Чендлер был очень сексуальным. Если вам нравились безэмоциональные засранцы с умным ртом. Я тоже была безэмоциональным засранцем с умным ртом, так что мы двое были как масло и вода. — Она с Каспианом. — Он ухмыльнулся мне. — Но ты уже знала это. Хорошо, умные, безэмоциональные засранцы с умным ртом. — Куда ты меня везешь? — Домой. Он не сказал больше ни слова за всю оставшуюся дорогу до моего дома, и я не стала с ним спорить. Он был Чендлером, мать его, Кармайклом. В любом случае, я не могла победить. *** Я слышала их голоса. Я видела их лица. Я чувствовала, как слезы отца падают на мое лицо. Я пыталась дотянуться до него, но мои руки не двигались, словно мои кости были сделаны из бетона. Я пыталась закричать, но звук застрял в горле. Мои глаза были открыты. Мое тело было живым. Но я замерла, лежа на кровати, а рядом со мной сидел мой отец. Отец попрощался со мной. Он спросил меня, почему. Как будто я не была здесь, не смотрела на него, не желала, чтобы он увидел меня. Боли не было, хотя казалось, что она должна быть. Как будто я стояла в комнате, объятой пламенем, но ни одно из них не коснулось меня. Что со мной происходит? Мой разум кричал. Оно кричало и кричало. Мое тело билось. Я билась и билась. Ничего. Ничего. Другой мужчина, невысокий, крепкий, разговаривал с моим отцом. Я услышала слова — передозировка наркотиков и хотела заплакать, но слезы так и не появились. Нет. Нет, нет, нет. Последнее, что помню, это как отправила Линкольна домой после того, как он появился с линией кокаина на члене и сказал мне попробовать. Я позволила ему трахнуть меня, но я ни за что не засунула бы это дерьмо себе в нос или в рот. В итоге он оставил следы порошка по всему телу и внутри меня. Он трахал меня, лизал и целовал, пока мое тело не покрылось кокаином и спермой, а он был слишком под кайфом, чтобы оставаться твердым. Он знал лучше. Как только снова смогла говорить, я собиралась проклясть его нахуй. Но у людей не бывает передозировки от того, что в их влагалище попало немного кокса. Ведь так? Папа наклонился и прижался губами к моему лбу. Казалось, ему было больно даже прикасаться ко мне, словно воспоминания о том, как он в последний раз наблюдал за тем, как кто-то, кого он любил, уходит от него, были слишком сильными. Почему я не могла пошевелиться? Мне нужно было дать ему понять, что со мной все в порядке. — Я люблю тебя, ангел. Папе так жаль, что он подвел тебя. Нет! Папа! Ты не подводил меня. Это неправильно. Что-то не так. Пожалуйста, Бог — если ты не спишь и слушаешь — скажи ему, что я в порядке. Он хотел убрать прядь волос за ухо, но толстый мужчина хлопнул его рукой по плечу и остановил. Отец еще секунду смотрел на меня, и по его щеке скатилась одна слеза. Я никогда не видела, чтобы мой отец плакал. Никогда. Он закрыл глаза на долгий миг, затем встал прямо. Они с мужчиной обменялись еще несколькими словами, которые были слишком тихими, чтобы я могла расслышать. А потом он ушел. Дверь закрылась со звонким щелчком в тихой комнате, и мужчина подошел к тому месту, где я лежала парализованная. Он наклонился поближе, как будто кто-то еще мог услышать, и прошептал. — Мне жаль, что тебе пришлось это увидеть. Скоро все это закончится. Он знал. Он знал, что я проснулась. Почему он не сказал моему отцу, что я проснулась? Я почувствовала внезапную, резкую боль. А потом не было ничего, кроме черноты. *** Когда очнулась, я находилась в круглой комнате, почти как зал суда, но более зловещей. На помосте в передней части комнаты стоял ряд стульев за деревянным столом, или партой, или чем-то еще. На передней части стола блестящими золотыми буквами было написано слово Трибунал. На помосте сидели десять мужчин, все молодые, большинство красивые. Пол был из золотистого мрамора с кроваво-красной буквой О в виде змеи в центре. Стены были того же золотого цвета с высокими белыми колоннами, расположенными возле арочных проемов, которые вели в длинные коридоры. Над нами был круглый балкон, как в театрах или оперных театрах. Меня выстроили в ряд с девятью другими девушками возле одного из арочных проемов. Нас было десять человек, все одеты в белые халаты и больше ничего. Позади нас в коридоре и на стенах круглой комнаты стояли каменные чаши с таким же огненно-красным стеклом, какое я видела в склепе на кладбище Грин-Вуд. Ледяной холод пробежал по моему позвоночнику, и глубокий голос произнес мне в шею. — Добро пожаловать в Судный день, милая. Ты хоть понимаешь, почему ты здесь? Киптон Донахью стоял, прижавшись ко мне спиной. У меня была неплохая идея. Я пыталась дотронуться до неприкасаемого. Я бросила вызов неприкасаемому. Два месяца назад на благотворительном мероприятии, призванном оказать помощь пострадавшим от стихийных бедствий за рубежом, я подслушала разговор. В лекарства и еду, которые благотворительная организация Киптона отправляла в эту обездоленную страну, был подмешан препарат, вызывающий бесплодие. Он сознательно запрещал рост нации только потому, что она была бедной. Это был геноцид в его лучшем проявлении. В ночь перед моей смертью я появилась у его дверей со своими доказательствами. Он спросил, нужны ли мне деньги, и я сказала ему, что он может засунуть свои деньги себе в задницу. Я хотела справедливости. Теперь я стояла здесь, дрожа, в нескольких шагах от комнаты, полной хищников, и клялась, что все равно добьюсь справедливости. Девушка передо мной вошла в комнату, улыбаясь и позируя, как будто она была на подиуме, как будто она была счастлива быть здесь. Как будто она решила быть здесь. — Мой отец найдет меня. Мои друзья найдут меня, — сказала я Киптону сквозь стиснутые зубы. Он сузил глаза, усмехнулся и крепко сжал кулак в моих волосах и откинул мою голову назад. — Никто не придет. Они все думают, что ты мертва. Стены начали приближаться, и дрожь пробрала меня до костей. Пол был похож на зыбучие пески, грозящие поглотить меня целиком. Мое сердце бешено колотилось, а слезы застилали глаза. Мне хотелось упасть на колени, но я не хотела позволить ему победить. Они все думают, что ты мертва. Теперь все имело смысл. Передозировка наркотиков.