Глава первая – Вы, наверно, сыты по горло. Они же не уймутся, так и будут приходить? Том О’Коннор, сосед, стоявший у своего заборчика, смотрел на нее в ожидании ответа. – Я знаю, – сказала она. – А вы не открывайте. Я бы так и сделал. Нора притворила калитку. – Они хотят как лучше. Они не со зла. – Вечер за вечером, – сказал он. – Не пойму, как вы терпите. Она прикинула, удастся ли войти в дом, не ответив. Он взял необычный тон, которым раньше не разговаривал. Как будто имел над ней некую власть. – Люди не со зла, – повторила она, и вдруг ей сделалось так горько от этих слов, что она закусила губу, сдерживая слезы. Но, перехватив взгляд Тома О’Коннора, решила, что лучше уж выглядеть сломленной, побежденной. И скрылась в доме. Этим вечером в дверь постучали, когда было без малого восемь. В дальней комнате горел камин и мальчики делали за столом уроки. – Открой, – бросил Конор брату. – Сам открой, – ответил Донал. – Сейчас же пойдите и откройте, любой из вас, – велела Нора. В коридор пошел Конор, младший. Он отворил, и она услышала женский голос, незнакомый. Конор провел гостью в гостиную. – Это маленькая тетя с Корт-стрит, – прошептал он, вернувшись в дальнюю комнату. – Что за маленькая тетя? – Не знаю. Мэй Лейси скорбно покачала головой, когда Нора вошла в гостиную. – Нора, я не решалась прийти. Так жалко Мориса, что слов не сыскать. – Она шагнула вперед и взяла Нору за руку. – И такой молодой! Я помню его малышом. Да вся Фрайери-стрит помнит. – Снимайте пальто и пройдемте в заднюю комнату, – сказала Нора. – Мальчики делают уроки, но они могут перейти сюда и включить обогреватель. Им все равно скоро спать. В дальней комнате Мэй Лейси, из-под шляпки которой выбивались пряди седых волос, уселась, не снимая шарфа, напротив Норы и завела речь. Чуть погодя мальчики отправились наверх; Конор, когда Нора позвала его, застеснялся и не спустился пожелать ей спокойной ночи, но Донал пришел, подсел к ним и стал осторожно, молча рассматривать Мэй Лейси. Было ясно, что больше никто не пожалует. Нора испытала облегчение: не придется развлекать людей, которые плохо знают друг дружку, а то и недолюбливают. – Короче говоря, – журчала Мэй Лейси, – Тони лежал в больнице в Бруклине, и не успел тот человек очутиться на соседней койке, как они разговорились, Тони сразу признал ирландца и сообщил, что жена его родом из графства Уэксфорд. Она умолкла и поджала губы, словно что-то припоминая. Затем заговорила как бы мужским голосом: – О, так и ведь я оттуда, сказал сосед, а Тони уточнил, что она из Эннискорти[1]. Надо же, и я тамошний, ответил тот. И спросил у Тони, где она в Эннискорти жила, а Тони сказал, что на Фрайери-стрит. Мэй Лейси не сводила с Норы глаз, призывая проявить интерес и удивление. – А сосед и говорит: так ведь и я там жил! Поразительно, правда? Она помолчала, ожидая ответа. – И он сказал Тони, что перед отъездом из города изготовил ту железяку – как ее? – решетку или оградку на подоконнике Герри Грейна. Я пошла глянуть – так и есть. Герри понятия не имеет, когда и откуда она взялась. Но сосед Тони, там, в бруклинской больнице, сказал, что он-то ее и сделал, потому что сварщик. Правда, совпадение удивительное? Подумать только – в Бруклине! Донал отправился спать, и Нора приготовила чай. Она принесла его в заднюю комнату на подносе заодно с печеньем и кексом. Когда разобрались с чашками-блюдцами, Мэй Лейси отпила чаю и возобновила свой монолог: – Конечно, все мои были без ума от Мориса. Постоянно спрашивали о нем в письмах. Джек с ним дружил, пока не уехал. И у Мориса был, разумеется, редкий педагогический дар. Мальчики ему в рот смотрели. Я только это и слышала. Глядя на огонь, Нора попыталась вспомнить, бывала ли вообще в этом доме Мэй Лейси. Вроде бы нет. Она знала ее всю жизнь, как и многих в городе; они здоровались, обменивались любезностями и останавливались поболтать, когда находились новости. Ей была известна вся биография Мэй – от девичьей фамилии до участка на кладбище, где ее похоронят. Однажды Нора слышала ее пение на концерте, в память врезалось блеющее сопрано – Мэй пела то ли “Дом, милый дом”, то ли “Свет дней былых”. Она сомневалась, что Мэй Лейси наведывалась куда-либо, помимо магазинов да воскресной мессы. Воцарилось молчание, и Нора подумала, что Мэй, наверно, скоро уйдет. – Я рада, что вы меня навестили, – сказала она. – Ох, Нора, я глубоко вам сочувствовала, но мне показалось, что лучше поначалу не докучать и немного выждать. Она отказалась от чая, когда Нора предложила еще, и та, унося на кухню поднос, подумала, что теперь-то Мэй встанет и наденет пальто, но гостья продолжала сидеть. Нора поднялась на второй этаж и проверила, спят ли мальчики. Она улыбнулась, представив, как тоже ложится, засыпает, а Мэй Лейси томится внизу, в напрасном ожидании глазея на огонь. – А где ваши девочки? – спросила Мэй, как только Нора села. – Их больше не видно, а раньше постоянно ходили мимо. – Айна в школе, в Банклоди[2]. Обживается там, – ответила Нора. – А Фиона учится в Дублине на преподавателя. – Когда они уезжают, становится тоскливо, – сказала Мэй Лейси. – Я скучаю по всем – говорю как есть, – но забавно, что больше думаю об Эйлиш, хотя мне и Джека не хватает. Не знаю, в чем было дело, но мне просто не хотелось Эйлиш терять. Вы-то меня поймете, Нора. После смерти Роуз я думала, что она вернется, останется, найдет здесь какую-нибудь работу, а когда Эйлиш наконец-то приехала, хотя и всего-то на пару недель, я заметила, что она все молчит, ходит сама не своя, и однажды взяла и расплакалась прямо во время обеда, тут-то я и узнала, что кавалер из Нью-Йорка не отпускал ее домой, пока она не выйдет за него замуж. И она вышла, а нам ни словечка. “Коли так, то ничего не поделать, Эйлиш, – сказала я. – Придется тебе вернуться к нему”. И дальше я уже не могла ни видеть ее, ни разговаривать с ней, а она прислала фотографии, где она с ним в Нью-Йорке, но я не смогла смотреть. Мне хотелось этого меньше всего на свете. Хотя я до сих пор жалею, что она не осталась. – Да, я тоже расстроилась, когда узнала, что она уехала обратно, но, может, там ее счастье, – сказала Нора и тут же испугалась при виде печальной гримаски на лице Мэй Лейси, что брякнула лишнее. Мэй Лейси принялась рыться в сумочке. Нашла очки и надела. – Мне казалось, я захватила письмо Джека, но, похоже, нет. – Она изучила один листок, другой. – Нет, не взяла. Собиралась вам показать. Он хотел вас кое о чем спросить. Нора молчала. Она не видела Джека Лейси больше двадцати лет. – Если найду письмо, то передам вам, – сказала Мэй. Она поднялась, собираясь наконец уйти. – Теперь уж он вряд ли вернется домой, – проговорила она, надев пальто. – Что ему тут делать? У них в Бирмингеме своя жизнь, и они меня звали, но я сказала Джеку, что как-нибудь упокоюсь с миром, не повидав Англии. Впрочем, сдается мне, что он будет рад обзавестись здесь гнездышком и навещать деток Эйлиш или еще кого. – Ну так у него же есть вы, чтобы навещать, – сказала Нора. – Он решил, что вы продадите Куш. – Мэй поправила шарф. Она обронила это небрежно, но взгляд ее, устремленный на Нору, был строг и сосредоточен, а подбородок чуточку подрагивал. – Он спросил у меня, продаете ли, – сказала Мэй и поджала губы. – Я еще не строила никаких планов, – ответила Нора. Мэй не сдвинулась с места. – Жаль, что письмо не при мне, – посетовала она. – Джек всегда любил Куш и Балликоннигар[3]. Бывал там с Морисом и другими мальчиками, до сих пор помнит. И там мало что изменилось, и знают его там все. А здесь он в свой последний приезд не знал половину горожан. Нора молчала. Ей хотелось, чтобы Мэй ушла. – Так или иначе, я передам ему, что до вас донесла. Это все, что я могу сделать. Нора снова не ответила, и Мэй посмотрела на нее с откровенной досадой от ее молчания. Они вышли и остановились в прихожей. – Время – великий лекарь, Нора. Больше мне вас нечем утешить. А уж я-то знаю по личному опыту. Нора отворила дверь, и Мэй вздохнула. – Спасибо, что зашли, Мэй, – поблагодарила Нора. – Спокойной ночи, Нора, и берегите себя. Она медленно двинулась прочь по дорожке, Нора смотрела ей вслед. * * * Субботним днем в том октябре она села в старенький седан А40 и поехала в Куш, оставив мальчиков играть с друзьями и никому не сказав, куда направляется. Осень скатывалась в зиму, и в эти месяцы Нора изо всех сил старалась сдерживать слезы – ради мальчиков, а может, и ради себя. Слезы без видимой причины пугали и тревожили детей, постепенно привыкавших к отсутствию отца. Теперь она понимала, что им пришлось вести себя так, будто все идет привычным чередом, будто не было никакой потери. Они навострились скрывать чувства. Она же научилась распознавать сигналы опасности – мысли, что вели к другим мыслям. Успех же измеряла способностью сдерживаться при мальчиках. Когда Нора съехала за Баллахом[4] с холма и взгляд впервые выхватил море, до нее дошло, что она еще ни разу не бывала на этой дороге одна. В минувшие годы кто-то из мальчиков или девочек непременно вопил на этом самом месте: “Вижу море!” – а ей приходилось их усаживать и утихомиривать. В Блэкуотере ей захотелось остановиться и купить сигарет или выпить шоколада – сделать что угодно, только бы отсрочить прибытие в Куш. Но она не сомневалась, что ее обязательно углядит кто-нибудь из знакомых и начнет соболезновать. Слова сострадания давались легко: “Сочувствую вам” или “Разделяю ваше горе”. Все говорили одно и то же, но единого ответа не существовало. “Я знаю” или “Благодарю” звучало холодно, почти неискренне. И на нее будут пялиться, пока ей не станет невмоготу – скорее бы убраться. В том, как ее держали за руку или заглядывали в глаза, проступал странный голод. Она задумалась, вела ли себя с кем-нибудь так же, и решила, что нет. Свернув направо к Балликоннигару, подумала, что ей было бы намного хуже, если бы люди сторонились ее. А ведь, возможно, так оно и было, просто она не замечала. Небо потемнело, по ветровому стеклу забарабанил дождь. Пейзаж казался куда более убогим и безрадостным, чем в сельской глубинке вдоль дороги на Блэкуотер. У гандбольной площадки она повернула налево в сторону Куша и дала себе короткую передышку, представив, будто попала в недавнее прошлое, в темный летний день с грозовым небом, и едет она в Блэкуотер за мясом, хлебом и газетой. Она небрежно бросила бы покупки на заднее сиденье, а вся семья ждала бы ее в доме у известкового карьера – и Морис, и дети, и, может, пара приятелей мальчиков, дети проспали и теперь ноют, что солнце спряталось, но это не мешает им играть в английскую лапту, или носиться как угорелые перед домом, или резвиться на пляже. Но заряди дождь на целый день, они, конечно, сидели бы дома и резались в карты, пока мальчики не рассорились бы и не заявились к ней жаловаться. Она с головой ушла в эти воспоминания. Но стоило показаться морю и линии горизонта за крышей Корриганов, как фантазии отступили и Нора вновь очутилась в жестоком мире. Она подъехала к дорожке и отперла большие оцинкованные ворота. Припарковалась перед домом и закрыла створки, чтобы никто не увидел автомобиль. Как было бы хорошо, окажись здесь кто-нибудь из старых подруг, Кармел Редмонд или Лили Деверо, они-то умеют нормально поговорить – не о ее утрате и своем сострадании, а о детях, деньгах, подработке и том, как жить дальше. И они бы слушали. Но Кармел жила в Дублине и приезжала только летом, а Лили время от времени навещала мать.