Я сидел и смотрел, как они развлекаются. Смотрел на столы, на собак, что дерутся за брошенные кости. И все, что я видел, казалось мне большим, грубым и животным. Ночь была холодной, однако многие из них сидели с голым торсом либо руками, будто вокруг царила жара. Я видел, как они поют что-то хором, перекрикивая друг друга и лупя по столу кулаками, кубками и рогами. Видел, как танцуют в кругу, толкаясь и сталкиваясь. Кто-то рассказывал историю, отыгрывая сценки всем телом. То крался, то сражался, обгрызенная кость в его руке становилась то мечом, то веслом, а то и головой врага. Новые и новые бочки скатывались со стоек, на их место волокли следующие и вновь наполняли кувшины. Полагаю, что у нас, пей мы столько пива, бо?льшая часть собеседников лежала бы вповалку под столом, пусть бы даже были это матросы северного флота или рубаки «Каменного» тимена. Но эти люди были как горные чудовища. Вливали в себя пиво, орали и кипели дикой жизнью. Манерами своими более напоминали волков, а не людей. Волков, которые ходили на двух ногах, торговали, разговаривали и играли на арфах, но все равно оставались волками. Запах жареного мяса и пива ощущался и у моего укрытия подле решетки. Внизу развлекались, танцевали, пели и пили, я же был невольником, запертым как скотина. Невольник – это тот, кто за решеткой. Отделенный от свободных людей, даже когда решетки этой не видно. Он не может делать ничего, что захотел бы, поскольку всегда решают за него. Тогда я еще не познал полного рабства, но, сидя за железными прутьями, уже предчувствовал, какова эта судьба. И я знал, что когда освобожусь, больше никто и никогда не сумеет, пока я жив, посадить меня за решетку. Я держался за толстые прутья и глядел между ними, как развлекаются свободные люди. Свободные настолько, что даже дикие. Я видел, как двое мужей за столом поссорились, как один из них схватил второго за шею и за рубаху и притянул к себе через стол, а тот вскочил на столешницу и пнул собеседника так, что опрокинул его с лавки. Какое-то время они катались по земле, обхаживая друг друга кулаками меж перепуганных собак и обгрызенных костей, а потом вскочили и схватились за мечи. Блеснуло железо, клинки лязгнули, высекая искры. Это не было шутками или обычной дракой. Когда они лупили друг друга, звуки ударов доносились до моей скальной ниши, и я видел, как с лиц их брызжет кровь, и что они плюются зубами и кровавой пеной, а когда ухватились за оружие, то через пару минут один рубанул второго между плечом и шеей так сильно, что клинок перерубил тело чуть ли не до половины и застрял в кости. Но раненый, несмотря на это, продолжал сражаться, пока не ослаб настолько, что покачнулся и упал на пол, забрызгав все вокруг кровью. Победитель освободил свой меч, наступив павшему на грудь, а потом, как ни в чем не бывало, вернулся на свою лавку, хотя с плеча и у него свисал красный пласт срубленного мяса, а из раны на голове ручьем лилась кровь. Смеясь, он смахнул ее с лица и стряхнул на камень, как если бы это был кусок грязи, а потом взял у кого-то кувшин и пил, позволяя хлопать себя по спине среди смеха и шуток. Только потом, словно бы с неохотой, перевязал рану принесенными ему повязками. Мертвого оттянули, как тряпку, и казалось, что эта резня никому не испортила вечер. Молодая женщина танцевала босиком на столе, в одной руке держа рог с пивом, а во второй – край юбки, которую подняла она так высоко, что я видел ее ритмично покачивающиеся ягодицы. Влияние пива стало заметно лишь поздно ночью, когда бы им уже лежать без чувств, когда очаг превратился в кучу рдеющих головешек, и горели лишь лампы на треногах. Тогда-то Люди-Медведи начали расходиться парами по закуткам, со смехом бегать друг за другом в темноте и даже скатываться в объятиях под стол на глазах у всех остальных. На подмостках подо мной какой-то рослый муж угождал даме с таким рвением, что, казалось, разорвет ее напополам, а скала позади них треснет, но и она отвечала ему с таким энтузиазмом, будто были они совершенно одни. Я ждал, поскольку казалось мне, что ночное пьянство – лучший момент для бегства. Во всем городке, кажется, не осталось никого трезвого, кому было бы дело до чего-то, кроме того, есть ли что у него в кувшине или у соседки под платьем. Я ощупал решетку, но это мне мало помогло. Петли висели на железных крюках, глубоко вбитых в скалу, прутья были толще моего большого пальца, а засов находился далеко, и запирала его железная скоба, до которой не дотянуться изнутри. Скала, может, и была мягче, чем можно ожидать, и наверняка легко было бы рубить ее железным долотом, киркой или долбить молотом, но тщетно было бы думать, что удастся сокрушить ее ногтями либо клинком ножа, все еще скрытого под мышкой, в специальном кармане куртки. Поднять решетку или выбить петли было невозможно, даже сумей мы ее сдвинуть: она входила в вырезанные углубления, а потому уперлась бы в каменный свод. И все же я ждал в надежде, что случиться нечто, благодаря чему мы сумеем сбежать. Через какое-то время пир начал утихать и замирать: из разных уголков зала еще доносились крики, стоны и хохотки, но музыканты уже перестали играть, остался только один, негромко тренькающий печальную песню на арфе, да еще несколько людей, сидящих за столами и беседующих о чем-то с жаром и увлеченностью. Было и еще двое мужей, что мрачно переговаривались, сидя чуть в стороне, уставившись в жар гаснущего очага и делясь друг с другом пивом из одного кувшина. Остальные разошлись либо заснули в самых странных местах, порой на столе, с головой среди мисок, раскрошенных кусков хлеба и костей, а то и – как один из мужей – под конюшней, на куче навоза, смешанного с соломой. Один из последних собеседников, прежде чем пошел спать, выпустил из загородки нескольких нифлингов, которые принялись бродить по подворью, обнюхивая лежащих людей или грызя найденные кости. Их вид совершенно лишил меня надежды, хоть и не знаю отчего, если я уже сидел за решеткой. Я отодвинулся от прутьев и пошел спать, с капюшоном пустынного плаща на голове, обняв себя руками. Заснул, думая о Маранахаре моего детства. Но думал я об улицах, дворцах и базарах, а не о людях. И особенно – не о женщинах, чье отсутствие потихоньку становилось для меня невыносимым. Хотя я стал рабом, хотя били меня кнутом, а на следующий день должны были продать на торге, более всего досаждала мне не неволя, израненная кожа и боль в мышцах, а моя вконец изголодавшаяся мужественность. Потому что такова уж сила молодости, которую воспевают поэты и о которой всякий вздыхает, хотя большинству она не приносит ничего, кроме жажды, тоски и ненасытного желания. Но когда я заснул, то не вернулся ни в мой город, ни в объятия Воды, дочки Ткачихи. Я блуждал подземельями Красной Башни, среди дыма благовоний, криков и вьющихся по стенам рельефов зубастых богинь и мозаик из костей. Потому пробуждение холодным туманным утром было для меня облегчением: я радовался, что я там, где я есть. Разбудил меня Сноп, раньше, чем нам принесли еду. За решеткой уже посерело, но большая часть Людей-Медведей, которые не ушли под крышу, все еще спали. – Нам нужно посовещаться, – заявил Сноп. – Потом может не представиться случая. – Сегодня нас продадут, так сказал тот человек, – ответил я. – Какова надежда, что мы останемся вместе? – Небольшая, – сказал Сноп. – Весьма небольшая. Но то, что происходит, мы не изменим. – Тогда мы должны убежать, прежде чем дойдет до торговли, – сказал Бенкей. – Чем раньше, тем лучше. Прежде чем мы оголодаем и обессилим, прежде чем кнут пересчитает наши кости. И прежде чем нас разделят. – Отсюда мы не сбежим, – мрачно заявил Сноп. – Слишком многие отправились бы на наши поиски, потому что они еще не заработали на нас и потому еще, что они этого ждут. Любой раб пытается сбежать в самом начале, когда у него еще есть надежда. Этот Мордсвин, или как там он зовется, был прав. Нас быстро поймают, а потом нифлинг фики-фики амитрай и – ш-шах! – Тогда что делать? – спросил я. – Нас продадут разным людям в разные места, как мы потом отыщем друг друга в этих диких горах? Даже если сбежим? – Тот, кто сбежит первым, пусть найдет и освободит остальных, – предложил Н’Деле. – А как ему искать, если его самого станут преследовать? – Мы разведчики. Нас всю жизнь преследуют. Такая работа. – Я должен идти на север, – сказал я. – Так говорит мне моя судьба. На север, в сторону моря. Когда я освобожусь, направлюсь туда. Встретимся к северу отсюда, на берегу моря, если уж не сумеем встретиться по-другому. – Только не на всем берегу, – прервал его Сноп. – Потому что будем ждать друг друга на расстоянии стайе, пока не поседеют наши внуки. С гор обычно стекают реки. Встретимся у устья той, что впадает в море на севере, ближе прочих к этому селению. – Мы даже не знаем, есть ли здесь такая река. Пусть будет первое устье от западной границы этой страны. Значит, дадим себя продать? – А никто нас не станет спрашивать. Отсюда, говорю же, сбежать не сумеем. Но потом попадем к хозяину. И это может оказаться обычное поселение, а не крепость. – Я сначала расскажу вам, каково это, быть рабом, – внезапно отозвался Алигенде. – У нас в Кебире некогда бывало так, что люди из разных кланов и родов ловили друг друга. При войне, ссоре, вражде, что бы там ни было. Каждый кебириец мог попасть в плен по любой причине. Некоторых продавали за море, а некоторых – другим кебирийцам. Дошло до того, что когда у какого-то нкози – по вашему король – не было денег, то он начинал продавать подданных. Бедняки продавали собственных детей. Человек мог продать себя сам, если был слишком беден. Свекровь могла продать невестку. Брат – брата. Это было какое-то безумие. У нас были рабы, у которых были рабы с рабами. Каждый кому-то принадлежал и кем-то обладал. Никто уже не мог сказать, отчего так повелось. Так было во времена моего отца, и я сам еще такое помню, оттого и знаю об этом немало. Скажу вам, как оно бывает с невольниками. Сначала всякий хочет сбежать и не думает ни о чем другом. Потому у него отбирают надежду. По-разному. Кнутом, голодом или страхом. Делают вид, что не сторожат тщательно, а когда рабы бегут – хватают и холостят. Карают так, чтобы не хотел убегать. Порой убивают одного, чтобы помнили остальные. Но порой используют имена богов: Суджу Кадомле или Ифа Хантерия. И этого следует опасаться сильнее прочего, потому что если отберут у тебя душу и спрячут, ты перестанешь оставаться свободным. Навсегда. Услышишь слово или звук – и падешь, послушный, на лицо свое. Потому говорю: мы должны их перехитрить. Переждать. Работать терпеливо и не сбегать, когда представляется возможность, поскольку первые возможности сами они и создают. Нельзя убегать в первые два-три месяца. Пусть они успокоятся. Пусть им надоест быть наготове. Учитесь их языку. Работайте. Берегите силы и здоровье. Готовьтесь и узнавайте, где вы точно находитесь. Познайте страну и людей. И только потом бегите. Я говорю: убегаем через три месяца, разве что настанет такая погода, что сделает это невозможным. Тогда – убегаем первой теплой порой. И идем на север. – Как быть с ножами? – спросил Бенкей. – Если найдут, то нифлинг фики-фики, ну и так далее. – Ножи хорошо спрятаны, потому что им и в голову не пришло, что связанный раб, выставленный на торги, может иметь нечто подобное. Нужно их сохранить, но мы серьезно рискуем. Полагаю, стоит оставить куртки здесь вместе с ножами, потому что во время торговли нас разденут и станут щупать. – Купец может не позволить вернуться в эту чудную комнату за вещами. Купит и заберет. Возьмем куртки, но станем раздеваться сами. Если скажут одеваться, не станем надевать куртки, пусть те лежат рядом. Потом попытаемся спрятать ножи в другом месте. Когда обыскивают человека, обычно охлопывают ноги, руки и бока. Есть два хороших места: в сапоге или на ремне, на котором ножны висят под мышкой, на спине. Но ремень у нас завязан не на шее, а привязан к петле за воротником. Можно опустить нож низко, чтобы он оказался между ягодицами. Мало кто любит щупать чужие зады, и если повезет, мы таких не встретим. Это я говорю для ушей тохимона, не разведчика – остальные-то прекрасно это знают. А теперь попрощаемся и вверим душу Идущему Вверх, потому что позже может не представится случая, – сказал Сноп. Мы уселись в круг, соприкасаясь коленями, а потом я вытянул перед собой кулак, который своей ладонью накрыл Сноп, а потом и остальные. Мы опустили головы и обратились к Идущему Вверх, чтобы он повернулся и осветил наш путь. Когда мы встали, каждый из них поклонился мне, поднимая кулак, охваченный другой ладонью, и сказал: мосу кандо. – Мы аскары армии Киренена, тохимон. Твои люди, – сказал Сноп. – Мы никогда не станем ничем другим, пока миссия наша не завершится. Эти дикари нас не захватят. Мы тебя найдем. Никто не удержит разведчика в путах – того, кто умеет убивать даже иглой. А потом мы услышали шаги на лестнице и нас проведали те же два человека – Ньорвин и тот второй, что переодевался в чудовище. Но сегодня он был уставшим и бледным, то и дело кривился и тряс головой. Ньорвин же держал в руке большое продырявленное яйцо, из которого пил содержимое. Оба не стали входить, а только призвали Бенкея, который вернулся через миг с ведром с юшкой, кислой и реденькой, а еще с большой, толстой лепешкой, которую он тащил под мышкой. Когда мы ее поломали, она оказалась хлебцем темного, коричневого, цвета со странным запахом. Тесто было глинистым и скрипело на зубах, будто в муку добавили песок. А потом нас послали на работу. Не слишком тяжелую. Мы убирали сарай, носили горячую воду в ведрах. Я и Бенкей должны были собирать в кучи солому с навозом из-под конюшни и грузить ею двухколесную повозку, поменьше той, какой в прошлый день мы возили товары. На куче навоза еще лежал муж, который свалился на нее вчера ночью и спал, несмотря на то, что по нему лазили жуки и мухи. Бенкей отвесил ему пинка, потом с уважением склонился и, оставаясь в поклоне, объявил покорным и униженным тоном: – Встань, облеванная тварь, поскольку я должен вывезти этот навоз, а я не умею отличать его от твоей туши. Поэтому вставай, прежде чем я надену тебя на вилы вместе с остальным навозом и вывезу в яму, где тебе и место. Муж очнулся и поднял лицо из навоза, выплевывая солому, а потом неуверенно встал и критично осмотрел свою кожаную рубаху. Потом заметил нас с повозкой и вилами, развернулся, поднял страшно заляпанную шапочку, натянул на голову и внезапно произнес на чистом амитрайском: – Странно, мне снилось, словно я снова попал в страны юга. После чего ушел, покачиваясь. Когда мы вывозили навоз за стену, нас сопровождал человек с луком и большим, как теленок, псом, однако мы могли увидеть небо, где ползли тяжелые тучи, лес и горные хребты вокруг нас. Мы лишь не могли дышать воздухом свободы, поскольку воздух вонял навозом. Были это обычные хозяйственные дела, не слишком сложные или тяжелые. Мы носили корзины каких-то корнеплодов, поросших чешуей, подметали подворье. Когда мы с этим справились, Ньорвин в обществе нашего хозяина провел нас в вырубленную в скале камеру, где находился вырезанный в скале очаг и ярились угли. – Амитрай нести больше дерева. Там куча, куда принести. Зажжет много пожар. Потом вода в казан, – тут он указал на гигантский котел с цепями и крюк над очагом. – Потом горячая и холодная вода в ведра. Все амитрай и кебир-человек к ведрам и хлюп-хлюп. Все вымыты до блеска. Не надо смердеть кучей. Человек не любить покупать, когда смердит кучей. Большой куча, мало гильдинг. Плохо. Потом амитрай и кебир-человек всю грязный вода в дыру и умыть ведро. Там миска с зола. Мало взять, жжет. Когда умылись, надеть одежду и подворье прийти к владыка Вальгарди. Он владыка Вальгарди. Быстро-быстро, мыться. Итак, мы смогли выкупаться и умыться, и доставило это нам немалую радость. Вода, которую мы потом выливали в выбитую в скале круглую дыру, была как река после паводка: мутная и илистая, воду почти не напоминая. На подворье царило судорожное оживление. Вдоль стены рядком расставили столы на козлах из бревен, везде было полно людей, спешащих с узелками в руках. Главным образом, к столам несли плиты соли, которые мы привезли из Амитрая, и другие товары нашего каравана. Вальгарди тотчас же приставил нас к работе, указывая на всякие вещи свернутым бичом. Мы перенесли деревянный стол, а потом поставили над ним навес из жердей, накрыв их матами, сплетенными из тростника. А потом он приказал нам носить соль, кувшины благовоний и шкуры: мы укладывали их под столом и на столе, в то время как Н’Деле под присмотром хозяина развешивал складные железные весы. Потом он приказал нам принести длинную деревянную лавку и сесть на ней рядком. Что еще страннее, рядом с нами поставили наши корзины путешественников, поскольку это их обычай – продавать невольника с тем, что тот имел при себе, и он по праву может это оставить. Оружие, что он нашел во вьюках, посчитал, должно быть, частью товара, оставленного ему караваном, и никак с нами не связал, а потому он, ни о чем не подозревая, просто развесил его под козырьком своего прилавка. Потом из-за туч вышло мрачное, дарующее совсем немного тепла солнце, и мы поняли, что пришел полдень. С утра в крепость входили и въезжали чужаки, кружили между прилавками и смотрели на выложенные товары. Однако никто ничего не покупал. Потом появился Ньорвин и принялся говорить с нашим господином, который дал ему несколько монет. – Все амитрай и кебир-человек идти с я. К Старику Говорить-Закон. Ньорвин услышать старик и сказать амитрай, как быть. Мы пошли на суд, то есть перед лице маленького, худого старика с длинными седыми волосами и бородой; старик сидел, закутанный в плащ, на бочке, с рогом в руках. Сперва нам приказали назвать свои имена, которые юноша со старательно зачесанными волосами, сидящий у стоп старика, записал тростниковой палочкой на большом куске белой коры угловатыми знаками. – Зачем купцы продать амитрай и кебир-человек? – спросил Ньорвин. – Мы наемники, – ответил я. – Мы охраняли караван, а они решили, что лучше нас продать, чем платить. Потому что не боялись обратной дороги без охраны, поскольку идут они далеко от проторенных путей. Они отравили нас водой онемения и связали. Ньорвин наклонился, нахмурившись, надо мной, пока я говорил, и казалось, что изо всех сил старается понять, что я сказал. Повторил беспомощно: «наймиками», но стоящий рядом муж подсказал ему. Старик тоже что-то сказал, и, пожалуй, они поняли. – Амитрай и кебир-человек быть когда-то невольник? – снова спросил Ньорвин, скрещивая руки в запястьях и сжимая кулаки, будто подставляя их под веревку. – Все мы – свободные люди, – ответил я гордо. – Мужчина-дитя говорить за всех амитрай и кебир-человек? – спросил он, указывая на меня. Мы кивнули. – Теперь не врать, потому как бить больно. Кто-то бить моряк Смарсельстранд люди? Я ответил, что мы никогда не сражались с Людьми-Медведями, а Ньорвин покачал головой. Старик почесал голову, а потом прикрыл глаза и принялся раскачиваться на бочке; даже показалось, что он уснул. Мы беспомощно стояли, а потом Ньорвин протянул руку, чтобы встряхнуть его за плечо, и тут дед открыл глаза и что-то проговорил скрипящим, четким голосом. – Закон говорить: вы не взяты в плен на война. Вас продать другие люди. Кебир-люди хороший, все амитрай – нехороший. Теперь год осень. Дадут тавро лист осень и цифра пять. Теперь болеть. Не вырываться и не биться, потому что тогда держать долго, пока невольник не упасть от боли. Потому принесли корзину с углями, откуда торчали железки, заканчивающиеся знаками, как тавро для скота, только меньшие, ими нас и заклеймили. Мы не вырывались, зная, что ничего не сможем сделать, но все равно два больших Человека-Медведя держали нас за руки. Они приложили нам к плечам два знака, один в форме листка, и второй, что выглядел как ветка с отростками. Они держали железо недолго, едва лишь несколько мгновений. Мне удалось не вскрикнуть, но при втором клеймлении слезы потекли у меня из глаз, хотя я и не намеревался плакать. Н’Деле, казалось, ничего не заметил, Сноп только зашипел сквозь зубы, а Бенкей долго обзывал всех любителями ослиц, сынами шлюх и еще всякими словами, многих из которых я и не знал. Боль была ужасной, и мне казалось, что рана прожигает руку насквозь и скоро проступит на другом плече. Ньорвин дал мне кубок холодной воды и посоветовал вылить на ожог, но это помогло лишь на миг, а надетая рубаха принесла еще больше боли. Потом мы вернулись к нашей лавке, где Вальгарди отвешивал кому-то отломленный от плиты кусок соли. Покупатель заплатил двумя серебряными монетами, и я понял, что Н’Гома Мпенензи прав, инвестируя именно в эту приправу, поскольку в стране Людей-Медведей она была дороже ниссамских благовоний. Вальгарди не понравилось то, что он услышал, и некоторое время он спорил с Ньорвином, но после попросил у того прощения. Потом велел, чтобы Ньорвин постерег его лавку, а сам отправился ругаться со стариком, но, похоже, так ничего и не добился. Потому мы сидели подле навеса, а Вальгарди, в конце концов, надел на нас железные ошейники с цепью: скорее, чтобы было видно, что мы рабы, чем для чего иного, поскольку ошейник был заперт лишь на палочку. Покупателей было немного, казалось, что они только начинают приезжать в городок и что интересует их лишь соль. Несколько раз кто-то говорил нам встать и снять одежду, а потому дальше мы сидели обнаженными, укрытые лишь наброшенными на спину плащами. Мужчины жестко толкали нас и щупали мышцы или заглядывали в зубы, а женщины совершенно бесстыдно щипали за ягодицы и осматривали наше естество, поскольку эти люди живут совсем как волки и не знают никакой скромности.