— Ты ошибаешься, — сказал он, проходя мимо меня и открывая дверь. — Я всегда буду тебе нужен. Мое сердце упало в желудок. Он остановился в открытом дверном проеме, стоя ко мне спиной. — Так же, как ты всегда будешь нужна мне. Мой разум кричал, пока я смотрела, как он уходит и исчезает за углом. Поражение овладело мной, когда я закрыла дверь в студию и сползла по дереву до самой задницы. Я хотела посмотреть, как далеко смогу его задвинуть, и в итоге вытолкнула его прямо за дверь. ГЛАВА 14 Каспиан Татум думала, что ей нужны ответы. Я не понаслышке знал, каково это — знать, что твой отец бросит тебя на растерзание волкам, чтобы спасти собственную задницу. Она никак не могла узнать правду о том, почему я уехал. Это раздавило бы ее. А теперь эти причины не имели значения, потому что я вернулся. Она думала, что не хочет меня видеть, думала, что хочет, чтобы я ушел. Влажное пятно между ее бедер говорило мне, что на самом деле ей нужно время, чтобы переварить то, что я заставил ее почувствовать. Черт, мне нужно было время, чтобы разобраться в том, что она заставила меня почувствовать. За все годы, прошедшие с момента потери ее девственности, я знал, что мои… потребности… не были типичными. Я стремился получить недостижимое. Это было вбито в мое сознание с детства. Всегда охотник, никогда не преследуемый. Держать весь мир на ладони заставляло лишь желание получить то, что было недоступно. До нее я всегда мог контролировать свои желания. До нее я проверял свои границы только с помощью крепкой хватки на нежном горле и грубого траха у кирпичной стены в темном переулке. До нее никто никогда не сопротивлялся. Боже, при одной мысли об этом мой член напрягся. Все, чего я хотел, это увидеть ее лицо, вдохнуть ее запах и напомнить ей, что защитник — это не то, что ей нужно. Но она разбудила зверя. Я посмотрел на царапины на предплечье, затем перевернул руку, чтобы осмотреть ладонь. Она порвала кожу чуть ниже большого пальца, достаточно, чтобы пошла кровь, но не настолько, чтобы причинить реальный ущерб. Жгучее ощущение служило напоминанием о ее огне, который она скрывала от всего мира и показывала только мне. Один месяц. У нее было время до моего двадцать пятого дня рождения, чтобы разобраться со своим дерьмом, а потом я приду за ней без всяких ограничений. Это означало, что у меня был месяц, чтобы разработать надежный план, потому что ни мой отец, ни ее отец ни за что на свете не позволят этому случиться. Я должен был быть готов к ним обоим. У нее будет покой — на тридцать дней. Я достал свой телефон из заднего кармана джинсов и взглянул на экран. Тик-так, маленькая проказница. Я скоро вернусь за тобой. Открыл контакты и прокрутил вниз до имени Чендлера. — Черт, чувак. После четырех лет я ожидал, что это продлится дольше, — сказал он, когда ответил. Ублюдок. — Что случилось? Она отшила тебя из-за квотербека? Теперь он просто напрашивался на порку задницы. — Отвали. Она не настолько глупа. — Она знает, что я бы сдул его яйца. — Я в двух кварталах от офиса. Можешь меня встретить? Нам нужно поговорить. — У меня был план. Отец Чендлера терся о члены элиты, как и мой отец и Малкольм Хантингтон. У них было свое братство. У нас было свое. Пока Пирс Кармайкл был занят скупкой недвижимости по всей стране, Чендлер управлял подбрюшьем Нью-Йорка. Если это было незаконно, Чендлер ставил на этом свои отпечатки пальцев. Не детская проституция или подобное больное дерьмо. Он оставил это людям, с которыми общались наши отцы — таким, как Халид. Но оружие, наркотики и азартные игры? Это была империя Чендлера. Да, — сказал он, — Я буду там в десять. *** Нам с Чендлером потребовалась неделя, чтобы разработать пуленепробиваемый план и осуществить его так, чтобы отец не узнал. Остаток месяца я провел, сидя за своим столом в офисе напротив папиного, расставляя точки над i и t. В настоящее время он заставлял меня работать над тем, что его братство называло вооружением социальных сетей. По сути, я создавал активистскую группу в социальных сетях, создавал культ, затем начинал кучу дерьма, чтобы взбудоражить население. Затем я возвращаюсь и делаю то же самое, только на этот раз создаю группу активистов с совершенно другой точкой зрения. — Брось им бифштекс, и пусть они дерутся за него, — сказал он. Согласно Братству Обсидиана, люди были расходным материалом. Существовал порядок, пищевая цепочка, так сказать, и мы были на самом верху. Деньги говорили громче всех, поэтому все остальные просто делали то, что им говорили. Братство, в которое входили элитные члены со всего мира, было одной из самых могущественных сил в мире. Их влияние распространялось от СМИ до военных, вплоть до глубоких корней правительства. Никто ничего не говорил, потому что никто ничего не знал, а те, кто говорил, никогда не жили достаточно долго, чтобы что-то доказать. Их чертовы ритуалы и эксклюзивный список членов были окутаны тайной. Это было общество строго для мужчин, а руководящие роли принадлежали только чистокровным потомкам пяти основных семей. Я знал все о Братстве, потому что был посвящен в него в тринадцать лет и проводил каждую минуту, ненавидя игру, в которую меня заставляла играть моя фамилия. Но она была почти закончена. Я собирался обналичить свои фишки. Сегодня был мой двадцать пятый день рождения. Обычно это ни черта не значило. Мама заказала бы какой-нибудь изысканный торт в Ladurée, папа оплатил бы хороший ужин, и мы бы на этом остановились — за исключением того, что я был первенцем Донахью в четвертом поколении. Для моего отца, для меня, для всего остального мира это ни черта не значило. Это было просто гарантированное место во главе стола. Но в мой тринадцатый день рождения все изменилось. Я помню этот день, как будто это было вчера. В тот день я сидел на диване в папином кабинете, пытаясь решить кубик Рубика и слушая его лекцию о налоге на международную торговлю, когда адвокат положил ему на стол папку. Как только папа увидел, что там написано, и увидел, как он преобразился. Он посмотрел на меня с самой сильной ненавистью в глазах. Затем он встал, прошел через всю комнату, схватил меня за рубашку и прижал к стене. — Я надрываю свою задницу. Я жертвую временем со своей семьей. — Он крепче сжал мою рубашку, выплевывая свои слова в лицо. — Я продал свою душу. — Он приподнял меня и снова ударил. На этот раз моя голова ударилась о стену так сильно, что треснула обшивка. — И все, что тебе нужно было сделать, это существовать. — Он отпустил мою рубашку, отправив кувыркаться на пол. — Я позабочусь о том, чтобы ты заработал эти деньги. Ты заработаешь все до единого гребаного пенни. Я понятия не имел, о чем он говорит, во всяком случае, пока. Здравый смысл подсказывал, что папа не сердится на меня, но прадедушки Донахью уже не было рядом, чтобы он мог сорвать на нем злость. А тринадцатилетние подростки не обращали внимания на здравый смысл. Все, что я знал, это то, что с этого момента мой отец стал другим. Я стал сыном, который одновременно был и врагом. Он относился ко мне так, будто я украл у него, и поэтому он украл у меня. Он украл остаток моего детства, заставляя работать с ним вместо того, чтобы проводить время с друзьями. Он лишил меня невинности, показав самые темные глубины своего мира. И он лишал меня достоинства каждый раз, когда накладывал на меня свои руки — пока я, наконец, не стал достаточно взрослым, чтобы начать сопротивляться. Но он был прав. Я заработал каждый гребаный пенни. Только спустя годы, когда мне было восемнадцать лет, сидя в офисе адвоката, куда меня вызвали в частном порядке без ведома отца, я понял, что именно означал тот день. В 1911 году мой прадед стал самым первым миллиардером в этой стране. Двадцать лет спустя он учредил траст. Для меня. Конечно, в то время он и подумать не мог, что я стану собой. Он просто создал траст для первенца в четвертом поколении Донахью. Все наследники до меня, включая моего отца и деда, получили акции компаний в качестве траста. Я получил наличные — много наличных. Джон Р. Донахью отложил значительную часть своего финансового состояния именно на этот день. В то время как все мужчины до меня должны были разрабатывать стратегию и управлять своей долей состояния семьи Донахью, чтобы сохранить его, мне нужно было просто обналичить чек. Единственными условиями были: Я не мог находиться в тюрьме, должен был быть психически устойчивым, и траст не должен был созреть до моего двадцать пятого дня рождения. Полагаю, он считал, что к тому времени я либо буду достаточно умен, чтобы вложить деньги обратно в компанию, либо достаточно сыт, чтобы убраться на хрен. Один этот поступок дал мне надежду на то, что прадедушка, по крайней мере, был порядочным человеком. Деньги меняли людей, я не понаслышке знал, как они превращают мужчин в монстров, а женщин — в шлюх. Я вышел из всех своих вкладок и отодвинул кресло от стола. Было двадцать минут до часу дня — пятьдесят минут до встречи с семейным адвокатом. Его офис находился на семнадцатом этаже башни Рузвельта, что было ровно в одиннадцати минутах езды отсюда. Это давало мне тридцать девять минут, чтобы перекусить сэндвичем в гастрономе внизу. — Каспиан, — позвал папа из своего кабинета, как только я вышел в коридор. Я спрятал свое разочарование за улыбкой, подойдя к его открытой двери и прислонившись к раме. — Как раз собирался отправиться на обед. У нас уже пятнадцать тысяч подписчиков на IG. Я никак не мог сказать ему, куда иду, и позаботился о том, чтобы никто не узнал об этой встрече, пока она не закончится. Никто, включая моего отца, не знал, что я узнал о трасте. Наш адвокат поставил на карту свою жизнь, даже сказав мне о его существовании. С тех пор как он узнал о трасте, папа проводил каждый день, чтобы я не узнал о том, что толкнуло его на край пропасти. По его мнению, если я не буду знать об этом, я не обналичу деньги. Если не обналичу его, и если по какой-то причине я умру раньше отца, деньги достанутся ему. Все, что ему нужно было сделать, это убедиться, что я поставил галочки во всех графах, чтобы деньги дошли до него. Это, без сомнения, объясняло, почему он так стремился заключить сделку с Хантингтоном, чтобы уберечь меня от тюрьмы. Но теперь все галочки были поставлены. Мне исполнилось двадцать пять, и, насколько знал отец, каждый мой вздох стоил три миллиарда долларов. Он улыбнулся. — Это замечательно. Иди сюда. — Он кивнул головой в сторону своего стола. — Хочу поговорить о нашем следующем проекте. После сегодняшнего дня проектов больше не будет. Менее чем через час я перестану быть марионеткой. У меня будет достаточно денег, чтобы разрезать свои собственные цепи и освободиться. Первым делом, последовавшим за этим, была темноволосая балерина с изящным ртом. — У нас будет больше времени, чтобы обсудить это после обеда. Я ненадолго. Его глаза потемнели, а улыбка натянулась. — Давай, сынок. Это займет всего минуту. — Он постучал пальцем по столешнице своего стола. Сделал глубокий вдох, я шагнул внутрь. Его ухмылка расширилась, когда он откинулся в кресле. Я проигнорировал его просьбу сесть и прошел за его стол. Что бы он ни хотел сказать, он мог сказать мне это, пока мы оба смотрели на экран его компьютера. Мне нужно было покинуть это здание в течение следующих пятнадцати минут, что не оставляло времени на второстепенные объяснения. Он уже испортил мои шансы получить сэндвич. Адвокат щелкнул по нескольким вкладкам, затем сел прямо. Я проследил за его взглядом, который переместился на телевизор на стене. У отца всегда на заднем плане шли новости, хотя он уже просеивал большую их часть, прежде чем они выходили в эфир. Он взял со стола пульт и прибавил громкость. Что-то привлекло его внимание. — Вот дерьмо, — сказал он, когда мы оба уставились на экран. Кровь в моих венах разогрелась, а желчь угрожающе подступила к горлу. Мне пришлось стиснуть зубы, чтобы не выдать никаких признаков реакции. — Первые лица на месте взрыва в башне Рузвельт. Официальные лица все еще ищут выживших. Пока нет информации о том, что стало причиной взрыва. Голос ведущего новостей затих вместе со звоном в ушах. Дым и пыль застилали воздух на заднем плане экрана. Пожарные и полицейские снуют туда-сюда среди обломков. Башня Рузвельта.