– Ты правь, правь… – настоял на своем Федор и, когда Мирон остановился в указанном месте, продолжил: – Ты скажи мне, Мирон Студенец, тебе верить можно? – Ты, парень, не темни. Я вам в прошлый раз помог, помогу и сейчас. Говори, что нужно. – В прошлый раз ты сам за себя… а сегодня и твои хлопцы понадобились… Не бойся за них, им стрелять не придется… Но ты можешь поручиться за них? – Как за самого себя! Это же мои дети! – Хорошо, верю. Но если что не так… ты сам понимаешь… – Говори! Помявшись и немного поразмыслив, Федор пояснил: – Мы закончили свои дела здесь и должны вернуться к своим. За нами прилетит самолет. Но ему где-то нужно сесть. Вся надежда на тебя: ты же местный и можешь указать нужную площадку. – Проще простого. Перед войной под Дрогобыч не раз залетали немецкие самолеты. Как бы ошибались и садились на одно и то же поле. Ровное, открытое, грунт твердый, ведь сейчас зима. Я покажу… Ты скажи, сыновья-то зачем? – Самолет будет садиться ночью… – Нужны посадочные костры, – догадался Мирон. – Да. И зажечься они должны в определенное время и в определенном порядке… Кроме того, нужен керосин или бензин, чтобы без осечек… – Керосин есть. Сухих дров для костров наготовим, на лошадке прямо с хутора привезем. Что еще? – Все, батька Мирон. До твоего хутора еще километра два… Ты поезжай, а я тебя здесь подожду. Отведешь на взлетное поле. – Может, на лошади? – предложил Мирон. – Километров пять-шесть до места… – Нет. Пойдем пешком! Поле и правда оказалось ровным, открытым с трех сторон, лишь с северной стороны его подпирал лес. В полукилометре, судя по линейке стройных пирамидальных тополей, проходила дорога. – А это что за автострада? – пошутил Федор. – Да какая там автострада… Так, дорога плохонькая… но не разбитая. До Процовки идет. Это деревенька в десяток домов… Там до войны сахарный завод стоял, вот по этой дороге сахарную свеклу и возили. А теперь от сахзавода одни развалины… – А куда дорога выходит? – Так к железнодорожному полотну… Там переезд заброшенный, но переехать рельсы можно, шпалы не сгнили, держут, а дальше немного лесом и можно выехать на дорогу, что во Львов ведет. Как раз километров за пять до Дрогобыча. – Ты вот что, Мирон, возвращайся. Сыновьям пока не говори. Сообщим в последнюю минуту. Я останусь здесь. Завтра появлюсь на хуторе. Женщинам скажешь, что я – посыльный от хозяина, пришел по делу. В субботу, ближе к вечеру, с сыновьями поедешь на поле. Как разложить костры и во сколько поджечь, я скажу. Делать все будете без меня. – У меня часов нет, – замялся Мирон. – Свои оставлю. Ты только, батька Мирон, не подведи! – Чего там, все сделаю, – заверил Студенец. – А что делать, коли самолет сядет, а вас нет? – Пусть ждут час и улетают. – А вы? – Если мы не появимся в нужное время, значит, нас нет в живых. Все, батька, до завтра, – попрощался Федор и направился к нитке тополей. Дорога была не ахти какой, ненакатанной, но без ям, а это было самым главным. Федор уже прикидывал, как он по ней поведет машину в ночное время. Вот и переезд. Не зная, его не найдешь. Федор огляделся, запоминая ориентиры, которые можно будет увидеть ночью. Лесной дорогой прошел до трассы. Приноровился к съезду: крутоват, но спуститься можно. Вот только как найти его? Все заросло кустарником. «А может, кустарник и неплохо. Сдержит машину при спуске…» – прикинул Федор и, увидев бревно, приволок его к дороге и уложил комлем на обочину. Отошел. Оценил. Прикинул… и остался доволен. Теперь можно давать радиограмму. Вот только откуда? Федор вернулся на дорогу, ведущую к хутору, и по еле заметной тропе пошел в сторону Дрогобыча. В потаенном месте его дожидался ранец с радиостанцией. Можно бы было выйти в эфир и отсюда, но этим маршрутом Федор наметил вернуться во Львов и пробивать другой не хотелось, да и времени уже на это не оставалось. «Что же, облегчим работу пеленгаторам… Прямо из Дрогобыча в эфир и выйду», – решил Федор и зашагал в сторону города. Очень быстро нашел брошенный дом, растянул антенну и вышел на экстренной волне в эфир. Москва отозвалась тут же, словно только его и ждали. Федор передал информацию и остался на приеме. Ответ не замедлил прийти: «Встречайте птичку в указанное время. Отец». Всего две или три минуты длился сеанс, а Федор был уверен, что его засекли, но с какой точностью: до улицы, до дома? Этого он не знал. Но надо было немедленно уходить. Он заранее прошел маршрутом отхода и потому скоро оказался на грузовой станции. «Быстро работают! – чертыхнулся он, увидев на подходах немецкие патрули. – Учли мой выход в эфир из поезда. Вот и перекрыли железную дорогу! Жаль. Теперь придется пешим ходом добираться до Львова! Но сначала надо выбраться из города…» Решение пришло неожиданно: неподалеку от парадного подъезда двухэтажного дома, где нашел укрытие Федор, остановился мотоциклист, судя по нагрудной бляхе – военная полевая полиция. Каким ветром занесло его сюда, одному богу известно. Мотоциклист склонился над заглохшим двигателем, каска сползла ему на лоб, закрыв обзор… Несколько секунд хватило Федору, чтобы приблизиться к мотоциклисту и нанести удар. Хрюкнув, полицейский начал заваливаться на сторону, увлекая за собой мотоцикл. Федор перехватил руль и, полуобняв обмякшее тело, покатил за дом. Вернулся в парадное, посмотрел, не увидел ли кто нападения, постоял для верности минут пять и не спеша прошел за дом. Мотоциклиста он перетащил под лестницу того же парадного подъезда, раздел и начал переодеваться сам. Все было мало. Федор поверх пальто натянул прорезиненную накидку, которую перехватил поясом, повесил на шею бляху, на плечо автомат, нацепил каску и очки. «И так сойдет! – решил он. – Еще полчаса, и станет совсем темно…» Внимательно изучив документы, как оказалось, фельдфебеля полевой жандармерии 31-й пехотной дивизии Франца Зегеля, Федор решил, что показывать их никому не будет. Осталось дело за мотоциклом. Проверив топливо, он прошелся по проводам, подходящим к свечам зажигания двигателя, проверил тросик газа и резко надавил на педаль запуска. Мотор, словно испугавшись, чихнул, выбросив клубок едкого дыма, и затарахтел… Сев в седло, Федор примерился, как будет стрелять на ходу из автомата, и не спеша выехал на дорогу. Поддав газу, он рванул по центральной улице, обогнав несколько автомашин с солдатами. Видимо, немцы уже приступили к операции по перехвату радиста, так как несколько улиц, в том числе и та, на которой стоял дом, из которого он вел передачу, были окружены. На странную фигуру, горой возвышающуюся на мотоцикле, за плечами которой аляповато смотрелся большой плоский ранец, никто не обращал внимания. Слишком много озабоченных солдат и офицеров оказалось на улицах небольшого тихого городка. Только на самом выезде из города на контрольно-пропускном пункте его попытались остановить, но он лишь махнул рукой… По нему никто не стрелял, посчитав, что полицейский выполняет какое-то срочное задание. Через пару километров Федор включил фару и снизил скорость. «Хорошо бы вот так, с ветерком, до самого Львова!» Но осторожность прежде всего: свернув с дороги, он углубился в лес. Найдя вывороченное с корнем дерево, Федор закатил под него мотоцикл и там же припрятал рацию и автомат. «Мотоциклиста так близко от города искать не будут», – решил он. Поначалу двигался вдоль дороги, но как только увидел высаживающихся из автомобиля солдат, углубился в лес. Оберст Эрих Энгельс был вне себя. За десять дней третий выход в эфир вражеской радиостанции. Всякий раз место выхода засекала служба контроля с точностью до пятидесяти-семидесяти метров, но облавы ничего не давали. Радист уходил безнаказанно от патрулей, облав, заслонов, потайных застав… Сегодня он вышел из центра города Дрогобыч. Оберст, позвонив в Берлин, задействовал в поисковых мероприятиях полк 31-й пехотной дивизии, оказавшийся на станции Дрогобыч. Из Львова в Дрогобыч срочно были направлены опытнейшие агенты гестапо, комендантская рота, наконец, он приехал сам. Прочесывание квартала, откуда велась передача, ничего не дало. Вскоре последовал доклад: в подъезде одного из домов найдено тело фельдфебеля Франца Зегеля, отправленного командиром полка на станцию. Странно, но фельдфебель был раздет до нижнего белья. – Немедленно выясните, кто покидал город в ближайшие два часа, без учета машин с патрулем! – распорядился оберст Энгельс. Каково же было негодование гестаповца, когда ему доложили, что контрольно-пропускной пункт проехал на большой скорости мотоциклист. На требование патруля не остановился. – Это он! – взревел Энгельс. – Весь патруль отдать под суд. Связь мне со Львовом! – И когда испуганный радист застыл перед грозным полковником, тот прокричал в микрофон: – Это Энгельс! Всем искать мотоциклиста в форме жандарма, с документами на имя Франца Зегеля! Обо всех задержанных докладывать мне немедленно! Я возвращаюсь во Львов! А Федор еще до рассвета был на старом еврейском кладбище, припрятал в укромном месте оружие, переоделся, сменил грязные сапоги на ботинки и со всей осторожностью вернулся в дом на Фридрихштрассе. Доложив о проделанной работе, Федор завалился спать. За окном уже серело, близился рассвет. 3 Долгожданная суббота. Близился вечер. Олег, Сергей и Федор, побритые, наглаженные, благоухающие одеколоном, вышли из дома, служившего им две недели надежным убежищем, и в который они уже не собирались возвращаться. Шли не спеша, минут двадцать. За это время у них, якобы фронтовиков, находящихся на излечении, дважды проверяли документы. У проверяющего документы офицера в звании майора Олег спросил: – Не приезжает ли кто из высших чинов? Уж больно много суеты… – Отдыхайте, господа офицеры. Это вас не касается! – Отдавая документы, майор посоветовал: – Лучше бы вам в гостинице посидеть сегодня вечером… – Благодарю за совет, господин майор, но сегодня в театре венская опера. Разве можно такое пропустить?! В белорусских болотах такое не покажут, – улыбнулся Олег дружелюбно. Отдав честь, разведчики в немецкой офицерской форме проследовали к уже сияющему огнями оперному театру. – Вот как! Иллюминация-то какая! – изумился в который раз Сергей. – И налетов авиации не боятся! – Во Львове ни промышленности, ни особо важных объектов нет. Потому его и не бомбят, – пояснил Олег. – Все, парни, шутки в сторону, начинаем работать! Федор остался на улице, зайдя за колонну, внимательно наблюдал за теми, кто приезжал на автомобилях. Лакированный черный «Хорх» полковника Эриха Энгельса неожиданно проехал парадный вход и завернул за угол театра. Федор устремился следом. Автомобиль остановился напротив служебного входа, водитель поспешил открыть дверь. До Федора донеслось: – Через час… Не приду через час, жди! Это водитель мог ждать, а Федор нет. Потому, как только за начальником львовского гестапо закрылась дверь служебного входа, Федор выступил из темноты. – Стоять! – приказал он твердо. – Предъявите документы… – Какие документы? – Водитель от подобной наглости оторопел, судя по петлицам, не рядовой, но в гестаповских званиях Федор был не силен. – Ты, лейтенант, знаешь, чья это машина? – Знаю, – спокойно ответил Федор и ребром ладони ударил по горлу водителя, как учил его тренер по джиу-джитсу. Подхватив захлебывающегося собственной кровью гестаповца, недовольно бросил: – Но, но! Ты мне так всю форму испачкаешь… – и для верности ударил кулаком сверху по голове. Водитель затих. – Так-то лучше… Усадив гестаповца на заднее сиденье, поспешил в театр. Пройдя в раздевалку, нашел глазами товарищей и кивнул. В вестибюле все было чинно и благородно: ни тебе шума, ни толкотни, ни суеты… Заядлые театралы, несмотря на войну, относились к посещению театра как к празднику и вели себя соответственно. Любителей оперы в военной форме было не много, во всяком случае, намного меньше, чем на опере Вагнера неделю назад. Лесковский в сопровождении майора гестапо Шредера появился перед первым звонком. Увидев знакомое лицо, улыбаясь, подошел: – Мечты сбываются, господин капитан! – Благодаря вам, господин Шнайдер. – Зачем так официально? Можно просто Отто, – рассмеялся Лесковский. – Господа офицеры, разрешите представить моего большого друга и мою тень… майор Шредер. Он хотя и не большой любитель оперы, но театральный буфет обожает, – пошутил Арсений Лесковский. – Кстати, еще есть время, предлагаю посетить это богоугодное место. По широкой мраморной лестнице спустились в полуподвал, где расположился театральный буфет. Заказали по коньяку и чашке кофе.