– Это почему? – Кто знает. Сама у него спроси. – А мне моя старая комната нравится. Хотя так странно – проснуться утром, и тебя словно мешком по голове: а ведь я уже не девочка, у меня у самой двое детей-подростков. – Ой, не говори! – Помнишь, в школе нас спрашивали: мы, наверно, католики? Пятеро детей! – Не так уж и много… – Много. В моей школе удивляются семье с двумя детьми, не говоря уже о пяти. Лорен взяла паузу, давая время обдумать ею сказанное. Беверли разозлилась, угадав подтекст: Двое детей, рабочая семья. Чернокожие или латиносы, а если белые, то ниже плинтуса, необразованные. У них со Стивом в общей сложности больше трех детей, и Лорен это прекрасно знает. Но Беверли ей не позволит тыкать себе в нос. – Мама в этих случаях очень вежливо, с достоинством, как она это умеет, отвечала: «Нет, мы не католики. Просто мы любим детей». – На Олд Фарм-роуд мы самое большое семейство. – Здесь в основном живут старики. Наши соседи не видят своих детей годами. – Мы тоже давно не живем «дома». И я не считаю наших родителей стариками. А сама подумала, что после инсульта Уайти стал похож на старика. – Я тебе так скажу: София была ошибкой. – И Вирджил тоже. Старшие сестры, считавшие себя желанными, посмеялись, как две заговорщицы. – Вирджил не просто ошибка, он аномалия. – Как это называется… мутант… – Бедная мама. Как, по-твоему, отец винит ее за то, что Вирджил стал таким? – Нет, конечно. Скажешь тоже. Он никогда ее ни в чем не обвинит. – Он был против того, чтобы она работала. – Но и не запрещал. – Она хотела преподавать, у нее же есть степень, и она прошла необычный курс… комплит…[7] что-то в этом роде. – Забота об отце требует полного рабочего дня. Не говоря уже о пяти подростках и обязанностях по дому. – Нам все завидовали. «Идеальная мать». – Я по-прежнему так считаю. – Кто бы спорил. Сестры наконец умолкли. Том плеснул им еще янтарной жидкости, и они молча выпили. * * * – Привет, пап, – робко произнес он. Как непривычно подходить к отцу, лежащему в постели. (Он и ребенком никогда этого не делал.) (Родительская спальня всегда была для них запретной территорией. Даже если бы Вирджилу захотелось ее получше рассмотреть, он бы не отважился. Нет!) (Зато сейчас, будучи взрослым, он может шастать по дому, где ему заблагорассудится, матери до этого нет дела, она работает в саду или находится в другом месте. Сынок, я тебе полностью доверяю.) (Ей даже не нужно ничего говорить. Это и без слов понятно.) – Папа, это я, Вирджил. Чувство неловкости. Язык не ворочается. В реальной жизни отец и сын никогда не оказывались в такой близости. В нормальных обстоятельствах Уайти отстранился бы от Вирджила. И Вирджил благоразумно предпочел бы сохранять дистанцию. Все это происходило на подсознательном уровне. (Какое минимальное расстояние? Двенадцать дюймов? Двадцать?) Никаких рукопожатий, никаких объятий. Но нынешние обстоятельства нормальными не назовешь. Это больница. Вирджил с тревогой отмечает, какие здесь ненадежные полы. Казалось, крепко стоишь на ногах – и вот уже ты присел. А на больничной лестнице он уже испытал легкое головокружение. Лифта он избегает. Людей (он замечал) раздражает его эксцентричное поведение, хотя оно совсем даже не эксцентричное, а обдуманное. Как им объяснишь, что ты не горишь желанием стоять вплотную в лифте, чувствуя на себе их дыхание, сдавленный их телами… Том, Беверли, Лорен, даже София, даже мать… нет уж, спасибо. Клаустрофобия. Семейная жизнь, уплотнившаяся до размеров лифта. Он принес с собой флейту. А чем еще он может занять руки? Что он будет делать? На приподнятой больничной койке шестидесятисемилетний пациент то ли спит, то ли бодрствует. Непонятно, замечает он ерзающего на стуле посетителя или не замечает. Его потрепанное лицо краснее обычного, а веки беспрерывно дрожат, как будто он сам с собой о чем-то спорит. И губы дрожат, мокрые от слюны. Кажется, что вот сейчас он заговорит, а его не совсем сфокусированный правый глаз наконец тебя увидит. Над ним явно совершили какое-то насилие. Его редеющие седые волосы неровно обрили, обнажив бледный пятнистый череп. На мощных руках видны синяки и загадочные ранки, словно от укусов насекомых. В вырезе больничной рубахи, на мясистой груди, покрытой седыми волосами, тоже можно разглядеть непонятные ранки, но они уже не так заметны, почти сошли. Не хотелось думать о катетере, отводившем отцовскую мочу в пластиковый контейнер под койкой, как и о трубочках капельницы, вливавших жидкость в вены, как в затейливой машине Руба Голдберга[8], призывающей посмеяться над человеческим тщеславием… или изобретательностью. Или отчаянием. Папа, не умирай, прошу тебя. Твое время еще не пришло. Слишком много цветов в палате. Хризантемы в горшках и увядшие гортензии на подоконнике. Фруктовые корзинки в похрустывающем целлофане, который никто так и не снял. Карточки с пожеланиями выздоровления. Только не… А некоторые доброжелатели додумались принести больному книги в твердой обложке («Эффект бабочки: в чем состоит смысл жизни», «Озарение: Сила мгновенных решений», «Краткая история Вселенной») из тех, которые всегда читал Уайти Маккларен… или делал вид, что читал. Какая ирония: принести книги тяжелому инсультнику, которому еще только предстоит заново научиться читать! За дверью на стене висит санитайзер, и любой медработник, как и любой посетитель, обязан, войдя в палату, обработать руки. Когда Вирджил первый раз сюда вошел, София его предупредила: «Не забывай мыть руки!» Человек рассеянный, он даже не заметил санитайзера. И вообще, он считал (отчасти подсознательно): то, что предписано другим, не имеет прямого отношения к нему. Все же он наскоро продезинфицировался. Почувствовал себя маленьким мальчиком, моющим руки, чтобы порадовать маму. Так безопаснее. Но только в данном случае. – Каждый раз мой руки, Вирджил. Не забывай. София жестом показала, как их надо мыть, и Вирджил кивнул: обязательно. Он сделал глубокий вдох. Поднес флейту к губам. Расставил пальцы по клавишам и заиграл. Ноты-вздохи трудно было ассоциировать с музыкальным инструментом. (Это подобие флейты Вирджил сам вырезал из ветки бузины.) Он попытался объяснить семье, что не собирается играть традиционную музыку, да и музыку вообще, это будет особая коммуникация между ним, Вирджилом, и жертвой инсульта. Что-то вроде молитвы – его молитвы, обращенной к отцу. Джессалин следила за тем, чтобы каждое утро он мог побыть с Уайти наедине. Остальных это, видимо, раздражало, но мать проявляла твердость. Она знала, что старшие отодвинут его в сторонку и он не отважится подойти к больному. За это он был ей благодарен, но при этом испытывал чувство растерянности, ведь интимная атмосфера сродни крупному плану: все приобретает большее значение. Ему было комфортнее держаться на расстоянии. В сущности, это он оттолкнул Сабину, а не она его. Хотя, если говорить о физическом, так сказать, буквальном аспекте, их разрыв можно было интерпретировать иначе – именно так (вероятно) считала Сабина. Эти мысли пронеслись у него в голове, пока он играл на флейте. Язык по-прежнему казался опухшим, пальцы плохо слушались, но издаваемые звуки были прекрасны (по крайней мере, на слух исполнителя), и они (похоже) производили впечатление на прикованного к кровати – синюшные веки трепетали, губы готовы были что-то произнести, а левая рука (вся в синяках и ранках) очень медленно, с невероятным усилием потянулась к Вирджилу, не способная подняться и потому ползущая по одеялу, растопыривающая пальцы, чего раньше не наблюдалось, потом рот дернулся, что-то похожее на спазм, и явственно выдавил из себя «Вир-джил» – первое внятное слово, произнесенное Уайти Макклареном за все дни в больнице. Вир-джил. Сын смотрел на отца в остолбенении. Он не был уверен, что не ослышался. Флейта выпала из его рук и запрыгала по полу. И тут он разрыдался.