– А он что? – спросила Кэтрин. – Начал упрашивать ее взять католический реквием, исполнить его по-французски в память о павших французах, но она отказалась. Мы будем петь во славу Господа Всепрощающего, сказала она, и язык будет немецкий – тем мы покажем, что созданы по Его образу и подобию и тоже способны прощать. Она ежедневно ходила к этому человеку и молилась с ним. С собой брала двух новеньких. – И он согласился? – Нет, но согласились многие другие. Она посетила всех. А в октябре сорок седьмого мы дали концерт. Я продолжаю считать тот день началом мира. Когда бывало трудно простить, мы пели по-немецки, и наши слова возносились, да, они возносились к небесам. Вот куда они воспаряли. В камине щелкнуло и полыхнуло полено. С минуту никто не произносил ни слова. – И вы в те годы были во Франции? – спросила Кэтрин. – Да, и сейчас, в ознаменование двадцать пятой годовщины, хочу собрать хор и исполнить “Немецкий реквием” в Уэксфорде, а Фрэнк Редмонд организует небольшой оркестр или два рояля и двух солистов. А первая, кого я хочу видеть в моем хоре, это миссис Вебстер, ваша сестра. – Нора? – Да, она моя лучшая ученица. – Тогда я на это скажу, – ответила Кэтрин, – что мама, будь она жива, была бы потрясена. Она ведь замечательно пела и знала, что и Нора может петь не хуже, но только Нора никогда пением не увлекалась. – Мы все меняемся, Кэтрин, – сказала Лори. Та посмотрела скептически. – Мне пора, – объявила Лори. – Я зашла только сообщить. Она ушла, а Кэтрин и Уна, проводив ее, вернулись в дальнюю комнату к Норе. – Она серьезно? – осведомилась Кэтрин. – О, я о ней наслышана, очень серьезная дама, – сказала Уна. – Многие ее уважают, и очень. – Она была мне замечательным другом, – сказала Нора. – Ты и правда собираешься петь в хоре? – спросила Кэтрин. – Приложу все усилия. Нора придержала парадную дверь, и сестры перенесли коробки в машину. Когда все было готово, Уна в последний раз поднялась в спальню и спустилась с маленькой деревянной шкатулкой, запертой на ключ. – Это стояло в шкафу в самом низу, – пояснила она. Встряхнула ее, но никакого звука. Нора вздрогнула. Она узнала шкатулку. – Ключ давно потерялся, – сказала она. – Поможете открыть? – Надо чем-нибудь поддеть, но тогда шкатулка сломается, – ответила Кэтрин. – Ничего страшного. Кэтрин попробовала железку, которую нашла в кухне, но ничего не вышло. – Надо открыть, – настояла Нора. – Не получается. – Уна, сходи к О’Коннору. У него есть все инструменты, какие существуют на свете. Уна ушла, Кэтрин удалилась в ванную. Нора видела, что она расстроилась из-за вещей Мориса и не желает оставаться наедине с ней. Кэтрин не спускалась, пока не вернулась Уна. – Пришлось ему повозиться, – сообщила Уна. – Дерево треснуло. Нора поставила шкатулку на стол и вернулась в прихожую к сестрам. – Ну, как ты, справишься одна? – спросила Кэтрин. – Конор скоро вернется. Она подождала, пока обе наденут пальто. – Сама я никогда не собралась бы, – сказала она. – Мы бы раньше пришли, если бы знали, – ответила Уна. Нора постояла на пороге, провожая их взглядом. Кэтрин осторожно развернула машину, и все вещи Мориса, где каждый предмет покупали, не ведая о его судьбе, куда-то повезли, чтобы выбросить или раздать. Нора закрыла дверь, вернулась в дальнюю комнату и высыпала содержимое шкатулки. Все письма Мориса. Три года назад она сложила их в шкатулку, заперла и спрятала. Она помнила его застенчивость. Письма часто бывали короткими, он только предлагал место и время встречи. Ей было незачем читать, она знала их наизусть. В них он порой писал о себе словно со стороны: мол, встретил одного парня, который рассказал, что по уши влюбился в одну девушку; или есть у него друг, который вернулся со свидания и помышляет лишь об одном – поскорей бы увидеться снова или съездить с ней в Балликоннигар, прогуляться в Куше вдоль скал и поплавать, если погода будет хорошая. Она опустилась на колени и медленно скормила письма пламени. Она подумала, сколь многое произошло с тех пор, как их написали; они принадлежали времени, которое ушло и не вернется. Таков порядок вещей, так все заканчивается. * * * Вернувшийся домой Конор обнаружил за каминной решеткой наполовину сгоревшую шкатулку, которая лежала среди поленьев, угольных брикетов. Он спросил, что это такое. – Я делала уборку, просто хлам, – ответила Нора. Он недоверчиво посмотрел на нее. – Я буду петь в хоре, – сообщила она. – В соборе? – Нет, в другом. В Уэксфорде. – Я думал, ты не понравилась тому дядьке. – Что ж, они там передумали. – А что ты будешь петь? – “Немецкий реквием” Брамса. – Это песня? – Это несколько песен, на несколько голосов. Конор обдумал услышанное, взвесил и кивнул. Удовлетворенно улыбнулся и пошел к себе наверх. Она осталась у камина одна, подумала, что надо завести музыку, что-нибудь особенно любимое. Хорошо, если перед сном он немного с ней посидит. Пока же в доме стояла тишина, нарушаемая только Конором, возившимся наверху, да треском медленно прогоравшего дерева. * * * Каждая фраза Тойбина точна и педантично взвешена. Этот роман заслуживает того, чтобы его читали с той внимательностью, с какой Нора Вебстер слушает на его страницах Бетховена. Читая его, ты чувствуешь родство с этой женщиной, холодной, отчужденной, суровой, но в душе которой бушуют настоящая жизнь и настоящая тоска. Independent Тонкий, щемящий, построенный на полутонах роман о том, что жизнь – это привычная череда трудностей и печалей с мимолетными вспышками счастья. Наталя Ломыкина, “Форбс” Радикальная сдержанность Тойбина поднимает то, что могло бы стать поднадоевшей историей о горе и выживании, до философской высоты. Этот тихий роман будто светится, в нем самая обычная рутинная жизнь приближается к мистическому таинству. Мы знаем о Норе Вебстер все и ничего. Она словно несет в себе тайну, простую, но недостижимую. The New York Times Book Review