– Чего ты хочешь от меня? – кричу я, закрывая лицо руками. Я замираю и жду расправы. Бух, бух, бух… сердце – отбойный молоток, голова – пустая коробка, тело – безвольное желе. Господи, что же я наделала? Бух, бух… ничего не происходит. Бух, бух… тишина вокруг меня звенит, словно камертон. Бух… Тишина. Есть те, кто ничего не хотят от нас – они просто рядом. Есть, поверьте, есть те, кто искренне и совершенно бескорыстно будет рвать за тебя сердце, и ничего не требовать взамен. Они закроют тебя собой, они вытащат из любой беды, они будут там, где они нужны тебе больше всего – всегда вовремя, всегда рядом, всегда просто так. Есть! Есть те, кому твоё существование дороже всего на свете, дороже стука собственного сердца. Они любят тебя. Любят так сильно, так чисто и так бескорыстно, что это становится их наследием – тем, что невозможно убить. Убираю руки от лица и открываю глаза. Глава 7. Нянька Телефон коротко завибрировал. Тяну руку, беру его и читаю сообщение: «Тань, что происходит? Я не понимаю, что я сделал не так?» Блокирую телефон и кладу его на то же место. Что происходит, что происходит…? Заладил. Какое твое дело? И вообще что за дурная манера навязываться? Медленно вздыхаю, наслаждаясь тем, как воздух наполняет мои легкие и выходит из них. Мне хорошо. Я лежу на кровати, раскинув руки и ноги, и мне хорошо. Я не читаю книгу, не смотрю кино, не слушаю музыку. Я просто лежу на кровати, как огромная морская звезда, и мне хорошо от того, что я могу дышать. Снова вибрирует телефон – еще одно сообщение. Я даже не читаю его. Я переворачиваюсь на живот, обнимаю подушку, подтягивая её под себя, и зарываюсь в неё лицом. Пахнет свежим бельем. Вдыхаю носом это запах и с наслаждением впитываю его всем телом, вбираю в себя, чтобы выдохнуть пустой углекислый газ. Обожаю запах чистого белья. Еще одна короткая вибрация. Тимур настойчив. Тимуру обязательно нужно какое-то объяснение тому, что мы с ним не видимся без малого месяц. А если у меня нет объяснения? Если все, что я имею тебе сообщить, Тимур, это звонкое и хлесткое – не хочу. Не хочу видеться и общаться, не хочу объясняться и звонить. Не хочу. Мне и так хорошо. Хорошо без тебя. Я думаю, что увлеченные люди – те, что живут в собственном космосе, что слепо любят свои мысли и бесстрашно тонут в них каждый Божий день, тем и бесят – им нет до вас никакого дела. О чем думают, о чем говорят, чем занимаются, какой сейчас год, какое столетие и планета? Не важно. Не имеет значения все, что снаружи. Еще одно сообщение. Поднимаюсь и сажусь – телефон юркает ко мне в руку. Я снимаю блокировку экрана и удаляю сообщения, не читая. Мельком бросается в глаза последнее из них: «Пожалуйста» – гласит оно. Поднимаюсь и потягиваюсь, кряхтя и хрустя затекшими позвонками. Оглядываю комнату в поисках новой пары джинсов и свитера. Да, да, друзья мои, я таки набрала нового барахла. Мама считает это хорошим знаком. Ха-ха. Если бы моя мама знала всё, боюсь, она не обрадовалась такой мелочи, как новые шмотки. Выуживаю джинсы из-под стола, а кофту снимаю с дверцы шкафа. Напяливаю на себя и оглядываю комнату еще раз. Эх, если бы моя мама знала всё… Заглядываю под кровать и улыбаюсь: – Пойдем, погуляем? – спрашиваю я. В ответ Нянька довольно щурит единственный глаз. *** Очередь-то всего ничего – три человека, а стоим – уже целую вечность. Терпеливо смотрю на витрины и слушаю голос пьянчуги, стоящего в авангарде нашей четверки – он – в дрова, а потому попеременно не может совладать с языком и головой – эти две вещи отключаются и включаются хаотично, а потому он никак не может их синхронизировать. Все терпеливо ждут, пока он разберется со своими желаниями. Все терпеливо ждут, пока его желания совпадут с финансовыми возможностями. Я рассеяно разглядываю витрину. Мужчина передо мной обреченно вздыхает. От него приятно пахнет, но этот запах напрочь перешибает амбре перегара столетней выдержки, грязной одежды, нечистот и немытого тела – запах того, кто никак не может решить, что ему нужнее – тушенка или чекушка? Очень сложный выбор. Женщина, что стоит перед мужчиной, ставит пакет на пол, разминая затекшую руку. Непросто выбрать между необходимостью и слабостью, а потому молодой парень, что стоит перед женщиной и сразу за алкашом, на пару лет старше меня, весь заросший прыщами и с отвисшими джинсами на заду, снова вставляет в одно ухо наушник. Терпение – это то, что отличает нас от братьев наших меньших – в природе эту пьяную особь давно приняли бы за недееспособную и её загрызла бы собственная стая, или свалил первый же период засухи, а может, просто умерла бы от голода, будучи не в состоянии тягаться со здоровыми и сильными. Мужчина впереди меня переминается с ноги на ногу. Нас отличает милосердие. Женщина посматривает на аккуратные наручные часики на пухлой руке. Мы умеем прощать. Парень еле заметно кивает головой в такт музыке из наушников. Мы не просто звери – мы звери о двух ногах. Мы создали речь и унитаз, письменность и машинку для стрижки волос в носу, мы придумали искусственную иерархию социального равновесия и только потом поняли, что в неё могут вклиниться далеко не все. Поэтому мы стоим и ждем, пока человек, у которого уйма свободного времени, даром не нужного ему самому, крадет еще и наше. Мы к этому уже привыкли, а потому мужчина впереди меня, что приятно пахнет, снова меняет опорную ногу – смотрю на его левую руку и узнаю половинчатый загар – от кисти до середины плеча – черное, а от плеча и дальше – белое. Профессиональный водитель. Возможно, он весь день, а может и всю ночь был в пути – вез еду, одежду, а может средство для мытья посуды в другой город на огромном «Freightliner» или «DAF». Он устал и ему жарко – он хочет побыстрее выйти из душного магазина, но не может, потому что тот, кто забыл, когда последний раз работал, снова завис над прилавком, в ожидании вдохновения. Женщина, что стоит перед мужчиной – я её знаю. Она педиатр в нашей детской поликлинике. Весь сегодняшний день она разглядывала сопливые носы, воспаленные горла и сыпи различных расцветок и форм. Потом, наверное, ходила на вызовы. А теперь она стоит и ждет, когда же сможет попасть домой, чтобы раздеться, снять с ног узкие, неудобные туфли и поесть по-людски. Чем весь день занимался прыщавый и представить сложно, но полагаю, ему легче, чем другим, потому что у него в голове музыка. С ней все проще. Только вот запаха она отбить не может – это факт, а потому прыщавый вертит носом из стороны в сторону. Мы все терпим, потому что у нас теперь есть эмпатия – способность ставить себя на место других и пытаться сопереживать, сочувствовать чужим несовершенствам. Потому что это дает нам право рассчитывать, что в ответ они не заметят наших. Я перевожу взгляд в дальний угол – мои зрачки расширяются, а уголок губ сам по себе ползет вверх. Она стоит и подергивается, пристально глядя на пьянчугу. Он ей не нравится, так как он потенциально опасен. Так же, как она не любит наркоманов. Они для неё – непредсказуемы. Они для неё – монетка, подброшенная в воздух, а потому она опережает события. Вот и сейчас она выворачивает голову, всматриваясь мутным глазом и пустой глазницей в спину пьянице, и тонкие щупальца подрагивают в нетерпении. Она кажется такой большой в крохотном уголке местного магазинчика. Её тело дергается, но она не двигается с места. Для этого ей нужно мое разрешение. Я её больше не боюсь, её уродство кажется мне привлекательным, потому что оно уникально. И еще потому, что она сильна. Моя нянька. И тут мне в голову приходит мерзкая грязная мысль. Приходит уже не в первый раз, но всякий раз, когда она возникает в моей голове, я гоню её поганой метлой – она очень мерзкая. Правда, с каждым разом она все сильнее обрастет привлекательной оболочкой, прикрывая свое уродство блестками и цветами, от которых невозможно отвести глаз, она манит далеко идущими перспективами и сулит полную вседозволенность, переливаясь, словно новогодняя елка. Итак, если одинокому и запуганному подростку достается власть, что он будет с ней делать? Экспериментировать. Что будет делать несмышленая пятнадцатилетняя девчонка, если поймет, что у неё в руках возможность поквитаться за свои детские обиды? Фантазировать. Что будет делать любой человек, если поймет, что все его поступки, какими бы мерзкими они ни были, останутся безнаказанными? Нянька резко повернула голову ко мне и посмотрела – слышит мои мысли, предугадывает их ход и заранее знает, чем закончится предложение, лишь зарождающееся в моей голове. Она делает шаг, и ломается пополам, словно ей перебили хребет – крадется, выгибая колени то назад, то в стороны, неестественно вертя головой. Она вздрагивает и выбрасывает кадр за кадром, всякий раз опережая мой глаз на сотые доли секунды. Она останавливается за спиной пьяницы, и под хруст своих позвонков выворачивает шею так, что теперь её лицо вверх тормашками. Зачем она так делает – не знаю. Мне все равно, потому что в следующий момент она делает то, что я хочу – одно из щупалец на её голове оживает и резко выбрасывается вперед, пронзая спину пьяницы, на считанные доли секунды погружаясь в его тело чуть ниже левой лопатки. Пьяный охает. Один укол, считанные мгновения, и щупальце вылезает из его тела, покрытое ярко-красной кровью. Пьяный хватается за сердце и бледнеет. Щупальце возвращается назад, а Нянька выворачивает голову в нормальное положение – она жадно всматривается в человека, что отходит от прилавка, шатаясь и кряхтя. Продавец – тучная, высокая женщина смотрит на него с подозрением, что тот сейчас блеванёт прямо на пол, но мгновением позже понимает – его не тошнит, ему стало плохо с сердцем. Спустя несколько секунд это же понимают и педиатр, и водитель, потому что пьяница оседает на пол – резко, неуклюже, задыхаясь и постанывая. – «Скорую» вызывайте, – быстро командует педиатр. Прыщавый, хоть и не сразу, но отшатывается назад, даже не пытаясь помочь, а водитель уже набирает «03». Педиатр бросает свой пакет, водитель забывает о том, что в магазине душно – они подбегают к пьянчуге и пытаются ему помочь, а я смотрю, как черная тварь высится над ними, глядя на свое творение – её тело дергается в приступах боли, её глаза жадно впитывают страх подступающей смерти, её лицо всматривается в агонию. Она счастлива. Счастлива, потому что сделала то, что я хотела. Она поднимает на меня глаз и глазницу, разрывает кожу на лице, чуть выше острого подбородка и открывает бездонную пропасть мрака внутри себя. Кто дал мне право судить? Никто. Сама взяла. *** Старый мост стонет и хрустит, а я хохочу – мне щекотно внутри и становится тяжело дышать от восторга, переполняющего меня. Восторга и страха. Подо мной – камни, надо мной – Нянька и между ними – я. Застыла в шаге от смерти. Это чертовски страшно! Но восхитительно! Удивительно! Неповторимо! В такие моменты воздух – слаще сиропа, солнце – ярче золота, зелень вокруг – изумрудная и сверкает изнутри, слепит глаза – в эти мгновения жизнь такая острая, такая настоящая, что хочется кричать. И я ору – ору на весь лес, не боясь быть услышанной. Здесь никого и никогда не бывает. Черная рука Няньки крепко обхватывает мое запястье и липкая мерзкая, прозрачно-розовая слизь стекает по моему предплечью. Я смеюсь. Меня забирает от её мерзости, я замечаю, как отвратительно-притягательна для меня её уродливость. Я перестала бояться её, потому что она лишила меня страха. Я всю жизнь жила в страхе, как в тюрьме, а она освободила меня – стала моей личной ветвью власти и повела за собой против шерсти. И, обретя свободу после стольких лет, я чувствовала себя пьяной. Когда висишь над пропастью, только и остается, что кричать, а от восторга или от ужаса – вам выбирать. Нянька сидит на шатких перилах, и её ноги, неестественно вывернувшись, вцепились в перила тонкими пальцами ног, левая рука крепко впилась в деревянную перекладину, а правая обвила мое запястье. Она смотрит на меня и её глаза сверкают. Подо мной камни и чуть больше десятка метров высоты – близость моей смерти делает её живой. Не знаю, что внутри у этой твари, не знаю, о чем она думает, но она смотрит на меня так, как не смотрит никто – она до смерти восхищается мной. Мои ноги болтаются над пропастью, мои легкие распирает смех, моя голова совершенно пуста. Я свободна. *** Возвращаюсь домой совершенно не той дорогой, какой привыкла – я просто бесцельно брожу между домами, разглядывая их, словно вижу впервые. Я иду и чувствую за своей спиной жуткое черное нечто, что следует за мной, куда бы я ни пошла – оно стало частью меня так быстро и легко, что теперь я не помню, как жила до этого. Я оглядываю дома – высокие и низкие, яркие и неприметные, крохотные и огромные, словно спящие монстры, тихие, как мыши-переростки, с синими, зелеными, коричневыми крышами и пластиковыми окнами, окутанные спускающимися сумерками, и чувствую нестрах. Как же хорошо… Прохожу мимо одного из переулков, и мой взгляд приковывает пламя – копна ярко-рыжих волос, веснушчатый нос и совершенно пустые глаза. Рыжая. В мгновение ока в моей голове вспыхивает мысль – о-о-очень мерзкая, очень жуткая, и я гоню её прочь. Но она, мелкая поганка, успевает наследить. Я улыбаюсь и прохожу мимо переулка незамеченной, но мысль, наследив, незамеченной не осталась. Я снова и снова твержу себе, что она настолько отвратительна, что само её появление в моей голове ставит меня наравне с худшими мира сего. Но, ведь и трое на одного – не самый достойный поступок, верно? *** Его я увидела на подходе к дому – за одну улицу до, и честно говоря, у меня просто не было выбора – общаться или нет. Он схватил меня за предплечье и потащил за дом – самый настоящий маньяк! – Мне больно, блин! – пищу я. – А мне щекотно… – бурчит он в ответ. Тащит и злобно пыхтит – псих, не иначе. – Идиот, я серьезно! – дергаюсь я и пытаюсь вывернуться, но он еще крепче сжимает мне руку, и мне ничего не остается, как послушно перебирать ногами, пытаясь успеть за его длинными, быстрыми шагами. – Я, знаешь ли, тоже! – рявкает он, разворачивая меня к себе лицом. Мы застыли друг против друга под двумя раскидистыми тополями рядом с плотным, высоким деревянным забором, а сгущающиеся сумерки доделали остальное – нас никто не видел и не слышал. – Ты что о себе возомнила, а? Думаешь, можно вот так просто послать человека на хер? – Я никого не посылала! И, чтоб ты знал – я имею полное право общаться или не общаться, с кем захочу и когда захочу. – Хрена с два! – шипит он сквозь зубы. – Так не поступают! Так, черт возьми, не делают с теми, кто не сделал тебе ничего плохого! Я думал, мы – друзья!? – Тебя не поймешь, Тимур – то мы друзья, то ты влюблен, то снова друзья… – Я поступал так, как ты хотела! – он еле держится, он хрипит, словно пес на натянутом поводке и, наверное, если бы его воспитание позволяло ему бить женщин, давно бы врезал мне. – Я и сейчас влюблен, если хочешь знать, но ты сказала – тебе нужен друг, и я – друг. Ты сказала больше не поднимать тему наших отношений – я не поднимаю. Ты просила быть рядом – я был. А теперь ты бросаешь меня, как что-то ненужное!? Так не делают, Таня! – Чего ты хочешь? Что тебе нужно от меня? Он закидывает голову назад и бессильно скалит зубы, он закидывает руки за голову, словно пытается оторвать её – он совершенно не знает, что сказать. Нет слов, и он топчется с ноги на ногу, он вертится вокруг себя. Я молчаливо смотрю на его агонию, и знаете что? Мне совершенно его не жаль. Потому что я-то точно знаю – невелика потеря. Не для меня – для него. Он – хороший, смелый и добрый, он – сильный и честный. Мне не место рядом с таким. Мое место – рядом с черной, мерзкой тварью, потому что и сама я без пяти минут чудовище. Мое место – рядом с оскотинившимся Кириллом, для которого весь мир сузился до заднего сиденья «Ская», мое место – рядом с убогой и злобной блондинкой, которая не учится ничему, кроме ненависти – только её она готова познавать в совершенстве. Мое место – рядом с Анькой, рядом с рыжей и Нянькой. Вот их я заслужила. Вот они-то мне и нужны, а хорошие и светлые, вроде Тимура должны быть с хорошими и светлыми, вроде… я даже не знаю… Не знаю, кто может составить достойную компанию такому, как он, потому что уж слишком он правильный и порядочный. Правильный до отвращения. Нельзя быть таким хорошим, потому что это вымирающий вид – подавляющая часть приспособилась и научилась быть твердой, жесткой, грубой, отрастила шипы и клыки, заросла броней по самые глаза, а оставшиеся покрылись ядом с ног до головы, как древесные лягушки. Благородство – атавизм. Ты даже не представляешь, Тимур, но многие в растерянности от твоего бескорыстия – они просто не знают, что с ним делать. И ты понятия не имеешь, как смущает людей твоя щедрость – от неё мурашки по коже и хочется бежать, куда глаза глядят, потому что нечем крыть. И твоя любовь к чистоте, и твоя честность, и твое трудолюбие – бесят ужасно! А меня – вдвойне, потому что остальные совершенно уверены, что изъян в тебе есть обязательно, стоит хорошенько копнуть… И только я знаю – нет. Копай, не копай – ничего не найдешь. Нет у тебя изъяна, ты, и правда, такой хороший, каким кажешься. А я – нет. – Тимур, – говорю я спокойно и тихо, – ты прости меня. И ты прав – я сволочь редкостная, только вот ничего я теперь сделать с собой не могу. Я теперь вот такая.