Анстис тоже смотрела на цветы, поглаживая ладонью свой тюк. Весь путь до западного берега за поездом летели птицы, их клекот было слышно даже за перестуком колес. В остальных городах Аластор был поскромнее: склады бумаг и старых книг при церквях были основной его целью. Все, чему требовалось подтверждение, он обнаружил с легкостью, еще больше утвердившей его в собственной правоте и Божественном Провидении. Он вернулся к осени, и привез с собой бумаги, старую книгу из тех, которым самое место в музее или на костре, и немолодую ведьму, отрицавшую свою причастность к ведьмовским силам. — Лекарь, — гордо представил ее Аластор своей пастве. Троих учеников нашла на острове Анстис, и не было среди них ни одного из тех, кто следовал за Аластором. Старшие дети, дочь и сын судьи МакГрафи, и вдовствующая после той же войны, с которой вернулся Аластор, кроткая Элсбет. Судья был против, сочтя лекарство недостойным занятием для своих детей, но те настояли. Видимо, чувствовали за собой что-то такое, что им очень хотелось развить. Рассматривали ли они втайне от родителей огоньки, теплящиеся в ладонях, забравшись в дальние комнаты, или дышали под водой, глядя друг на друга округлившимися глазами, но это нечто искало выхода и нашло в заботливых руках Анстис. Бездетная Элсбет робко призналась, что всегда мечтала любить людей. Так и сказала — «любить», хотя в самом деле хотела сказать «лечить». Сказала — и густо зарделась. Ее Анстис увлекла за собой в свой новый дом первой. Аластор наблюдал за ними с мрачным удовольствием. Его паства волновалась — считала странным его внезапный отъезд и возвращение в компании — осуждающе шептали они — настоящей ведьмы. Но в полный голос ничего не говорили. Даже Ханна. Она спокойно смотрела на него в те моменты, когда находила время, чтобы оторваться от ползающего по полу сына, кивала и говорила, что все в порядке. Что он все делает правильно. И хотя Аластор не нуждался в одобрении никого из ныне живущих, от этих слов ему становилось спокойнее на душе. Обычно он брал ребенка на руки, заглядывал ему в глаза, не видел в них ничего противоестественного и успокаивался еще больше. Кто бы мог подумать, что этот мальчишка принесет покой в его душу. Одного он не замечал, а Ханна ему не говорила: слишком быстро растут зубы у недавно родившегося малыша, и слишком уж они острые. Нечеловечески острые. Ханна не знала, как Аластор примет это известие. Она как-то сказала, что хотела бы уехать на континент, когда все это кончится, и жить там. И Аластор ответил довольно резко: поезжай. И пока между ними не пролегло что-то страшное, неизвестное и далекое, как между Аластором и другими людьми, она молчала. Сынишка не доставлял неприятностей. В один из дней, до того казавшийся светлым и солнечным, небо вдруг сгустилось, потемнело. Набежали грозовые тучи, которые часто видят жители любых островов, даже самых южных. Над морем поднялась и опала темная, тяжелая завесь. Маяк в километре к северу призывно мигал тусклым светом. Море набежало на песчаный берег и, откатившись, поволокло за собой безродную псину, прибившуюся к Анстис. Она со своими учениками собирала травы, напитавшиеся предгрозовым воздухом. Одновременно с тем, как дети МакГрафи побежали по пенным волнам, из которых скулила их любимица, Анстис и Элсбет упали — их своей тушей прижал к земле неведомо откуда взявшийся огромный песочного цвета волк. Крик их прервался, не успев зародиться в груди. Горячо и густо заплескалась кровь, тяжело запахло железом и солью. Совсем близко полыхнула молния. Откатившись, волк на мгновение скрылся за камнем, в который тут же ударил разряд. Дети МакГрафи, держась за руки, приближались к нему. Вокруг них искрил сам воздух — но еще две ветвистые молнии, вязнущие в набрякшем воздухе, и силы их иссякли. Смерть настигла их быстро. Аластору нужна была лишь кровь, а молодые сердца оказались терпкими, но изысканными на вкус. Пожалуй, он мог бы пристраститься, но в его списке было лишь шестнадцать имен. Ведьма и трое ее учеников были в этом списке первыми. Дети Сторноуэя с детства привыкли играть в сказочных фей и бродить по полям, скрывающим их с головой. Раньше и в самом деле в полях частенько встречались фейри, уводившие детей за собой и заменявшие их подменышами-паками. Огромный и ласковый волк тоже отлично для этого сгодился; только замены никакой не оставил. Паки, мерзкие бесы, притаились у Аластора под боком. «До чего зловредные твари», — спокойно и без ненависти заметила Ханна. «И очень умные», — добавила она, отправляясь кормить сына. Она была права: Аластор ни за что не подумал бы, что среди его паствы, среди тех, кто готов поднять на вилы любого не-человека, есть хоть один пак. Их была целая семья: кровельщик, его сестра, помогающая растить детей, и двое сыновей, один из которых даже не знал, кто он. Мальчик с волшебными голубыми глазами плакал над телом растерзанного отца и так и не понял, из-за чего умер. Все было просто: из-за собственной глупости. Не расскажи он тогда Аластору, что видел, как его собственный брат поедает кролика, ничего бы не случилось. Жили бы они и дальше. А так — пали на пути в царство Света. Море захватило, поволокло обескровленные тела, и грянула буря. Аластор поднимался на маяк, придерживая рукой фиалы, позвякивающие в забранной у ведьмы сумке, пропахшей травами и морем. Смотрители маяка встретили его добродушно, налили выпить, расспросили обо всем, что нынче происходит в городе. Аластор рассказал, что в грозу пропали дети МакГрафи, и смотрители заметили, что в жизни своей (самому старшему из них должно было исполниться девяносто) такой грозы не помнили. Аластор рассказал, что ходит слух, будто это ведьма утопила нерадивых учеников в беснующемся море. Смотрители ответили с сомнением. — А еще, — сказал наконец Аластор, — еще ходит слух, будто давно уже никого в этом маяке нет. Что свет в грозу зажигают духи — проводники в мир смерти. Смотрители засмеялись, захохотали и забулькали. И Аластор убил их. Их было всего трое. Не четверо, как думал Аластор. Но все сработало: перед ним открылись Врата. Густой морской воздух, ощутимо темный от грозы, посерел, зарябил. Аластор смог вытянуть окровавленные руки, которыми только что повываливал смотрителей в узкое окошко, и они погрузились в нечто. Аластор не смог бы это описать, даже если бы постарался. Его руки увязли, его руки трогали тонкие прозрачные пальцы, его руки горели огнем и истекали — уже его — кровью. То, что он считал собственным Богом, требовало шестнадцатой смерти. Крови последнего духа-проводника. Мог ли Аластор проводить кого-то на встречу с Богом? Не мог, ибо считал Бога только своим другом. Мог ли он проводить кого-то в Ад? Да, похоже, именно на этот путь он и встал. Аластор отдернул руки — кровь текла из каждой поры. Он часто моргал, кровавый пот заливал и щипал глаза, во рту появился терпкий привкус. Он отступил на несколько шагов и закричал — черные тени всех умерших обступили его, отчетливо видные в красном сгущающемся тумане, прорезаемом светом фонаря. Аластор отступил, нашарил руками проем окна — и прыгнул. Кровавый туман тянулся за ним до самого темного моря, пока тело не разбилось о едва выступающие над водой камни. Красная пелена рухнула на него, отчего тело священника сползло в воду, спеленало его и опустило на неспокойное дно — к остальным пятнадцати телам. Маяк мигал красным светом, слепя далеко проплывающие суда. Вокруг бесновалась самая страшная гроза в истории острова Фланнан. Внешние Гебридские острова, 1915 После убийства эрцгерцога Свен задержался в Сараево ненадолго. Он недаром пробыл в посмертии несколько сотен лет, умудряясь избежать упокоения даже в самых, казалось бы, безвыходных ситуациях — все благодаря тому особому чутью, которое помогает не только вампирам. Способность понимать, что дело не просто пахнет жареным — воняет горелым, наверняка была типична для всех более или менее умных представителей хоть людей, хоть нелюдей. А отсутствием ума Свен никогда не страдал. И все же ему понадобилось полгода, чтобы скрыться от людей, жаждущих крови всех, не относящихся к роду человеческому, от других нелюдей и от собственных собратьев. Вампиры, волшебные существа, недавно появившиеся оборотни, люди — все, казалось, одним махом сошли с ума. Стремление убивать тех, кто отличался, овладело буквально каждым, и быть свидетелем того, как Европа превращается в бурлящий котел ненависти и смерти, Свен не собирался. Кроме собственной могилы, у него оставалось в этом мире всего одно место, где Свен надеялся пересидеть всеобщее безумие в покое. Они с Магнусом не виделись уже пятнадцать лет, но обменивались довольно пространными письмами — когда получаешь весточку от друга всего пару раз за год, не до лаконичности. И Свен очень надеялся, что Магнус уже вернулся из очередной экспедиции. Как оказалось, его надежды были напрасными. Свен прибыл на остров вечером и добрался до замка Магнуса, когда над миром воцарилась прозрачная зимняя темнота. Хрустя неглубоким снегом, Свен обошел молчаливое здание без единого огонька, уже зная, что заходить туда не имеет смысла. Магнус не вернулся из экспедиции. Свен зябко взял себя за плечи — за несколько сотен лет он так и не избавился от некоторых человеческих привычек, хотя и не чувствовал ни холода, ни жары, ничего того, что привносит в существование обычного человека неприятные переживания. И — как Свену думалось до сих пор — от других переживаний, вызванных не внешними обстоятельствами, но чем-то, спрятанным в самой глубине его небьющегося сердца, он тоже давно был защищен. Эти надежды тоже оказались напрасными. Подождав под козырьком замка до рассвета, с первыми лучами солнца Свен отправился к берегу. Внутри него было холодно и пусто, примерно так же, как и на той части острова, которую он успел увидеть. Не было видно людей, и даже чайки, обычно бессменно кружившие над хмурым морем, куда-то пропали. Свен сел на самом краю скалы, круто обрывающейся в море, и свесил ноги. Подобрал несколько кусочков гальки, бездумно покатал их между ладонями и принялся по одному кидать вниз, отстраненно наблюдая за тем, как они плюхались в воду. Когда первая горсть закончилась, он набрал еще одну, но кидать повременил. — Я почувствовал вас еще энное время назад, — сказал он, обращаясь к морю. — Можете не таиться больше. За его спиной заскрипели шаги. Обошедший его по кругу человек остановился на некотором расстоянии и покашлял. — Когда это случилось? — спросил Свен, нисколько не сомневаясь, что его поймут правильно. И раздавшийся голос — не забытый даже спустя пятнадцать лет — его не разочаровал. — Мистер Джеймисон умер на пути домой из экспедиции, — негромко ответил инспектор МакСуини. Свен кивнул и кинул очередной камешек вниз. — Мы похоронили его с почестями прошлым летом, — сказал МакСуини. Как раз в то время, когда Свен шатался по Сараево. — Я не успел, — глухо сказал Свен, высыпая камешки из ладони на землю рядом с собой. — А вам-то что за печаль, мистер? Свен дернул головой, как от удара, и поднял голову, впервые за их недолгий разговор посмотрев на инспектора. Тот стоял, крепко упершись ногами в скалу, и глядел на Свена сверху вниз. За пятнадцать лет МакСуини почти не изменился, разве что под его носом теперь красовались рыжие, тронутые заметной сединой усы. — Я был другом Магнусу, — наконец подобрав, как ему казалось, нужные слова, мягко ответил Свен. — Нет, мистер, вы не поняли. МакСуини шагнул ближе и наклонился к Свену. — Вас никак не касаются людские дела, — выговорил он ясно и четко, следя за тем, чтобы Свен услышал и понял каждое его слово. — И не должны касаться. Вы все еще сидите здесь только потому, что мистер Джеймисон хорошо к вам относился, а мы чтим его память. Но терпеть здесь нелюдь мы не станем. Может, тому был виной смурной свет зимнего солнца, может, Свену просто почудилось, но на самом донышке глаз МакСуини он увидел отблеск того самого пожара, от которого бежал, укрытие от которого надеялся обрести здесь. — Ты мне угрожаешь? — тихо спросил Свен.