Потому что традиции сглаживают острые углы, когда все остальное летит к чертям. – Конечно, я съезжу. – Я смотрю на Финна. – Но за рулем поеду сама. Финн ангельски улыбается мне. – Я уже получил свою порцию кофе, когда ты еще спала. Это цена твоей лени. Прости. И в то же время его ухмылка говорит о том, что ему не жаль. На этот раз она не фальшивая. – Проехали. Ты не собираешься в душ? Он встряхивает головой. – Нет. Только забегу домой, заряжусь немного. Подожди минуту. Он срывается с места, и, глядя ему вслед, я не перестаю удивляться, как сильно он похож на нашего отца. Тот же рост, то же телосложение, те же оттенки кожи, волос и глаз. Отец гораздо больше сошел бы за его близнеца, чем я. Папа тоже смотрит, как Финн удаляется, а затем переводит взгляд на меня. – Спасибо, милая. Как твои дела сегодня? Он спрашивает не столько о том, как продвигаются мои дела, сколько о том, как я себя чувствую. Догадавшись об этом, я вздрагиваю. – Неплохо, наверное. Если не считать дурацкого кома, который никак не хочет исчезать из моего горла. Исключая тот факт, что, даже зацепившись краем глаза за одно из зеркал, я вижу свою мать. Таким образом, мне приходится бороться с непреодолимым желанием сорвать их со всех стен и разбить на мелкие осколки о скалы. Если отбросить это все, то я в полном порядке. – Может, нам лучше стать иудеями, чтобы мы просто могли сидеть Шиву[3] и ни о чем больше не беспокоиться? Отец замирает на секунду, а потом слегка улыбается мне. – Ну, Шива длится всего неделю, так что мы бы от этого не так уж и выиграли. В этом случае вообще ничто не может сыграть нам на руку. Но я не говорю ему об этом. – Что ж, думаю, я не буду накрывать зеркала. А жаль. На этот раз папа улыбается, и это выглядит чуть более естественно. – Точно. Тебе нужно принять душ. – Он делает небольшую паузу. – Знаешь, в больнице собирается группа психологической помощи скорбящим. Ты можешь заскочить туда ненадолго, пока будешь ждать Финна. Я уже отрицательно качаю головой. Он не дождется, чтобы я согласилась на что-то в таком духе. Единственное, что может быть хуже, чем тонуть в своем горе, – это делить шлюпку с такими же утопающими, как и ты. К тому же, если кто-то здесь и нуждается в группе помощи скорбящим, так это он сам. – Думаю, я справлюсь, – в сотый раз пытаюсь убедить его я. – Но если передумаю, я возьму это на вооружение. – Ладно, – он быстро сдается, впрочем, как и всегда. – Думаю, я понимаю тебя. Мне тоже не очень хочется об этом разговаривать. Но, может быть, как-нибудь на днях… Его голос срывается, и я представляю себе, как он кладет этот момент в папку под названием «Как-Нибудь На Днях» у себя в голове к сотне других таких же моментов. Например, таких, как разбор маминого гардероба, сортировка ее грязной одежды, уничтожение ее обуви и верхней одежды. Всего в таком духе. Прошло шесть недель с тех пор, как погибла мама, а мой отец оставил ее вещи нетронутыми, словно ожидая, что она вот-вот вернется. Он прекрасно понимает, что это невозможно, с тех пор как сам забальзамировал ее тело и мы похоронили ее в отполированной урне цвета красного дерева. Но очевидно, эти доводы слишком слабы, чтобы уложиться у него в голове. И вместо того, чтобы еще раз проговаривать все это вслух, я обнимаю его. – Люблю тебя, пап! – И я тебя, Калла! Глядя через его плечо, я цепляюсь глазами за небольшой росток плюща, вьющийся вдоль кирпичной кладки нашего дома. Я смотрю на него в упор около минуты, прежде чем мы покидаем объятия друг друга. – Что ты решил по поводу гостевого домика? В прошлом году они с матерью полностью обустроили его, это была попытка инвестировать деньги в собственность. Но теперь, когда мама умерла, отец хочет сдавать его в аренду. Мы же с Финном стараемся уговорить его, чтобы там жил кто-то из нас двоих. В ответ он отрицательно мотает головой. – Это было бы нечестно, позволить кому-то одному из вас там жить. Лучше я найду того, кто снимет его. Это мое решение. Я пристально смотрю на него, как будто у отца только что выросла вторая голова. – Но… Почему? Мне это кажется довольно неразумным использованием прекрасного обновленного пространства. Отец сохраняет невозмутимость. – Вы с Финном все равно уедете в колледж осенью. А так у нас будет дополнительный доход. Мы же так и планировали с самого начала. Я все еще в ступоре. – Ну что ж. Удачи тебе в поисках адекватных жильцов. Я резко поворачиваю направо и направляюсь к похоронному бюро и крематорию. – Если у тебя есть кто-то на примете, то передай им обязательно, – кричит мне вслед отец, пропуская мимо ушей мой пессимистичный укор. Я глумливо усмехаюсь. – У меня никого нет на примете, и тебе отлично это известно. – Я предпочитаю умалчивать об одном грустном факте по поводу моей социализации, а именно о ее отсутствии. Так было всегда. Это постоянно настораживало маму и папу, но для меня и Финна не имело никакого значения. У нас всегда были только мы. Финн скачет вниз по ступенькам, встряхивая своей мокрой шевелюрой и прерывая наш спор. – Иногда я бываю на редкость зловонным, поэтому я принял самый освежающий душ, какой только можно себе представить, – произносит он, проносясь мимо нас. – Не благодарите. – Осторожнее за рулем! – бессмысленно бросает отец нам вслед, будучи уже наполовину в доме. На самом деле с тех пор, как погибла мама, среди сплющенного металла и горелой резины, он избегает даже взглядов в сторону машин, хотя он и понимает, что это жизненная необходимость. Тем не менее он предпочитает этого не видеть. Это нормально. У нас у всех есть маленькие фишки, с помощью которых мы обманываем наш разум, чтобы жизнь была чуть более удобоваримой. Я бросаю свое тело на пассажирское сиденье машины, то самое, которое мы всегда делили с Финном. – Как ты спал? Потому что обычно он не спит. Он страдает неизлечимой бессонницей. Его разум от природы гораздо более активен по ночам, чем у любого обычного человека. Ему так и не удалось справиться с этим недугом. А когда он все-таки засыпает, ему снятся очень реалистичные ночные кошмары, из-за чего он часто просыпается и в ужасе приползает в мою комнату. Потому что я единственная, к кому он приходит, когда ему страшно. Это еще одна наша особенность, которая делает нас близнецами. Хотя для сверстников, которые всегда издевались над нами, это был бы настоящий лакомый кусочек, им бы это точно понравилось. «Калла и Финн спят в одной постели, вот больные!» Им не понять, как нам удается обрести комфорт, только лишь находясь рядом друг с другом. И мне все равно, что они там о нас думают, по крайней мере теперь. Возможно, мы даже больше никогда не увидим никого из этих придурков. – Погано. А ты? – Тоже, – бормочу я в ответ. И это правда. Я не страдаю бессонницей, но мне тоже снятся кошмары. Такие же реалистичные. В них моя мать истошно кричит, и осколки стекол разлетаются по сторонам, и ладонь отчаянно сжимает мобильный, даже когда тело перестает двигаться. В каждом из таких снов я слышу свой собственный голос, зовущий ее по имени, и каждый раз я не слышу ответа. Можно сказать, все эти события здорово травмировали меня. Финн и я погружаемся в молчание, поэтому я вжимаюсь лбом в оконное стекло и смотрю на то, как мы проносимся по улице, пока он сидит за рулем. Все эти пейзажи, которые я разглядываю, окружали меня с тех самых пор, как я родилась. Несмотря на свой внутренний разлом, я понимаю, что наша гора прекрасна. Все, что нас окружает, зеленое и пышущее жизнью: могучие сосновые деревья, огромные папоротники и бушующая зелень лесов. Изумрудные оттенки покрывают все, включая распростертые поляны, цветущие сады, вплоть до самых гор, когда они внезапно сменяются бурыми глинистыми оттенками. Мне кажется, в этом есть некий символизм. Зеленый – жизнь, красный – опасность. Красный – это раскаленные камни, предупреждающая вспышка света, пролитая кровь. Зеленый же… Зеленый – это деревья, яблоки, клевер. – Как будет «зеленый» по-латински? – спрашиваю я рассеянно. – «Viridem», – отвечает он. – А что? – Просто спросила, – я смотрю в зеркало заднего вида на наш дом, уносящийся вдаль.