больше слушал и кивал, но за количеством выпитого не следил. Он уже твердо решил, что напьется и уснет где попало, может, даже на самом вокзале, чтобы с утра было ближе до поезда. Так вышло, что этот его болезненный друг ввязался в драку. Джереми даже не заметил, что он сказал или сделал, как свалка уже началась и поглотила его с головой. С трудом выбравшись из человеческого месива, тяжело дыша, Джереми стер рукавом кровь, сочащуюся то ли из носа, то ли из разбитых губ, залпом допил чужое пиво со стойки, ухватил брошенную кем-то недопитую бутылку, грохнул ее о край и нырнул назад. В Пулу на следующее утро он не уехал. Он, вместе с другими студентами и бездомными, не сумевшими откупиться, оказался в полиции. Вот только Джереми был единственным, кто держал в окровавленных руках горлышко от бутылки. Сам он ничего не помнил, а то, о чем помнил, предпочел бы забыть. Умыться ему не дали, и теперь кровь неприятно стягивала кожу на руках и на лице, все чесалось и зудело. В темной сырой камере, больше похожей на пыточную, светила одна уныло чадящая лампа. Оба полицейских, похожие, как близнецы, пугали его до ужаса. Лица у них были хищные, злые. Джереми сполз по стулу, вытянул перед собой крепко стянутые руки и забормотал признание. Отец с самого детства учил его не врать. Конечно, в его учении не подразумевалось убийство, но он служил на войне, так что этот вопрос не стоял так остро. Наверное, его отец никогда не убивал людей. А Джереми вдруг осознал, что в самом деле убил того парнишку, которого даже не заметил, пока не пришел в себя. Все руки, и шея, и лицо у него были в крови, своей и чужой, а горлышко бутылки он бросил прямо перед полицейскими. Те, конечно, подобрали, и теперь один из близнецов крутил этот кусок стекла в руках. Джереми стало еще страшнее. Наверное, так страшно в последний раз ему было, когда мать выгоняла то, что вернулось из Африки вместо отца. Его не били. Но лучше бы, наверное, били, требуя признаться в совершенном убийстве. А так с ним было все понятно: он убил. Полицейские явно тяготились необходимостью его допрашивать. Он для них был всего лишь частью рутинной работы — не нужно было быть ни слишком умным, ни чересчур опытным, ни привычным к столичной жизни, чтобы разобрать на их лицах то же самое выражение, которое завладевало лицом Патрика во время постоянно повторяющихся разбирательств одних и тех же размолвок между жителями их города. Кем бы ты ни был и где бы ты ни находился, тебе нужно совершить что-то из ряда вон выходящее, чтобы стать особенным для полицейского. Или для кого бы то ни было еще. Осознание этого, как ни странно, помогло Джереми если не успокоиться, то хотя бы смириться с происходящим, и он без удивления услышал свой собственный голос: — Я убил человека. Он ответил, не дожидаясь вопросов полицейских, но и это не выбило их из привычной колеи равнодушного допроса. Сколько таких преступников проходило перед ними? Боящихся, готовых признаться во всем в надежде на то, что это признание поможет хоть как-то смягчить неминуемую участь. Джереми зацепился за последнее слово, произнесенное им самим, и сказал уже громче, снова не давая полицейским его перебить: — Человека. Я — человек — убил человека. Полицейские переглянулись, и один из них — тот, что справа, — переспросил: — Ты уверен? — В том, что я человек? — ответил вопросом на вопрос Джереми, чувствуя на языке горечь то ли от выпитого накануне, то ли от произносимых слов. — Или в том, что я убил именно человека? Уверен так же, как в том, что все мы — творения Господни. По лицам полицейских пробежала еле заметная тень, которую Джереми отметил краем сознания и тут же забыл, поглощенный своими собственными переживаниями. — Отец учил меня, что нет ничего выше братства во Христе, — глухо сказал он. — Что в наше время, когда на земле расплодилась нечисть, мы — люди — должны объединиться перед лицом общего врага. Общей напасти. И что же? Люди продолжают убивать друг друга, будто мало тех, кто вводит умы человеческие во искушение ради забавы. Слова слетали с его губ легко и свободно, будто и не было тех лет, когда Кирстин запрещала ему вспоминать даже имя отца. Аластор стоял за спиной у Джереми, дыша ему в затылок, и губы Джереми двигались будто помимо его воли, освобождая посеянное внутри него много лет назад и так и не умершее через годы. — Они исполнены всякой неправды, блуда, лукавства, корыстолюбия, злобы. Они убивают ради забавы и ради пропитания, питаясь душами, сердцами и плотью тех, кто создан по образу и подобию Божьему. В этот час… Голос за спиной смолк, Джереми перестал чувствовать на затылке леденящее дыхание, вместо того ощутив, как в лицо пахнуло промозглым ветром с привкусом морской соли. И гари. Гари, которой никогда не было, но которая должна была быть. Гари не прошлого, но будущего. — В этот час, — его собственный голос не окреп, а, наоборот, еще больше стих, так что оба полицейских одновременно наклонились ближе, ловя каждое слово. — В этот час все добрые христиане должны стать как один, дабы отразить искушение. А я? Он вскинул голову, немигающим взглядом посмотрев на полицейских. Если бы Джереми не был так глубоко погружен в самого себя, он бы удивился, почему те не шарахнулись прочь. И если бы он был более опытен, он бы тут же объяснил это самому себе все той же привычкой к самым разным исповедям, звучавшим под сводами этой тюрьмы. Если бы Джереми занимало что-то кроме того, что билось в его собственной голове, требуя выхода, выливаясь гладкими чужими речами вперемешку с его собственными почти всхлипами. — А я убил человека, — Джереми обращался уже не к тем, кто его допрашивал, а мимо них, к стене с заметными разводами сырости. — Брата своего. Я убил… Он всхлипнул и уронил голову на скованные руки. Полицейские снова переглянулись, неспешно выпрямляясь и не спеша задавать новые вопросы. Джереми их больше не слушал и не слышал. И тогда тяжелые двери захлопнулись, оставив Джереми в полной темноте. Только из зарешеченного окна, явно чем-то загороженного, с трудом пробивался солнечный свет. Было холодно, сверху капало. Давно протрезвевший Джереми лег прямо на пол, закрыл голову руками и уснул. А за дверями его камеры один из полицейских, морщась и словно пытаясь отряхнуть с плеч невидимую паутину, сказал второму: — Парень явно скорбный умом, Лэм. — Никогда не перестаю удивляться мягкости твоих формулировок, Лэг, — с заметной ехидцей отозвался второй. — Я бы сказал, у парня очень основательно протекла крыша. Но да факт остается фактом. Пьяная драка и чистосердечное признание. Так и оформим? — Так и оформим, — согласился первый. — И без них проблем хватает с головой. Внешние Гебридские острова, 1898 Кирстин перестала с ним разговаривать. Не совсем — какими-то фразами они все-таки обменивались, исключительно на бытовые темы. «Передай соль», «сегодня на ужин рыба», «Джереми пришел с синяком» — и все. Аластор не возражал. Он не пытался наладить общение с женой, которая уже даже не смотрела на него, отводила взгляд. Даже когда Кирстин говорила что-то, вроде бы адресованное ему, она обращалась к метле или углу, или чему угодно, но только не к мужу, после возвращения из Африки все больше уходящему куда-то вглубь себя. Аластора это устраивало. Внутри него бушевала буря. После первой прогулки под луной волк притих на некоторое время. После второй — начал незримо присутствовать в жизни Аластора, лежа на задворках сознания и лениво наблюдая за тем, что делает его человек. После третьей волк заявил о себе. В тот момент, когда Аластор этого ожидал меньше всего. В Сторноуэе не было церкви или молитвенного дома. Для единения с Богом не требовалось специальных строений, каждый из жителей и без того мог вознести хвалу Господу, и роль Аластора как пастыря мало чем отличалась от того, чем он занимался на войне: ободрять и поддерживать тех, кто приходил к нему в поисках верного пути. Разве что им не нужно было убивать. Ни одного из своих прихожан Аластор не отталкивал, внимательно выслушивал каждого и всегда находил верные слова, чтобы вернуть в мятущуюся душу покой. Это было неизмеримо проще, чем успокоить самого себя. Впервые в жизни Аластор гораздо больше молился за себя, чем за кого-либо из своей паствы. И все чаще не сразу реагировал на просьбы тех, кто искал у него утешения, прислушиваясь вначале к тому, что творилось внутри него. Волк следил за каждым его шагом, не вмешиваясь. До поры до времени. Пока одним хмурым утром, проходя по улице, Аластор не услышал произнесенные тихим, нерешительным голосом совершенно обычные слова: — Мистер Броуди… Волк взвыл. Аластор резко обернулся, так что обратившийся к нему отпрянул назад, явно испуганный исказившей лицо священника гримасой ярости. Сквозь застлавшую глаза кровавую пелену Аластор едва мог различить того, кто перед ним стоял, но ему и не требовалось видеть, чтобы почувствовать. — Т-ты! — выдохнул Аластор сквозь зубы, подавшись вперед, ближе к отступающему человеку — нет, не человеку. Аластор знал его так же хорошо, как всех остальных жителей своего города, но до сих пор у этого нечеловека не хватало наглости обращаться к служителю Господа. Пак обитал рядом, не вмешиваясь особо в дела людей, но был знаком со всеми — и все были знакомы с ним. Он не помогал, но и не вредил, во всяком случае, мелкие проказы были всем привычны и не считались чем-то уж очень страшным. — Чего тебе нужно? — еле сдерживая прорывающийся в голос рык, отрывисто спросил Аластор. Волк бесновался, чуя рядом чудовище — едва ли не такое же чудовище, которым был он сам, только еще более противное человеческой натуре, чуждое и неживое. Пак отступил еще на шаг, все еще непонимающе вглядываясь в Аластора, и еще более нерешительно ответил: — Мне нужна помощь… Волк прыгнул. Аластор одним текучим движением оказался совсем рядом с Паком, ухватил того за воротник, принуждая вскинуть голову. — И какую же помощь, — негромко спросил Аластор, и его слова разнеслись по мгновенно ставшей тихой улочке, — ты хочешь получить от Господа? Он встряхнул Пака так, что его зубы лязгнули, и добавил: — Нечисть? В последнем звуке своих слов Аластору показался отзвук шелеста нездешних листьев, но он тут же стряхнул с себя бесовское наваждение. Пак висел в его руках без малейшего сопротивления, глядя снизу вверх расширившимися от ужаса глаза — двумя черными дырами на бледном лице. Таком человеческом и нечеловеческом одновременно, что Аластор взъярился еще сильнее. От сильного толчка в грудь Пак отлетел на пару шагов и еле удержался на ногах, снова вскинув на Аластора все еще толком ничего не понимающий взгляд. На улице они уже были не одни, жители Сторноуэя постепенно стягивались к ним, привлеченные не криком — оба говорили тихо, — но ощущаемым в воздухе гневом Аластора. — О какой помощи у Господа просишь ты, порождение Врага рода человеческого? — голос Аластора набрал силу и прокатился по улице громом, заставляя Пака втянуть голову в плечи. Тяжело ступая, Аластор приблизился к Паку. — Не имеющий души, не имеющий духа, не имеющий плоти, — слова камнями падали с каждым шагом Аластора. — Наваждением созданный, наваждением питаемый, наваждения напускающий. Вводящий умы людские в искушение ради забавы. Какой помощи от Господа хочешь ты, противный Господу по самой природе своей?