– Сторожу! Палку вот завёл, собак гоняю. Повадились к нам на помойку бегать. У нас сытые годы настали. Питание наладилось. Сейчас всё расскажу. В пристройке было жарко натоплено. Сергей повесил на гвоздь пальто, заметив, что единственный предмет одежды порядочно износился. Воротник стал ветхим, нижний ворс вылез наружу белыми нитками. Сергей оглянулся. Семён Петрович занимался приготовлениями к чаю. Старик не заметил изношенного пальто. – Рассказывай, Серёжка, как дела? Ты наверняка пробился в жизни? Всегда был сообразительный. Ты же хорошо учился. Учителя тебя хвалили. Красивенький был парнишечка. Ласковый. Я тебя хорошо помню, прямо как перед глазами стоишь, тоненький, беленький, весь дрожишь. Ты всегда чего-то боялся. Тебя, видать, в детстве здорово напугали. Сергей молчал. Невыносимое страдание охватило его, словно не было этих лет, прожитых вдали от самого страшного места на земле. – Молчишь, сынок? Ну, посиди, погрейся, я щас всё приготовлю. Старик суетился, бестолково снуя суховатыми негнущимися пальцами. Сергей подумал, что слово «сынок» у Семёна Петровича звучит иначе, чем у Басова. Другой смысл вложен в простое, в общем-то, слово, наверное, смысл зависит, кем и когда оно произнесено. – У нас тут всё изменилось! Другие времена настали. Мы теперь как баре живём. Нас государство ценит, заботится. Нужды не знаем, – хвастался Семён Петрович, изредка поглядывая на Сергея. Тот слушал и ничего не слышал. Перед глазами вставала омерзительная картина, сопровождавшая его на протяжении всей недолгой жизни. Он стоит в палате мальчиков на коленях, а перед ним раскрасневшийся Волчара, потный, слюнявый, со спущенными штанами. Вокруг столпились его приспешники. Все возбуждены, всем интересно, чем закончится этот увлекательный спектакль. Больше всех суетится Хрущ. Он пытается помочь Волчаре, бегая вокруг Серёжи и тыкая его растопыренной пятернёй. Волчара вытащил из штанов красный разбухший член и суёт в рот Серёже, но тот мотает головой и изо всех сил пытается не заплакать. – Глотай, глотай, глотай! – вопит Волчара. Верные приспешники послушно гогочут. Серёжа опускает голову на грудь, но Хрущ поднимает её, и Волчара втискивает свой член сквозь сжатые губы мальчика. Тогда Серёжа прикусывает разбухшую чужую плоть, и разъярённый Волчара изо всей силы бьёт его по голове. Сознание мгновенно гаснет. – Ты не слышишь меня? О чём задумался, парень? Стариковский возглас возвращает Сергея в уютное настоящее. Потрескивают дрова в старой печке, с шумом закипает чайник. Из радиоприёмника доносятся слова модной песенки: «Я шут, я Арлекин, я просто смех! Без имени и, в общем, без судьбы! Какое, право, дело вам до тех, над кем пришли повеселиться вы?» – О судьбе, Семён Петрович, о судьбе, – тихо сказал Сергей, узнавая старый радиоприёмник. Он был ещё с тех времён, с шестидесятых, за это время из основного здания он перекочевал в подсобку. Тоже состарился, как завхоз. – А чего тебе жаловаться на судьбу? Ты всегда был любимчиком. И директор тебя любил, и Дора, и мы все. Кстати, Юрия Васильевича чуть не посадили. Кто-то написал на него донос, уже милиция приходила, но он срочно перевёлся в школу. Тоже директором, и тоже в посёлок. Километров за пятьдесят от нас. Ещё дальше на север. – И как он? – встрепенулся Москвин, подвигая чашку с обжигающим чаем. – А-а, да никак! – нахмурился Семён Петрович. – Повесился. – Как это? – Чашка выпала из рук Сергея и разбилась на мелкие кусочки. Кипяток прожёг коленку. Сергей с виноватым видом смотрел на старика. – К счастью, Серёга, к твоему долгожданному счастью, чашка-то разбилась, – обрадовался Семён Петрович, словно осколки могли гарантировать человеческое счастье. – А вот так, повесился он. Семья в Москву подалась после его смерти. Никто не знает, с чего Юрия Васильевича так разобрало, что в петлю полез. Милиция его не трогала. Доносы на него там не писали. Жил себе спокойно. Не пил, не выпивал. Хотя у нас многие учителя пьют. От тоски, говорят. Царствие ему небесное, Юрию-то Васильевичу. Грешник он был, чего уж тут скрывать. Сам, поди, знаешь? – Да знаю, – пробормотал Сергей. Детские тайны и секреты всплывали на поверхность, как прошлогодние утопленники, но они не выглядели отвратительными. Их было жаль, но они не вызывали страха. – Тебя Волчара изводил из ревности, он же раньше тебя в любимчиках ходил у Юрия Васильевича. Вот и приревновал. Ну и правильно ты его прикончил! Сергей бросился на пол, чтобы собрать осколки. Свершилось то, о чём он боялся думать, изгоняя из памяти мельчайшие подробности. Его тайна оказалась никакой не тайной. Семён Петрович произнёс вслух то, что Сергей долго скрывал от самого себя. И ничего страшного не произошло. Небеса остались на месте. Чайник не взорвался. Пламя из печки не вырвалось наружу. Крыша не обрушилась. Всё стояло на своих местах. – Мы все знали, что это ты его прикончил, – спокойно подтвердил Семён Петрович, швыркая чаем по-сибирски из блюдца. – Знали, но не дали ход делу. Тут такое бы началось, не дай бог! Когда Дора начала собираться, помогли ей, чем могли. Юрий Васильевич догадался, что к чему, тоже не стал трезвонить в район. Испугался. Ох, как он тогда испугался! Мелкий осколок врезался в ладонь, глубоко надрезав кожу. Сергей схватился губами за рану, пытаясь остановить кровь. – Ой, да ты порезался! Где у меня бинты? – перепугался Семён Петрович. – Не надо себя мучить, Серёжка, ты ни в чём не виноват, ты правильно поступил. Мы-то не знали, что дальше делать, а ты одним ударом решил все наши проблемы. Ребёнок не побоялся, а мы, взрослые, испугались. Я же тебя не оправдываю. Нельзя убивать человека, сам знаю, но у тебя не было другого выхода. А судьба сама решит, что с тобой делать. Если ты нагрешил, она тебя накажет, если праведное дело совершил, то обогреет. Не трави себе душу, Серёженька! Ты у себя один на целом свете. Должен беречься. Твоя жизнь дороже всего. Дороже денег, власти, славы. Дай перевяжу твою рану. Старик склонился над пораненной рукой, а Сергей с тоской смотрел на лохматый загривок бывшего завхоза, до спины заросший густым пухом. И не было в его жизни ничего роднее, чем эта спина со склонённой головой. Больше всего сейчас Сергей боялся разрыдаться на руках у старика. Тело сотрясали внутренние конвульсии. – А ведь ты из хорошей семьи, Серёженька! Раньше в детдомах старались скрывать сиротскую родословную, дескать, это травмирует детскую психику. Ничего вам не говорили. Так, слухи разные ходили, и всё, а вы ничего и не знали. Подступившие рыдания, казалось, вырвутся на волю безумным криком. Сергей схватился другой рукой за горло, радуясь, что Семён Петрович не видит его мучений. – Тебя привезли раздетым, нашли на вокзале в Томске. Твой отец на минуту отвернулся, а ты и потерялся. Отец у тебя из раскулаченных. Его ребёнком вывезли вместе с родителями. Они откуда-то с юга. Крепко жили, богато. Все вымерли здесь, а твой отец выжил, воспитывался в детдоме. Вырос, выучился, получил высшее образование, женился, но жена умерла, что-то с сердцем случилось. Так ты стал сиротой. Это всё с тридцатых годов пошло, вся история твоих несчастий оттуда идёт. Ты должен исправить плохую линию. Тебе надо жить за всех: за дедов, за отца и мать, за Дору. И жить по-честному, без дураков. Понял? Семён Петрович отбросил перевязанную руку Сергея и посмотрел на него долгим пристальным взглядом. Москвин отвернулся. Оказывается, у него есть корни, изъязвлённые, израненные, но твёрдые, настоящие. Крепкие. – Ты в деда пошёл, я думаю. Говорят, он до последнего бился за честь семьи. Так что тебе надо продолжать род. Ты честный парень, твёрдый орешек. Ты пей чай, я щас другую чашку достану. Москвин потрогал дрожащий подбородок. Рыдания были близко, гораздо ближе, чем он думал. Раньше он думал, что эмоции можно заглушить, а воспоминания вычеркнуть из памяти. Человеческая психика оказалась сложнее космического корабля. На неё нет управы. Она живёт сама по себе. Никакие уговоры на неё не действуют. – Отец искал меня? – прошептал Москвин, ухватив подбородок обеими руками. Внутренняя лихорадка стала слабее. Семён Петрович вздрогнул и, пригнувшись к полу, чтобы не смотреть в глаза Сергею, негромко произнёс: «Искал! Как же без этого? Весь Север объехал. И к нам в детдом приезжал, но Юрий Васильевич не признался, что ты у нас. В посёлке твоего отца жалели, он же некоторое время жил здесь, потом уехал. Сказал, что будет искать тебя по стране, и сначала доходили слухи, что где-то его видели, потом всё стихло. Больше он не появлялся в посёлке. Видать, сгинул твой отец. Сибирь у нас большая!» – А Дора знала? – Она всё знала. Ничего не смогла сделать. Её бы уничтожили. Дора умела молчать. Жизнь научила её держать язык за зубами. Бедная Дора! Она столько пережила, не дай бог никому. Сергей онемел. Ничего бы не было – ни Волчары, ни Хруща, ни Доры, – если бы отец забрал его из детдома. По чужой прихоти ему исковеркали жизнь. Слёзы медленно отступили. Глаза стали ясными. Сергей выпил чай, но категорически отказался от предложения Семёна Петровича посмотреть основное здание детдома. Не на что там смотреть! Дела ждут. Они попрощались, стоя в дверях. Сначала оба оробели, пытаясь сказать что-то ласковое друг другу, а потом крепко обнялись, превозмогая смущение. – Не обижайся на судьбу, Серёга! Это хуже, чем просто жить. Живи как человек, и за всё тебе воздастся. Когда Сергей вышел на улицу и зашагал к воротам, старик громко крикнул: «А Хруща ты пришил?» Сергей замер. Спина превратилась в деревянный щит. – После ухода Юрия Васильевича Хрущ забрал все документы из сейфа. Он шёл по твоему следу. Это ты его? Москвин дёрнулся, ослабляя мышцы, но не обернулся. Он хотел поднять руку, подтверждая ответ на вопрос, но передумал. Пусть старик сам сообразит, что к чему. Семён Петрович Чугунов всегда был сообразительным человеком. * * * В окошечке что-то лязгнуло, заскрежетало, наконец после долгой возни открылось. На Сергея сердито смотрел заспанный прапорщик. Он был огромный. Его было так много, что он не умещался в крохотном, наглухо задраенном помещении. Всё у него было крупное, словно он выпросил у Бога дополнительные силы для жизни на окраине страны. Всем одолжился. Лицо забрал у пяти человек, плечи – у десяти. И так всего помногу и набрал. Сергей содрогнулся, глядя на него. Какой большой груз несёт этот сонный прапорщик! На двадцать человек хватит. – Чего надо? – комариным голосом пропищал чрезмерно огромный прапорщик. Сергей улыбнулся. Резкий контраст тела и голоса человека за бронированным барьером создавал неожиданную художественную абстракцию. Природа любит пошутить над людьми. Маленькому Петрову дарует баритон, огромному прапорщику – дискант. – Я к Владу Карецкому! Он к вам не так давно поступил. Мне бы повидать его, – нерешительно добавил Москвин. Прапорщик долго изучал Сергея через открытое окошечко, но документов не спросил. Потом ему надоело разглядывать чужака с большака, и он плюхнулся на высокий стул, не забыв направить бьющую на поражение настольную лампу прямо Сергею в глаза. – Щас посмотрю, – пробурчал прапорщик, листая журнал учёта. – Найти – найду, но внутрь колонии не пропущу. Не положено! – Ты ищи, браток, ищи! – сказал Москвин и привалился к стене, окрашенной масляной краской лет сорок назад. – А чего искать? Вот, нашёлся, голубчик! Карецкий Владлен, но без отчества. Видать, машинистка забыла пропечатать. – Прапорщик долго водил указательным пальцем по спискам прибывших на зону. – Нашёл, с третьей попытки, но нашёл! Прапорщик высунулся в окно, но, наткнувшись на брезгливый взгляд Сергея, снова исчез. «Плохо, что он толстый, зато похож на доброго слонёнка. Такой же большой и неповоротливый». – Иди отсюда, иди! – изменившимся голосом пробасил прапорщик и взялся одной рукой за телефонный аппарат. – Никуда я не уйду! – заупрямился Москвин. – Дай бумагу, я напишу заявление на свидание. – Да какое заявление? Тут не до тебя! – По всему было видно, что прапорщик мечтает избавиться как можно быстрее от назойливого посетителя. – Иди, иди, а то я конвойных вызову. – Послушай, я тебя по-человечески прошу, дай мне бумагу, чтобы написать заявление! – взбеленился Сергей, пытаясь просунуть голову в окошко. – Помер твой Карецкий, – скривился прапорщик. – Что-то с желудком. Дизентерия, видать! У нас много после этапа от дизентерии мрут. Как мухи. Москвин растерянно смотрел на прапорщика. Колени мелко дрожали. Уши отказывались слышать. Рот замкнулся на замок. Всякое бывает на свете. От дизентерии люди умирают. Сергей ощутил свинцовый привкус во рту. От бессилия его затошнило. Разве может такое случиться, чтобы человек умер? Сергей не поверил в смерть Влада. – А где его могила? – проскрежетал деревянный язык. – Смеёшься? Какая ещё могила? Всех безродных закапывают в общей яме. Там, на окраине посёлка. Спроси у местных! Окошко глухо захлопнулось. Сзади раздался стук кованых сапог конвойного. Москвин оглянулся и наткнулся на узкий прищур монгольских глаз. Солдат держался за ствол. Глаза безжалостно сверлили лицо Москвина, отыскивая удобную мишень. «Казах или киргиз, кто его разберёт? Сейчас как долбанёт из автомата!» – устало подумал Сергей и вышел на улицу. В воздухе пряно пахло каким-то варевом и дымом. Неподалёку находилась кухня колонии. К вечеру он нашёл кладбище на обрыве. Обь упрямо подмывала берег, она любит менять течение, некоторые кресты покосились и потихоньку съезжали в реку. Сбоку от основного кладбища находились захоронения сидельцев колонии. На талом снегу остались следы кованых сапог, приведших Сергея к свежезакопанной яме. Земля бугрилась стылыми комками. Ни креста, ни отметины. Сколько же их здесь, безродных и безымянных людей? Сергей вздохнул. Почему-то вспомнился смех Влада. Его мечты о скорой смерти. О голубе, прилетающем на могилу. Какие здесь голуби? Глухое место, морозный воздух. Здесь все голуби передохнут от голода. Сергей схватился за голую ветку, чтобы перейти на другую сторону земляной насыпи. Это место нельзя назвать могилой в общепринятом смысле. Это не могила. Это насыпь. Яма. Траншея. Сергея захлёстывала ярость. Кому помешал этот недалёкий, но безобидный юноша? Он никому не хотел зла. Искал себя, искал смысл в себе. Не нашёл. Пожалуй, на дереве можно написать табличку, дескать, здесь лежат те, кто искал и не нашёл себя. Жаль Влада. Жаль. – Кэр-р. Кэр-р. Кэр-р. Сергей подумал, что ему показалось. В сгущающихся сумерках виднелись стволы деревьев. Казалось, что не только на кладбище, но и на всём свете никого нет. Человек кончился. Его больше не существует. – Кэр-р! Сергей вздрогнул. Нет, не показалось. Кто-то сердито произнёс это пронзительное «Кэр-р». Он присмотрелся к кедру, стоявшему у края закопанной ямы. На ветке сидела небольшая птица. «Это кедровка, – подумал Сергей. – Зимняя птица. Смелая. Она не боится ни голода, ни холода». Неожиданно полились трели. Кедровка пела и наслаждалась звуками. Сергей вспомнил, что именно так звучала речь Влада. Переливчато, бессвязно, чарующе. И тогда Сергей осознал всю тяжесть этой минуты. Он понял, что утратил самое ценное в своей жизни. Он потерял любовь. Всё, что он скрывал от самого себя, раскрылось под влиянием заливистого пения маленькой птицы, сидевшей на одиноком кедре. И чем больше распевалась кедровка, тем больше осознавал Сергей самого себя. В эту минуту он понял, что всегда любил и до сих пор любит погибшего юношу, как никого и никогда больше любить не будет. И Влад любил его, только боялся признаться в этом. Они оба боялись. И не хотели переступить черту общественного порицания. Не случилось того, что не случилось. В этом заключалась трагедия смерти. Сергей почувствовал, что ощущает Влада, как живого. Он слышит его, осязает и может рассказать ему о себе, своих чувствах, и том, что неотвратимо ушло и уже никогда не вернётся. Кедровка пела и признавалась всему миру в любви, передавая Сергею огромный дар с того света. Она дарила ему надежду. В оглушительных звуках слышалась кантата вечной любви и вечного признания. И не было ничего постыдного в тех чувствах, от которых бежал, но так и не смог сбежать заблудившийся во времени вечный сирота Сергей Москвин.