– Проголодалось дитятко… – умилилась Анна Матвеевна, поскольку обычно её племянник особым аппетитом не отличался. Посадят за стол – всё съест, не посадят – и так счастливый ходит. Но нервы и эмоции, потраченные долговязым как коломенская верста «дитяткой» этой ночью на беготню от ведьм и битву в старой церковке, а также короткий сон требовали срочно подкрепить силы. Поэтому за столом он был приветлив, немногословен и ел за четверых, к шаловливому хихиканью сестриц и полному удовольствию тёти. – Уж не влюбился ли наш красавчик? – Ах нет, от любви, говорят, сохнут, кусок в горло не идёт. – Ты ему сало пододвинь! Видишь, через весь стол тянуться приходится. И соленья туда же, всю миску! – А ты курочку отдай по-хорошему, вдруг бросится да с рукой откусит? Сама отдай, не искушай человека… – Изголодался братец у себя в гимназиях-то, может, уж сразу и обед накрывать? Пока девицы соревновались друг перед дружкой в туповатых остротах, сама хозяйка дома молча сидела напротив племянника, подперев подбородок и мечтательно полуприкрыв глаза. Почему так умиляет всякую женщину вид обедающего мужчины? Только ли в материнском инстинкте дело, пусть и с невероятной щедростью отпущен он всем представительницам слабого пола на Великой, Малой и Белой Руси? Или же дело в самой кулинарии, ибо только в Париже мужчины готовят лучше баб, а у нас на Украине всё прямо наоборот. Мужик в хате как на чужой территории, только миски переколошматит да яичницу сожжёт, а баба за час так богато, щедро да вкусно стол накроет, что и самого пана комиссара до вечера за уши не оттащишь! Или же видела в тот момент Анна Матвеевна молодость свою, покойного ныне мужа, могущего, бывало, откушать под хорошее настроение да горилку с перцем целого запечённого порося! И ничего ему с того не было, одно здоровья прибавление! Жаль, помер рано… Кто угадает мечтательный взгляд женский? Кто проследит слезинку, пробежавшую по морщинистой щеке? Кто вернёт нам хоть на мгновение весенним ливнем пронёсшиеся годы? Николя встал из-за стола на четверть пуда тяжелее, чем за него сел. Живот его был набит, как кладовая домовитого пасечника с хутора близ Диканьки. Дважды икнув и сердечно поблагодарив за завтрак, молодой человек очень неторопливо вернулся к себе во флигель, где и взялся наконец за перо и бумагу. С этого памятного дня все написания его были полны уже не отвлечёнными философствованиями, не умственными красотами, а личным, пережитым, пусть и не до конца осознанным, жизненным опытом. «Удивительные чудеса, свидетелем коих я был недавно, вызывают в мятущейся душе моей противоречивые чувства. Отчего же красавица черноокая обернулась старухой-ведьмой? И ведь покуда юные черты её соблазняли взгляд, говорила она на украинском языке, а став бабкою, с какого-то невнятного беса перешла на чисто русский? Неужели один язык более подходит для искушения и обмана, а другой возвращает нас к горькой правде? Каким чудным образом устроен мир, что всё в нём подражает и переменяет друг друга?» Молодой человек отложил написанное, перечитал, подумал и, дав себе мысленно слово ещё раз вернуться к тексту с правками, подтянул в себе другой лист. Обмакнул перо и, высунув кончик языка, принялся рисовать ту самую ведьму. Сначала в первом её прекрасном и искусительном воплощении, потом в старушечьем облике, берущем за сердце от жути. Разумеется, снискать лавры великих художников Егорова или Брюллова он не дерзал, но общее обучение благородных людей в те времена включало и курс изобразительного искусства. Посему худо-бедно, но передать по памяти бумаге впечатления свои Николя смог. Подержал рисунок у открытого окна, чтоб побыстрее высохли чернила, а потом вместе с записями убрал под кровать. Мало ли, вдруг кто наткнётся, пойдут расспросы, уговоры, призывы всё рассказать исправнику, а то и сорочинскому заседателю, не говоря уже о том, чтобы бегом мчаться в церковь исповедоваться у отца Кондрата. Когда же выяснится, что по большому счёту никто и не пострадал, а любой козак в Диканьке сто раз побожится, что прекрасная Солоха ни в одном глазу не ведьма (и хозяйство у неё знатное, и горилка в доме местного производства, а не невесть какого еврея-самогонщика), то и выйдет, что он, Николя, на добрых людей худое слово молвил. Вызвал нелепые подозрения на пустом месте. А ежели все так делать будут, то, поди, и до бунта недалеко, так что ли?! Тогда мигом прощай уютный флигелёчек в тётушкином доме и шагом марш по этапу в пыльный, душный Нежинск с клеймом брехуна-сочинителя за плечами. Нет уж, чиновное панство, нехай всё будет тихо да гладко, чем меньше власть знает, тем спокойнее народ спит, а мы покуда… Под этим «мы» и многозначительным «покуда» молодой человек решительно скрыл собственную беспомощность и робкую надежду на то, что в обозримом будущем его друг сдаст пану голове собственную мать, раз она всё-таки ведьма. Хотя по зрелом размышлении Николя признал, что если Вакула окажется способен предать маму, то и их мужской дружбе конец, он никогда больше не смог бы его уважать. Примерно с этими мыслями наш герой на минуточку прилёг на кровать, потянулся до хруста в суставах и вновь не заметил, как уснул. Ему снился дивный сон, словно бы продолжение какой-то чудесной сказки. Вот будто бы сидит он в своей комнатке, пьёт чай, а в раскрытое окошко заглядывает слон. Расписной такой, в индийских узорах, без одного бивня, дышит через хобот запахом карри, но говорит на хорошем русском, хоть и иноземными словами: – Открой свои чакры, настрой свой лингам, насыть себя праной, а когда приблизишься к сути Брахмана, то не забудь поделиться со мной галушками… – Что? – не сдержался мало что понявший гимназист. – Горилки нэма? – печально опустил уши слон, переходя на украинский. – И совести нэма… – Чего?! Ой, у вишнёвому саду Соловейко щебетав. До хаты к милой я просився, А её батька мене не пускав! – хорошо поставленным, практически оперным голосом, хоть и чуть гнусавя в хобот, прогундел слон, изобразил пляску на одной ноге и исчез, вильнув хвостиком. Сон кончился. Откуда-то из сада доносилось печальное девичье пение, разморённое жужжание пчёл, яблочный аромат и дивный, ни с чем не сравнимый запах середины лета в Малороссии. Лета чистого, солнечного, с белозубой улыбкой, румянцем во всю щёку и загорелой кожей. Кто ни разу не был в братских объятиях дивной родины нашей, Украины, тому не понять. Того можно лишь пожалеть… – Приснится же всякая дрянь, – зевая, сам себе сообщил Николя и резко повернул голову, заслышав издалека знакомый разбойничий свист. Резкий звук сей, разрывающий пространство, подобно тетиве татарского лука Чингисхана или самого Батыя, разорителя стольного Киева, был прекрасно знаком слуху молодого человека. Ещё с первых малолетних и босоногих шалостей своих по густым садам и речным отмелям условный свист козаков атамана Сирко верно служил двум приятелям. Позже они договорились использовать козачий посвист (к слову сказать, не получавшийся никогда у Николя) только в самых исключительных случаях, требующих немедленного решения, а также участия обеих сторон. – Иду, иду, – быстро натягивая сапоги, буркнул молодой гимназист и пулей метнулся по лестнице вниз, едва не сбив по пути милую тётушку, разметав по углам взвизгнувших сестриц, чудом избежал столкновения лоб в лоб с перепуганным фикусом и, плечом раздвинув в стороны конюха и дворника, бегом вырвался на свободу. Тётушкины квохтанья глохли под напором нежнейшего украинского мата, где каждое слово в сравнении с русским звучало благостнее, мягче и лиричнее. Сравните сами: пидлота, сволота, дурень и милейшее слуху – пришелепкуватий!.. Не будем заморачиваться переводом, у родни это не принято, верно? Поскольку дом Анны Матвеевны стоял ближе к окраине, быстроногому герою повествования нашего не требовалось так уж много времени, чтобы удрать за околицу. Тем более что так далеко бежать-то, по сути, и не требовалось – за плетнём уже переминался с правой на левую ногу его широкоплечий друг с чёрными усиками и стрижкой под горшок. Если вдруг кто не в курсе, или не понял, или счёл это новогламурным собчаковским стилем, поясню: на голову обросшего волосами парубка (хлопца, парня, юноши, отрока) надевался самый натуральный глиняный горшок, и портняжными ножницами безжалостно обстригалось всё, что из-под него торчало. Пять минут, и всё готово, следующий! Между прочим, именно так стриглись даже французские короли! Только горшок им на голову надевали золотой или серебряный. Хотя чаще бывало, что и ночной, но они же французы, им всё можно… – Ох, я же весь заждавси, як дивчина на выданье. – Вакула, вот не надо греческих страданий, а? Я прибежал так быстро, как смог. – Та то-то вы не так уж шибко бегли. Могли б и швыдче. – Да что случилось-то? – Да у нас такое случилось. – Вакула изобразил нечто среднее между зубной и головной болью. – Мамо в хате заперлась, матюками лается, як собака, и мене не слухает. Як скажена! – Можно подумать, это с ней в первый раз. – Николя приобнял друга за крутые плечи. – Но ведь ты меня не за этим позвал. Давай выкладывай, в чём проблема? – Чёрта я бачив. – Где? – сразу заинтересовался молодой человек, прекрасно знающий, что галлюцинациями кузнец не страдает и до зелёных чёртиков не пьёт. К тому же после того как они оба могли засвидетельствовать парад мелких бесов в заброшенной церкви, то и предположение о том, что в окрестностях Диканьки можно встретить всамделишного чёрта, даже с научной точки зрения выглядело абсолютно логичным. Николя вспомнил свой недавний рисунок и подумал, что для его литературного повествования портрет чёрта был бы очень даже кстати. Он, разумеется, отдавал себе отчёт, сколько в культурном мире разными художниками понарисовано всяческих чертячьих морд. Ежели на каждую хоть по разу плюнуть, уж и целого года, поди, не хватит. Да и что это за развлечение глупое, скорее сплошная потеря времени, ровно кому делать нечего, как тока с утра до вечера в картинных галереях по чертям с разбегу плеваться?! Но суть не в этом, а в том, что господину начинающему писателю до икоты вдруг захотелось заполучить себе в рукопись собственного чёрта… – Я говорю: где ты его видел? – Дак я зараз и талдычу вам, – щёки Вакулы полыхнули смущённо-гневным румянцем, – у своей же хате! – Ого! Давай в подробностях. Кузнец скорбно кивнул, остановил друга за старым тополем, воровато зыркнул по сторонам, не видать ли где пана головы, волостного писаря иль самого заседателя, а убедившись, что каждый из них, слава тебе господи, занят своим делом, перекрестясь, пустился рассказывать необыкновенную историю. Когда ранним утром приятели разошлись каждый своей дорогой, Вакула, естественно, отправился к себе домой. Правда, сначала он заскочил в кузницу, оставив там мешок с инструментами, и только потом, помолясь стоящей в уголке иконке Николая-угодника, направился к дому. Столь ранним утром никого, кроме двух-трёх брехливых псов, по пути он не встретил, две сплетничающие старухи у колодца также не выразили желания к общению, потому их тоже не стоило брать в расчёт, а дверь в родную хату вдруг оказалась заперта изнутри. Не сказать бы, что Вакула сильно удивился, просто постучал: – Мамо, отворите. То я! Внутри дома началась какая-то беготня, суета, шум, но двери отворить никто не поторопился. Постучав ещё пару раз, осторожно, с чётким пониманием того, что в случае чего чинить дверь, выломанную с косяком, придётся ему же, кузнец решил постучать в оконце. И каково же было его изумление, когда, прилипнув носом к стеклу, узрел он чертячью морду, любующуюся на него изнутри хаты! От шока и удивления Вакула отпрянул, зажмурился, перекрестился, быстро прочёл «Отче наш», а когда, вновь открыв глаза, собирался уже кулаком пудовым своим дать врагу рода человеческого в пятак, чёрт уже исчез. Вместо него в оконце мелькнуло заспанное лицо прекраснейшей Солохи, поправляющей платочек на голове и даже не глядящей в сторону собственного сына. Бедный парень попытался привлечь её внимание стуком, поскрёбыванием, размахиванием руками, криком и топаньем ногами, но Солоха, в упор не замечая реальности за окном, кого-то лаяла в хате, торопливо носясь взад-вперёд, зевая и матюкаясь, судя по артикуляции губ. Нет, такого учёного слова, как «артикуляция», простой кузнец, разумеется, не знал, он и слово «пропорция» учил не один год, в результате вставляя его к месту и не к месту. Но тем не менее Николя всё понял правильно, сомнений в словах приятеля (как и в его адекватности) не проявил, но один каверзный вопрос всё ж таки задал: – Если всё это произошло утром, так почему ты пришёл за мной только сейчас? Время-то уже обеденное. – Та я об чём?! Жрать же охота, а маменька так и не отперлася, – горячо всхлипнул голодный кузнец. – Там уж бабы собрались, гуторят, шо Солоха не в себе. Скоро и пан голова заявится с дьяком. А ежели в доме и впрямь чёрт? Не дай же бог, дойдёт до господина исправника… В общем, убедившись, что в хату его не пускают, простодушный Вакула поступил точно таким же образом, как и его учёный друг, – завалился спать у себя в кузне. Долго спать ему не дали, на просёлочной дороге лопнула железная шина на чумацком возу, пришлось чинить. Заглянув после работы домой, Вакула убедился, что положение только ухудшается, и, соответственно, не придумал ничего лучшего, как приплести верного товарища к этому делу. Не совсем понятно, как появление молодого гимназиста могло повернуть ситуацию в нужное русло, но кто в годы беспечной молодости задаётся лишними вопросами? Однако же на сей раз вопрос сам заявил о себе, когда наши герои вышли-таки к кузнецовой хате, окружённой сердобольными соседями… – Ой, лышенько-о!.. Ой, горюшко-о! Ой, Хосподи, та шо ж я так ору, дура-а… – Куме, а шо там бабы бают, будто бы Солоха приболела? Мабуть, вона с похмелюги лежить, так то лечится. Мне полведра горилки завсегда помогают! – А я вам говорю, шо Солоха повесилась! У хати! Не знаю як! Гвоздь у стену лбом вбила, верёвку привязала да и… – Втопилась! Я кажу, втопилась! В бадью з водою башкой, и уся недолга, аж булькнуло!