Изабель проснулась, чувствуя тяжесть на глазах, холодную, мертвую. Рот тоже чем-то придавлен: губы прижаты, между ними проникли тонкие металлические усики. Лоб повязан чем-то прохладным и твердым, нижний край этой повязки проходит через нос. Щеки и подбородок заключены во что-то, как будто на ней шлем, но она не помнит, чтобы надевала его перед сном. Она не помнит, как легла. Горло и предплечья, к счастью, свободны, но грудь, живот и кисти во что-то заключены. Так, значит, она не в клетке. «Сохраняй спокойствие, – сказала она сама себе. – Дыши медленнее». В школе святой Димфны ее учили тщательно оценивать ситуацию. Легко сказать, труднее сделать, когда не можешь открыть глаза. «Кольца, – подумала она. – Кольца у меня на пальцах, колокольчики на больших пальцах ног». Она попробовала пошевелить ступнями, но они онемели и отказывались повиноваться. Начиналось покалывание, как будто иголочками. Однако это значит, что хоть какая-то надежда остается. Запястья окружены, охвачены… браслетами. Она пошевелила пальцами. Лишь один из них нес приемлемое бремя, кольцо, свернутое из тонкой металлической ленты. Родные ее мужа, как бы ни были богаты, всегда настаивали на простом обручальном кольце. Ибо любовь, полагали они, украшать не следует. «Мой муж, – подумала она, – где бы он мог быть?» Адольфус Воллстоункрафт. Не мог же он ее оставить! То есть, конечно, мог, но, по крайней мере, не так же скоро. Потом она вспомнила, что они только что поженились. Что еще сегодня утром она готовилась к свадьбе в окружении кузин Адольфуса, которых было столько, что, обращаясь к каждой, ей приходилось останавливаться и вспоминать имя, чтобы, неправильно произнеся его, не нанести обиды. (Это, конечно, не относилось к кузинам Инид и Дельвин, они сошлись и стали так близки!) Все они нарядились подружками невесты, ибо у Изабель не было ни сестер, ни кузин, ни теть, ни друзей, которые могли бы сослужить ей такую службу. Все вместе кузины – круговорот пастельных оттенков и мягких тканей, свет канделябров сверкал на роскошных ожерельях, серьгах, брошах и украшениях для волос, не у всякой королевы найдутся такие изящные. Но все эти украшения не могли сравниться с теми, которые привезла с собой Изабель. Она унаследовала их от матери и бабушек, теть и двоюродных бабушек, как последняя в роду, женщина, на которой все может закончиться или с которой все может снова начаться в зависимости от каприза ее матки. Она провела языком по зубам, потрогала им проволоку и сумела снять ее – послышался влажный стук металла о зубы. Но оставалось что-то еще: ее клыки стали больше и изменили форму. Она языком различила на них прохладные гладкие места и острые грани. Потрогала кончиком языка одну из таких граней, почувствовала вкус железа и вообразила кровь как красное цветение. Она открыла рот пошире и почувствовала вес на губах, которые свесились в полость рта, повернула голову и сплюнула. Назубник выпал. Проволока, неохотно ослабив хватку на зубном ряде, с тихим «шлеп» выпала на то мягкое, на чем она лежала. То, что прикреплялось к клыкам, держалось на них так прочно, что она уже не пыталась снять это после первого пореза. – Это подождет, – подумала она. Изабель пошевелила головой, и то, что отягчало глаза и лицо, также сдвинулось. Она пошевелила головой сильнее, и эта тяжесть с лязгом и звяканьем свалилась туда же, куда и все остальное. На чем бы она ни лежала, это было мягкое, но сжимавшееся под тяжестью ее тела. Сколько она находится здесь? И где она? Изабель открыла глаза, хотя ресницы склеились от сна. Она энергично поморгала, но, даже широко раскрыв глаза, видела лишь черноту. Она снова закрыла глаза и стала медленно дышать, чтобы успокоиться, но дыхание участилось и сделалось поверхностным, когда она поняла, что в воздухе пахнет тленом. – Я сплю, – подумала она. – Сплю на своем брачном ложе. – Но она никак не могла вспомнить ни подробностей свадебного вечера, ни пира, ни прелюбодеяния, а ведь это было необходимо. Плохо ли, хорошо ли, но вспомнить надо. Прикосновения, вздохи, восторг? Боль, тяжесть, принуждение? Конечно, она вспомнит хотя бы что-то из того, о чем шептали по ночам девочки в школе святой Димфны в спальне, расположенной в мансарде, когда им полагалось спать. – Я сплю, – сказала она вслух. – Сплю на своем брачном ложе. – Ох, нет, не спишь, – донесся голос из темноты, ломкий, хриплый и чуть насмешливый, как будто сказанное показалось говорившему забавным. Не Адольфус, нет. Женщина. Женщина, которая, судя по голосу, очень давно молчала. Изабель вздрогнула. То, что тяготило ей грудь, звякнув, сползло и свалилось. Она села и ударилась головой о каменный выступ. Кожа в верхней части лба разошлась, и Изабель почувствовала, как по лицу потекла кровь. Она не сразу смогла снова заговорить. – Кто вы? И где я? – Наставницы, сестры Мейрик, всегда говорили, что вопросы следует задавать при каждом подходящем случае. «Никогда не знаешь, какие сведения помогут уцелеть», – учили сестры. – Я – это ты, – отвечала женщина, и Изабель подумала, что, может быть, сошла с ума, и помолилась, чтобы проснуться. – Ну, ты до тебя, так я думаю. А ты есть я после меня. – Не говорите загадками! Скажите, как мне проснуться?! – Прошу тебя, дух, освободи меня от этого бреда! – Ах, ты думаешь, что на тебе скачет злой ночной дух? – В голосе послышалось удивление, говорящая захихикала, и это хихиканье повторило эхо. Где же они находятся? – О, нет, – сказал голос уже серьезней, хотя в нем угадывались следы только что прекратившегося хихиканья. – О, нет, бедная Изабель. Как ни прискорбно, ты бодрствуешь. Ты наконец-то очнулась от сна. – Кто вы? Почему я здесь? Где мой муж? Я была на свадебном пиру… – Она умолкла, не находя в памяти никаких следов пира. Потом ей показалось, что она вспоминает кого-то – мать Адольфуса? – кто тянул ее за вуаль вниз, готовя к шествию через замок. Или это была кузина Инид? Или кузина Дельвин? Или? Кто-то приподнял вуаль, это несомненно, ибо вуаль собралась в складки под затылком. Затем прочитали Volo[4], эхо произнесенных брачных обетов отразилось от стен, пола и сводчатого потолка небольшой часовни, в которой едва поместилось все семейство. Часовня была так мала, что в труднодоступное поместье Воллстоункрафтов на свадьбу пригласили лишь родственников. И этих наставниц. Сестер Мейрик. Она не могла забыть их. Прежние школьные наставницы Изабель, хоть и не получили приглашений, явились посмотреть, стать свидетелями сделанного ею выбора, убедиться, что все их наставления и деньги ее матери пропали впустую. Ни Орла, ни Фидельма не говорили с нею, не вымолвили ни слова, поздравляя или порицая. Ничего, кроме разочарованных взглядов в то время, как они с Адольфусом шли по проходу между скамьями часовни как муж и жена. Вот! Воспоминание, верное и надежное. Она идет рядом со своим красивым мужем, а сестры Мейрик так далеки от своей школы, где готовят отравительниц. Сестры смотрят на нее так, как будто она оставила их дом гореть. Будто выставила их на позор. Вовсе не приятное воспоминание, но хоть какое-то, да воспоминание. Настоящее. Подлинное. Что-то такое, за что можно держаться. И другое воспоминание: сестры Мейрик снова на свадебном пиру, они ждут у дверей, а счастливых молодоженов приветствуют и поздравляют гости. «Я должна заговорить с ними, – думает Изабель, – все-таки они любили меня на свой лад». Она пробралась через толпу и стала перед своими прежними наставницами в великолепных нарядах. У Орлы левый глаз голубой, правый желтый. У Фидельмы наоборот. Фидельма заговорила далеко не сразу. – Твоей матери, – сказала она, – должно быть стыдно. Орла стала у Изабель за спиной, и та испытала неведомый ей прежде ужас. – Фи! – сказала Орла и показала Изабель длинную серебряную заколку для волос с головкой, украшенной драгоценными камнями, в форме ромашки. Лепестки были из бриллиантов, а сердцевина, разделенная на половинки, из желтых топазов. Орла приподняла длинную вуаль Изабель и вставила заколку в ее сложную прическу, где никто не сможет увидеть это украшение и оценить его изящество. – Это, – сказала Орла, – последнее из того, что мы можем для тебя сделать. Изабель не успела ответить – сестры Мейрик, казалось, растворились в воздухе, хотя Изабель видела на их лицах выражение элегантного презрения, они не просто ушли, но ушли совсем. Затем все тот же голос повторил: – Свадебный пир? – И Изабель оказалась перенесенной в стигийские[5] пределы… где бы то ни было. – Свадебный пир, я помню свой свадебный пир. Представители знатных семей, все эти кровные родственники, кузины, тетки и дядья Адольфуса. У меня, сироты из очень богатой семьи, никого не было. «Котенок – на самом деле Китти, так он ласково называл меня, – Китти, милая, – сказал он, – все тебя обожают! Как будто ты им кровная родня, истинная Воллстоункрафт. Кузины Инид и Дельвин то же самое говорят». И эти самые кузины сидели рядом со мной на свадебном пиру, следя за тем, чтобы я пила из кубка вино, налитое мне мужем, и предупредительно доливали. Женщина в темноте захихикала. – Тебе это знакомо? – Где я? – очень тихо спросила Изабель. Она не сказала, что все это ей очень знакомо. Она осторожно подняла руки, прикоснулась кончиками пальцев к низкому каменному потолку, ощупала его, нашла в камне следы обтесывавшего инструмента и место, где потолок подходил к стене. Но тут был лишь намек на линию, лишь тактильное предположение, но ни щелки, ни прорехи, через которую мог бы проникнуть свет и воздух. Сколько же между ее ложем и потолком? Шестьдесят сантиметров, девяносто? Да и потолок ли это? Может быть, крышка? От последней мысли она содрогнулась и поспешила прогнать ее. – Ты там, где провела последний год в мертвом сне. – Говорившая понизила голос и продолжала, как будто делясь тайной: – Но я знала, что ты жива. Я слышала медленное биение твоего сердца, поверхностное дыхание, при котором едва заметно вздымалась и опускалась грудь. – Год? Не говорите глупостей. Я бы умерла. – Ты и должна была умереть! Но когда человек почти мертв, все происходит неспешно. Теперь, когда я об этом сказала, ты почувствуешь сильнейший аппетит. Как бы в ответ на эти слова в животе у Изабель заурчало и что-то там судорожно сжалось. Она приложила руку к животу и обнаружила на нем своего рода доспех, массивный корсет с рельефом, который вполне мог защитить от удара ножом. На его боках располагались легко открывавшиеся небольшие защелки: видимо, никто не рассчитывал, что покойница захочет снять доспех. – Яд, к которому прибегли, – задумчиво продолжала ее компаньонка, – странная смесь. Если дать ее слишком мало, человек заболеет. Если слишком много – уснет сном, неотличимым от смерти, но если дать в са-а-а-мый раз, только тогда умрет. Меня отравили недавно приготовленным ядом, поэтому я умерла. Тебе подмешали старый, Адольфус запаниковал и перестарался, поэтому ты лишь уснула. – Вы лжете. Вы с ума сошли. – Ох-хо! Я с ума сошла? Это, пожалуй, возможно. Я тут уже давно наедине со своими мыслями жду твоего пробуждения. Мне не с кем было поговорить, только с самой собой. Кто ж от такого не сойдет немного с ума?! – Вздох превратился в черноту. Изабель была почти уверена, что видела это. – Показать тебе, где мы? Тогда сможем обсудить, лгу я или нет. Идет? – Идет, – слабым голосом проговорила Изабель. Сначала ничего не происходило, не было ни звука, ни движения, потом затеплился свет. Крошечный зеленый огонек, точка, которая пульсировала и росла, светила все ярче и освещала все большее пространство. Ее свет отражался от вещей, упавших с Изабель, когда она так стремительно села, блестел на их краях и гранях. Казалось, сотни маленьких огоньков зажглись на заплесневелом пурпурном шелке. Изабель отвлеклась на необычные королевские украшения. Редкие, драгоценные, такие древние, что казалось, привезены из других стран. Изабель ничего подобного никогда не видела. Своих украшений среди них она не узнавала, ничего из семейных сокровищ семьи Лоренсов, ни единой вещи. Она приложила руку к затылку под вуалью, которая стала странной на ощупь, и нашла драгоценность, об обладании которой не знал никто – никто, кроме сестер Мейрикс. Заколку в виде ромашки, ее вид вселял надежду. Изабель осмотрелась и обнаружила, что находится в пространстве размером метр восемьдесят на два метра на слежавшемся матраце. Такая маленькая комнатка! Вероятно, альков, но никаких признаков двери и окон. И этот матрац… ничего подобного она в жизни не видела – ни тика, ни ситца, ни пуха, ни камыша, чтобы придать ему пышность, но она чувствовала запах лаванды… нет, скорее это похоже на… смертный одр. Она поискала свою компаньонку и увидела… Увидела… Увидела лишь скелет в пожелтевшем свадебном платье, в голубых с золотом сапожках с серебряными пуговками сбоку, ощерившийся череп со свисающими с него рыжими волосами под сбившейся на сторону вуалью. Скелет украшали странные изящные вещицы, когда-то сама Изабель носила похожие. Скелет светился тем же самым зеленым светом, который позволил Изабель осмотреть место, где они находились. Она вспомнила, где в последний раз видела так роскошно украшенных покойников – в местах, где богатые поклонялись своим мертвым и превращали их в сверкающих святых. Представители древних родов и служители Высокой церкви. В роду Воллстоункрафтов были и те, и другие. Изабель, поняв наконец, где находилась, закричала. В комнате, палате Мастера, пахло перегаром, спермой, крепким табаком и, возможно, ладаном. Может быть, каким-то снадобьем? Изабель заметила в углу некое подобие трубки, длиной, может быть, сантиметров девяносто из дутого стекла, которое переливалось всеми цветами радуги, как масляная пленка на воде. К стеклянному корпусу крепились шелковые кисточки, мундштук и трубка. О таких штуках она слышала в школе святой Димфны: Хепсиба Бэллантайн утверждала, что нанести яд на загубник трубки – прекрасный способ отравить человека. Она всегда говорила, что убийца должен изучить привычки жертвы, жить вместе с нею и нанести смертельный удар так, чтобы этот удар никто не мог отличить от заурядного явления, из которых состоит жизнь. Изабель смотрит на кровать, стоящую под несколькими окнами, в которых прозрачная часть собрана из ромбовидных стекол. Кровать так велика, что в ней может улечься шесть человек, но сейчас Изабель видит в ней троих. Покрывала отброшены, ставни открыты, ибо вечер теплый. Светит луна. Одна из ее нянюшек всегда говорила, что сон при лунном свете порождает в спящем безумие. Сколько представителей рода Воллстоункрафт спали при лунном свете? «Лето, – думает она, – и я выходила замуж тоже летом. Вышедшая замуж летом так долго пролежала, холодная, как зима. Адольфус не соблюдает траур, – замечает она, – спит не один». Ее муж лежит между обнаженными телами кузин Инид и Дельвин на смятых простынях, их темные локоны Воллстоункрафтов разметались по накрахмаленным наволочкам. Две девушки, которых Изабель когда-то считала своими подругами или которые вскоре могли ими стать. Они спят сном изрядно потрудившихся. Ошибки тут быть не может. Мертвая невеста не солгала. Ей ни к чему было лгать: – Воллстоункрафты рожают только от Воллстоункрафтов, и они плодовиты. Они прячут на чердаках и в подвалах тех, чьи родители находятся в слишком близком родстве, тех, кто обнаруживает слишком много двойного, тройного и четверного цветения крови. Изабель думает, ее захлестывают воспоминания о Воллстоункрафтах, которые так пристально следили за ней на свадебном пиру. Как ей могло когда-то казаться, будто их взоры сверкают от любви и счастья, будто их губы кривятся от гостеприимных улыбок, а не от алчности?! Вероятно, она не замечала их жадности из-за того, что ее собственная была так велика, когда она пила из свадебного кубка, который держал Адольфус. Он предложил ей пить первой – вопреки традиции! – в знак своей преданности и любви к молодой жене. Даже сейчас она не могла вспомнить, как уснула за столом, как поплыла в то, что ее новая семья приняла за смерть. Она сохранила единственное воспоминание об этом кубке, о темной жидкости в нем, о ласковой улыбке своего мужа. Даже и теперь Изабель не помнит, как прошла по большой комнате. И вот она стоит возле огромной кровати и смотрит сверху вниз на кузину Инид, чьей тонкой талией всегда восхищалась. Левую руку Инид украшает бриллиантовый браслет, который прежде принадлежал матери Изабель. Изабель поднимает руку к затылку, проникает ею под ломкую вуаль и находит заколку, последний дар Орлы и Фидельмы Мейрик. Драгоценные камни и металл холодны, она чувствует это кончиками пальцев, заколка легко выходит из волос. Изабель внимательно осматривает ее, вспоминая наставления школьной учительницы, и удовлетворенно кивает. Эти трое, лежащие в кровати, много пили и курили – все они храпят. Разбудить их не так-то просто. Изабель наклоняется над кузиной Инид, опускает заколку острием вниз к обращенной вверх ушной раковине, похожей на раковину моллюска, и надавливает на левую сторону сердцевины ромашки. Единственная крошечная капля паралитического яда, который так силен, что Изабель боится, как бы он не попал на кожу ей самой, выступает из кончика заколки и стекает на погруженное в тень ухо Инид. Изабель считает до пяти и, держа заколку за головку, быстро погружает ее в наружный слуховой канал Инид, затем надавливает пальцами на правую часть сердцевины ромашки, и стержень заколки расщепляется вдоль на четыре очень тонких, острых и жестких шипа, которые вонзаются в мозг. Тело кузины Инид чуть содрогается, мочевой пузырь и кишечник опорожняются. Запах испражнений едва различим в и без того насыщенной запахами атмосфере комнаты.